Folie a deux

Максим Ларин

Folie a deux

Семье Лариохиных… вы были первыми, кто принял меня просто и без условий… я благодарен…

– Я не понимаю, чего ты раскис? Ты просил Бога дать новых людей, обстоятельства, возможности, дороги… Он обрушил на тебя все это спустя сутки, чего тебе ещё надо?!

– Не та формулировка! Я просил Бога дать мне то, в чем я нуждаюсь сейчас больше всего на свете, и он дал…

– Так что же?

– Плакать хочется, Джошуа… плакать… а слез – нет…

Все оттого, что новое во мне наступило, а старое ещё не выброшено

– Ну и глупо…

ПРОЛОГ

… Тишина вдруг наступила. И не было никакой возможности укрыться от неё. По правде говоря, произошедшее секунду назад было, словно, и не со мной вовсе. Я лишь наблюдал за тем, как зверь, зализывая раны, пятился внутрь меня. Он будто вышел без спроса, чтобы, получив увесистую оплеуху, взвизгнув, отпрянуть от тяжёлой руки, но все же он был зверем. Я и сам не представлял, как опасен этот хищник. Я был уверен, что обуздать его – не составит труда. Невероятная ярость, в которую я вложил вовсе не желание отомстить. Я слепо надеялся, что, расправившись с ублюдком, что теперь неподвижно лежал у моих ног, я смогу вернуть к жизни человека, которого он убил в пьяной бессмысленной бойне три года назад. И вот тишина наступила… секунда… две, пять… двадцать. Мне все казалось, что дверь в старый барак отворится и войдет брат – спокойно, уверенно, монументально…

Я сел на холодный пол, закурил. Я вспомнил все слова, все заветы, я вспомнил все вечера, проведенные с ним. Я просто захотел ещё хоть раз увидеть его. Я захотел ещё хоть раз обнять человека, который всю свою жизнь исступленно меня любил.

Так вышло, что он воспитывал меня – не потому, что у меня не было родителей, а потому что так вышло. И в детстве мне казалось, что у нас колоссальная разница в возрасте – семь лет. И в эти семь лет умещалась моя беспомощность и его бесстрашие, моя слабость и его мудрая сила, мой умственный беспорядок и его строгая логика. Он был лучшим братом на свете. Мы были самими лучшими братьями…

Я лег на пол рядом с человеком, который поставил точку. Я лёг на пол рядом с человеком, для которого эта точка теперь стояла в равной степени, что и для моего брата. Лег так близко, чтобы рассмотреть каждую деталь: его мертвые глаза, его отвратительное глупое лицо, на котором играли ярость и недоумение. Я лишь об одном сожалел – хищник сработал ловко и методично, но не успел объяснить – за что…

– Пойдем домой…

– Подожди, Джошуа… Ещё минуту… ещё одну минуту… я хочу запомнить… просто запомнить…

И стоял октябрь… дурацкую халупу мы покидали вдвоём – и это ничего, что все вокруг могли видеть лишь меня. Джошуа – так звали звери, уверенно шагал рядом и скалил свою отвратительную пасть, между делом, слизывая следы боя – что сделано – не воротишь – повторял он…

– Эй, старлей…

– Не называй меня так…, – я разговаривал в голос с тем, кто обитал лишь в моем сознании, не боясь завоевать у редких прохожих репутацию полоумного…

И была ночь… Так, должно быть, наблюдают за волками – со стороны, не нарушая дистанции – я наблюдал за хищником, который свернувшись калачиком, вылизывал свой пораненный бок. Бесстрашно, с чувством выполненного долга, не отвлекаясь ни на кого и ни на что.

… И для меня это вовсе не было никаким предопределением или знаком свыше, как это обычно описывается в романах или показывается в фильмах. Просто так вышло. Стоял октябрь. Я вошел в большой город с единственной целью – забыть. Когда получено образование, ты свободен от семьи и обязательств перед родными – всегда есть право выбора – кем быть, в кого верить. На прежнем месте меня больше ничего не держало. Устав от тягостной бреди, я отправился прочь от прошлого. Ветер гнал на север. И я податливо подставлял лучам умирающего солнца своё лицо. К ночи я пересек границу своего нового места жительства. Я знал, что не останусь без работы, знал, что писательский талант обязательно позволит получить заработок. Мне следовало лишь перекантоваться где-то до утра. Я стоял посреди огромного города, который не утихал даже ночами…

– Добрый вечер, простите за поздний звонок, мы общались вчера… Помните?

Человек на том конце громко раскашлялся и сразу же перешёл к делу – назвал свой адрес, объяснил, как миновать пост охраны.

Я, было, уже почти собрался подняться в квартиру, как вдруг дверь подъезда распахнулась и на пороге появилась женщина… Она сделал пару шагов, но подвернув ногу на высокой шпильке и не успев ухватиться за перила, нелепо подалась вперед, как-то беспомощно выставила руки и на коротком выдохе начала падать. Весь процесс занял не больше двух секунд, но я наблюдал за происходящим будто в рапиде, словно покадрово отсматривал материал на видеоплёнке. Она упала на колени и пару сантиметров проскользила по гранитному покрытию. Нас разделяли всего несколько шагов. И она сидела и смеялась над собственной беспомощностью. А я не знал, как реагировать. Иногда так бывает – внутри все обжигает сначала жалостью, затем улыбкой, но сдвинуться с места ты не в силах. Просто стоишь и смотришь…

– Да уж… я ещё никогда не падала перед мужчинами на колени, – произнесла она, будто в оправдание и подняла на меня глаза, полные улыбки и слез…

Я замер… ведь никогда прежде не видел никого прекраснее… и эта беспомощность делала её в сто крат женственнее и очаровательнее… Этот взгляд – томный, полный печали и желания что-то вернуть – ускользающее, непостижимое, вот бы подарить ей невесомый подарок – подумал я… При всей устроенности и уверенности в себе она была лишена покоя – так мне показалось в ту секунду. Незнакомка вполне могла бы претендовать на должность Маргариты. В поисках своего Мастера она шла верной дорогой к покою…, – о чем я думал, глядя на неё в ту секунду? Я думал о том, что красота женщины может уничтожать мир вокруг шпилькой каблука, а ещё о том, что эта красота способна созидать жизнь – спокойной хандрой с чашкой кофе у раскрытого эркера-окна. И состояние – после сна, когда глаза многократно красивее, потому что не проснулись ещё. Она сидит. Медленно переводит взгляд с одного предмета на другой и неспешно размышляет в оглушающих неумолимо лучах рассвета. Всегда постоянна. Всегда на стороже. Незримая стена вокруг сердца, к которому так просто было бы найти ключ, но так сложно – ибо не каждому по зубам колоссальная ответственность – сохранить…

Об этом я успел подумать пока она поднималась на ноги и отряхивала колготки от пыли…

За её походку можно отдать жизнь – ровная, строгая, уверенная, роковая – идеальная в движении бедер – я смотрел ей вслед, я смотрел как она садится в свой автомобиль, как трогается с места… в ней все было идеально – ни одного изъяна… бывает же так…

И прежде, чем зайти в подъезд, я закурил…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «Ганс»

ГЛАВА 1

Господин со странным именем Ганс – кажется, немец по происхождению и истинный еврей по своему нраву, а возможно, все наоборот, как бы то ни было – к восьмидесяти смог скопить неплохое состояние, пустив с молотка нефтяные акции. Собственно, совершенно не важно, каким образом ему удалось обеспечить себе безбедную старость. Было два факта. Первый – он умирал от рака – кажется, врачи давали ему не больше полугода. Второй факт интересовал меня куда больше первого – Ганс мог подарить мне единственный и основной доход в чужом городе. Однажды, отыскав меня через колоссальную цепочки людей прошлой жизни, он обратился ко мне со странной, на первый взгляд, просьбой. Это был поздний телефонный звонок. Назвав меня по имени, Ганс представился сам, а после, со свойственной ему прямолинейностью задал вопрос:

– Вы можете стать моим биографом?

– Простите? – я уже хотел было развернуться на каблуках своих лакированных штиблет, и послать чудаковатое предложение в корзину, но он, словно, осторожно взял меня на за плечо своей сухой остывающей рукой на том конце провода, – Не подумайте ничего дурного – я не извращенец, меня не интересуют молоденькие мальчики вроде вас. Я просто…

– Что вам надо? – сумма, о которой шла речь приличная, такие деньги не платят за всякую ерунду.

– Для вас это будет сущей ерундой, а для меня… Я хочу, чтобы вы написали книгу о моей жизни. Всё просто – я щедро буду оплачивать ваше проживание, любые расходы, соглашайтесь…

– Но раньше мне никогда не приходилось заниматься такими вещами…, – поначалу эта идея мне совсем не показалась такой уж впечатляющей.

– Не страшно. Я буду рассказывать вам историю, а вы фиксировать её на бумаге…

Когда мы, наконец, встретились с Гансом в тот памятный для меня вечер, я долго не мог сложить своего представления об этом человеке. С одной стороны, он располагал к общению, был спокоен, немного угрюм, но таилось во всем его образе какая-то нестыковка. Такие всякий раз отмечаешь, складывая первое впечатление. А после забываешь о них до тех пор, пока червоточина не вскрывается в самый неожиданный момент. Я наблюдал весь вечер за его интонацией. Я изучал этого стройного чудака, который выглядел лет на двадцать моложе своего истинного возраста. Его легкие и острые фразы западали в мой разум, и я отмечал метафоричность его речи и, должно быть, тягу к искусству. В конце я дал согласие сотрудничать. Каждый второй день недели мы договорились встречаться в его квартире в центре города для детализации биографии. При мне был блокнот. Для пущей уверенности в своих силах я прихватил ещё и диктофон – так, на случай ярких деталей. Я примерно представлял о какой работе речь. Не понимал лишь зачем ему – богатейшему человеку континента, понадобилось выносить на широкую публику все свою подноготную.

Это был наш первый вторник. И он начал его строго и неожиданно. Карандаш сломался о бумагу, когда я услышал, сказанное им:

– Я убил собственного сына…, – повисла пауза. Так вот в чем дело… Ганс налил себе янтарного цвета алкоголь – я не силен в напитках. Сделал глоток, – Вижу, вы поражены. За это я плачу вам деньги, так что не надо ничему удивляться.

– Отнюдь, – мне пришлось взять себя в руки, – Я убил обидчика своего брата, прежде чем перебраться в этот город.

– Что ж, интуитивно я чувствовал, что нас многое роднит.

Старик сделал ещё один глоток и погрузился в далекую эпоху, собирая воедино разрозненные воспоминания.

Корни мои здесь, в России, а, впрочем, раскиданы по всему земному шару. Я был юн, когда началась война, и я попал в Германию. Евреям тогда приходилось несладко. Мою мать расстреляли немцы. Отцу удалось бежать. Я знал, что он наводил справки, дабы отыскать меня. Двадцать шест недель я провел в концентрационном лагере. Впрочем, это лишь слова. Так и подчеркни в своем жалком блокнотике – сл-о-ва… Надзирателями были юнцы. Время от времени они неразборчиво бранились по-русски. Я отчетливо запомнил лишь одно слово – «мисткерль». Оно означало что-то вроде «мудак», «сука». Всякий раз, когда я слышал это слово, я старался спрятаться глубоко под нары. Туда, конечно, тоже долетал удар немецкого сапога, но все же можно было сохранить голову и пах.

– Это было война?

– Это было время, когда люди убивали друг друга за поддельные паспорта. Ведь в них нуждались, как в воздухе. В особенности немцы, нежелающие воевать и евреи. Я, получается, был и тем и другим. Умельцы подделывать были. За небольшую плату они меняли фотографию прежнего владельца в существующем документе, а дальше – ты получал совершенно иную судьбу. Тебя могли звать Готфридом, Францем. Я стал Гансом. Выход за пределы Оснобрюка пока был перекрыт. Немецкие ухвастни рыскали в поисках евреев и тех, кто открыто высказывал недовольства Вермахтом. Таковых было мало. В основном все держали свое мнение при себе и предпочитали прятаться в двухэтажных бараках, где за сущие копейки можно было оставаться на ночлег. А в обед – старая и дородная фрау Катарина – странное, в сущности, имя для немки, приносила нам в комнаты похлебки из рисовой лапши или фасоли. Продовольствие заканчивалось, и я готовился к отъезду. План был невероятный. Нужно было пересечь границы Швейцарии и во что бы то ни стало попасть в Лиссабон, чтобы там раздобыть фальшивые паспорта и визу и отправиться прямиком в Америку. Мы верили в эту блаженную Америку, как в святого духа. Я лишь теперь понимаю, как скоро тебя окутывает взрослость. Стояла такая невыносимая паника выживания среди людей, что даже тринадцатилетний точно мог выдержать всё что угодно и отыскать выход из самой невероятной ситуации. Нынешним мальчишкам не понять…

Ганс замолчал. Я попросил возможности закурить, и тогда он поднялся из своего громоздкого кресла, откупорил сигару, плеснул мне виски и стал наблюдать за тем, как в начала пары дыма с непривычки сжигают мою глотку, а затем я тщетно пытаюсь запить их удушливым пойлом. Как ликовал старик в эту минуту. И все повторял: как же так… как же можно так бесхозно изводить эти два янтаря. Какой кретин учил тебя вдыхать сигарный дым и хлестать виски, словно воду?!

Он похлопал меня своей морщинистой рукой по щекам, и мы заняли прежние положения.

Флоссенбюргский концентрационный лагерь лучше всего описывать как фабрику смерти. Я не стал горьким исключением из многочисленной армии тех, кто был противником режима. Я ненавидел Гитлера. Никогда не кичился этим, но и не скрывал особенно своей позиции. Однажды ночью я шёл по узким улочкам Оснобрюка. В тот вечер с моим приятелем Карлом мы допоздна просидели в местном баре. Я знал, что уши есть практически у каждой стены, охваченной фашизмом страны, но на этот раз, видимо, слишком терпким было тот отменный виноградный напиток . Пару раз Карл обратил моё внимание на чересчур громкое обсуждение плана побега за пределы Германии. Но мне не терпелось рассказать про Лиссабон, про нашу возможность спастись от военного прицела. Это был последний вечер, когда я видел моего старого доброго Карла. Стервец сказал мне на прощание: встречаемся завтра, между полуднем и часом возле фонтана в центральной части. Но дождаться меня ему уже было не суждено. А, возможно, эсэсовцы расправились и с ним тоже… Так вот… я возвращался поздно ночью. Я видел, что сзади меня плетется черный фургончик с выключенными фарами. Бесшумная работа протекторов напоминала наползанные гигантской змеи, которая вот-вот разинет пасть и проглотит меня целиком, с потрохами. Во внутреннем кармане я всегда держал при себе свой новый поддельный временный паспорт. Впрочем, у меня на лице было написано – я не принадлежу к касте истинных арийцев. Да и при маломальской проверке документов подделка обязательно вскрылась бы. В ту секунду я испытал горячий страх. Обычный страх присутствовал в тебе постоянно. Он был своеобразным камертоном каждого прожитого дня. Но страх, повышающийся в градусах, наползал сначала на грудь, потом на шею, затем на лицо, пульсируя в висках, он был подобен гигантскому спруту. Машина остановилась и меня окликнули. В первую секунду я ещё мог бежать. Бесчисленные мелкие улочки укрыли бы меня, несомненно, от преследователей. Их было двое. Но пока я прикидывал свои силы, а при удобном маневре я смог бы одолеть врага в рукопашной, время было потеряно. Да и кобура уже была расчехлена. Время было потеряно, когда меня окликнули во второй раз – я таки не отреагировал на требование, но понял – с Карлом мы уже не увидимся. Их не интересовал мой паспорт. Вернее, интересовал, но позже. Меня оглушили ударом сзади. И я лишь в машине, очнувшись, ощутил, что моё лицо прижимает к металлическому полу черный сапог. Эсэсовец заметил, что я пришёл в себя, усилил нажим и сплюнул мне на лицо. В такой момент человечек ощущает не просто бессилие или гнев, или страх. Главное – это постыдность. Унизительная постыдность, в которую тебя загоняют, ровняя со скотом, заставляя забыть о праве называться человеком.

– Вас допрашивали? Пытали?

– И допрашивали, и пытали… Их главный вопрос – откуда в моем кармане поддельный паспорт и почему я желаю покинуть страну правящей партии. В тот момент мне следовало хотя бы умолчать о своих политических соображениях. Но я заявил открыто, что презираю фашизм, что Гитлер – глупец, если думает завоевать весь мир. Он глупец, ибо считает себя хозяином судьбы, так вот у судьбы – нет хозяев – сказал я…

Меня били, сначала кулаками по лицу, затем, когда я упал – ногами – в живот и в пах, пару раз я пропустил удар в голову. Меня больше не требовалось связывать. Я был почти в беспамятстве. Один юнец с маленькими глазками, в которых была не просто жестокость или злость, а желание настоящего насилия, сорвал с моих рук веревку и начал душить. Я почти окончательно отрубился, когда меня окатили ледяной водой и бросили остывать. В темноте. На холодном полу. Я знал, что они вернутся. Я знал, что это только начало. Но на следующий день я увидел солнце. Большая территория была огорожена металлической проволокой. То было место каторжного труда. В соседнем блоке был женский отсек. Но все лица казались размытыми, похожими одно на другое. Словно одинаковые фигурки мы день за днем месили землю, таскали тяжеленные бревна, кому-то повезло больше – они трудились в отделе продовольствия. Смена по 12 часов. Постоянные истязания. Узникам из Голландии, бельгийцам и французам жилось, впрочем, легче, нежели нам, выходцам из Восточной Европы и России. В третьем рейхе их считали родственными народами. Я лишь теперь рассказываю об этом, и кажется, что нет в том никакого ужаса или уничтожения, хотя невыносимый подневольный труд был частью одной большой казни, наряду с повешением и сжиганием в печах. Только представьте, вместо обуви – деревянные башмаки. И каждый день ты носишь в этих башмаках тяжелые камни, считая в уме, словно упиваясь мантрой, от одного до ста. Время от времени с вышек летели автоматные очереди, и кто-то из нас падал замертво. Это было забавой или рулеткой…

Ганс замолчал, в очередной раз собираясь с мыслями.

– Голод, садизм, отсутствие медицинского обслуживание. Однажды я стал свидетелем очень страшного зрелища. К нам в лагерь попал молоденький еврей – ему только-только исполнилось двадцать. Я лишь знал, что его распределят в наш отряд. Был конец смены, когда за крематорием я увидел, как семеро немецкий офицеров насиловали его разными предметами. Он не мог издать ни звука. В рот ему насыпали опилок и завязали какой-то материей. Я видел глаза. Я видел его глаза, которые не смогу уже забыть, которые, как совесть теперь в меня смотрят. Знаешь почему? Потому что я просто стоял и смотрел. Потому что ни что во мне не ринулось помочь бедняге. Я ничего не сделал. А он увидел, что я просто стою и ничего не делаю. В тот вечер я возненавидел войну в самом себе за самого себя. Я стал низок для себя. Мне хотелось пройти через самые жестокие и унизительные процедуры этих выродков, чтобы разделить хоть малость той боли юнца. Я плакал всю ночь. Тихо плакал, пока все имели возможность короткого сна, я плакал и ненавидел себя за отсутствие позиции. Я просто стал как все – я это хорошо усвоил – массой заключенных, которых одному человеку удалось…, – Ганс замолчал и замер…

Я увидел слезы на глазах старика. Он до последнего оттягивал их появление, но теперь не мог больше… я подошел к нему и сел перед ним, положив свою ладонь ему на колено. Теперь свои глаза он смущенно отводил к окну.

– Ганс, говорите… расскажите, вам станет легче… так всегда…

– Я не смог помочь этому пареньку, потому что не смог пойти против системы. Да и кто бы смог? – оправдываю я себя теперь… На утро его нашли изуродованным и замерзшим в снегу, в следах испражнений, с многочисленными побоями. То, что создала однажды природа – тело человека – выродки превратили в кучу собачьего дерьма… Ничего не осталось от молодого человека. Эти глаза… Вот этой самой ладонью…, – Ганс положил свою руку поверх моей, – я закрывал его застывшие глаза этой самой ладонью. В них было детское, совсем детское отчаяние. Нет, это, конечно же, не то слово. В них…

В какой-то момент я почувствовал себя психоаналитиком Ганса. И даже изменил манеру поведения. Знаете, как это обычно бывает, разговор начинается с фразы: «так вы говорите…», а потом внезапно крутой речевой или стилистический поворот… Я отошёл от старика на свое место и поступил именно так:

– И именно в лагере вы познакомились с Еленой?

Я понял, что вопрос был задан в нужное время. Как некая разрядка…

– Нас всегда разделяла лишь рабица на этом поле непаханых возможностей жестокости и смертельной пытки. Каждый из нас был измучен голодом. В таком состоянии, вообще-то, не до любви. Но у нас случилась любовь. Настоящая, как я, полагаю. Такая и бывает в книгах. Она грезила о материнстве. И однажды я увидел, как она впала почти в сумасшествие. Мне действительно показалось, что на руках она кого-то держит. Хотя это и были лишь куски материи, но она держала их так, как удерживают младенца. И медленно вальсировала с ними на фоне работающей массы. Так я её заметил. И осторожно подошел к ограждению. И тихо позвал. И она вначале остановилась. А после повернула на меня голову. Даже невыносимая лагерная жизнь не смогла изуродовать красоты её лица. Она была невероятно красивой женщиной. Под черным платком скрывались спутанные, но бесспорно шикарные, густые светлые волосы. Я завороженно рассматривал правильный овал лица, большие голубые глаза…

…Она подошла ко мне. Прислонила ладонь к заграждению. Я прислонил свою ладонь тоже. Но в ту же секунду с вышки послышался оглушительный крик, началась пальба. Пули заплясали по земле прямо у наших ног. Елена закричала и отпрыгнула в сторону. Из рук выпал «ребенок». И она посмотрела на груду материй с нечеловеческой тоской и жалостью. Потом на меня. Потом на вышку. Нам ничего не осталось, как вернуться к работе. Но с тех пор каждый вечер, после смены, мы приходили в условленное место для встречи. Там под ограждением был небольшой подкоп. Вполне приемлемый для того, чтобы перебраться друг к другу. Эта часть лагеря находилась на отшибе, в окружении кустов. И здесь практически никогда не было ни собак, ни надзирателей. В 23:00 каждый из нас обязан был явиться сюда. И это превратилось в настоящий ритуал. Поразительно, но мы почти не разговаривали, приносили друг для друга крохи еды, которые удавалось урвать с обедов, я хорошо знал нашего повара – тоже из заключенных и иногда он давал мне фрукты или же овощи. Признаться, по правде, я был девственником на тот момент. Ну, вы понимаете?

Ганс лукаво посмотрел на меня, намекая на то, что предавался самоудовлетворению, не более, а настоящей женщины до встречи с Еленой у него не было.

– Я понимаю, Ганс, продолжайте.

– Я точно знаю, и это прописная истина, впрочем, свою первую близость каждый человек запоминает на всю жизнь. Она не похожа больше ни на какую другую. На тот момент мы были знакомы с Еленой уже полгода. Больше всего нас раздражали постоянные препятствия и невозможности видеться и уж тем более быть вместе. Короткие три-четыре часа до наступления рассвета. Мы ели и жадно целовались. Это очень страшно, когда тебя отлучают от любимого человека. Вот он, вроде – рядом с тобой, руку протяни – потрогаешь, посмотри – увидишь – он ходит за сеткой и ненароком наблюдает за тобой точно также, как и ты за ним. Но обстоятельства таковы, что вы не можете быть вместе, и тогда тебя начинает разрушать черная жгучая тварь изнутри. Воплем бьется, зверем. Мы до последнего тянули с близостью. Хотели друг друга страшно, но знали, что это риск. Однако в ту ночь всё с самого начало пошло не так. Она и пахла по-особому. Будучи опытнее меня в этом вопросе, Елена очень медленно сняла с меня рубашку, сняла свою сорочку, постелила все это на землю, легла на спину, и я видел её всю, целиком… и то, что я увидел я моментально присвоил, как присваивают воспоминание. Мне предстояло понять, что войти в тело женщины – большое искусство – мало быть чертовски возбужденным. Важно, чтобы она была возбуждена, но расслаблена одновременно и тогда, что-то там внутри впускает тебя, становясь единением. Мы не издали ни единого звука. И лишь грохот сердец набатом бился по земле. Всё произошло очень скоро. Я не уверен, что доставил ей удовольствие. Но своё первое удовольствие, по правде говоря, больше никогда не смог испытать и ни с кем…

Я улыбался. Я понимал, что такие моменты-крохи и были возможностью дожить отмеренный кусок ада на земле. Выиграть войну можно лишь ради любви – к Родине, женщине, ребенку – не так, в сущности, важно. Но выходить на поле боя без надежды в сердце – верная гибель. Мы никто без любви. Всё о ней. Все мы о ней.

– С тех пор наша близость была регулярной, и я становился опытней. Но однажды она не пришла к условленному сроку. Я прождал до четырех часов утра – нет, она не пришла и на следующий день, и через день тоже. Я приходил каждый вечер, словно пес, ложился у заграждения и ждал её шагов. Шагов не было. Я не знал, что думать. Мне оставалось просто ждать, но отчаяние закипало во мне и тревожные мысли не сжигали страхом – днём я не видел её среди прочих девушек на территории, вечерами она не приходила, возможно, расстрел или перевод в другой лагерь? Сколько прошло времени – не знаю, но как-то на нашем месте я увидел клочок бумаги, на котором были нацарапаны углем буквы. Почерк был неровным, но, несомненно, это был почерк Елены.