Куратор

Оуэн Кинг

Куратор

«Принцесса была такая удивительная принцесса, что умела отгадывать все тайны. Она спросила у крошечной женщины: «Зачем ты ее прячешь здесь?» Тогда крошечная женщина поняла, что принцесса знает, почему она живет одна-одинешенька со своей прялкой, и стала на колени перед принцессой и просила не выдавать ее. Принцесса же отвечала: «Я никогда не выдам вас. Позвольте мне взглянуть на нее». Тогда крошечная женщина закрыла ставни, заперла дверь и, дрожа с головы до ног от страха, как бы кто не подглядел, открыла тайник и показала принцессе тень»[1].

Чарльз Диккенс, «Крошка Доррит»

«Скажу больше, все кошки принадлежат нечистому племени, хоть нередко бывают полезны. Кто не замечал гримасу Сатаны на их лукавых мордах?»

Чарльз Портис, «Железная хватка»

Owen King

THE CURATOR

© Owen King, 2023

© Перевод. О. Мышакова, 2023

© Издание на русском языке AST Publishers, 2023

Часть I

Новые люди

А может, и поболее иных

Город, прозванный поэтами и городскими активистами Прекраснейшим по его реке, полноводной Фейр[2], торчал на теле страны, как заусенец у ногтя. По преданию, город был основан каменотесом, выстроившим замок и оставившим его пустым в качестве приношения Богу, за что мастер получил в награду вечную молодость, однако несколько веков спустя в замок тайком проникли нищие попрошайки, и их внезапное появление так шокировало хозяина, что он пал замертво. Ближе к правде лежала версия, что первые поселения в этих краях основали мореплаватели-скандинавы. В новейшую эпоху город прославился резиденцией статных монархов с хмурым челом, своим конгрессом и судами, своей деловой хваткой, закалкой, связями и доходами, разнообразием своей наемной армии, насчитывавшей, по слухам, «двунадесять языков»; рекой Фейр, бравшей начало в горах, делившей метрополис на западную и восточную части и сбрасывавшей свои пресные воды в океан; крутыми скалистыми берегами полуострова, сглаживавшимися по мере приближения к морю параллельно Фейр; суетой и торговлей своего порта; двумя консольными мостами; достижением прогресса в виде разветвленной сети электротрамваев; огромным городским парком Королевские Поля и расположенным в нем Королевским прудом, где праздные гребцы рассекали водную гладь на лодках с носовыми фигурами в виде монархов с хмурым челом – от Мейкона I до Зака XXI; конкуренцией между роскошными отелями, соперничавшими, чей кот-талисман красивее; своими культурными объектами – театрами, музеями и Плавучим моргом; тремя каменными монолитами на равнине у начала Великого Тракта в нескольких милях от городской черты, куда по традиции новобрачные со всего света съезжались с молотками и кирками отбить на память каменной крошки в знак нерушимости принятых обетов; иронией названия своей единственной вонючей и грязной «водной артерии»; пожарами на своей фабрике; пожарами в ее окрестностях; многолюдными нижними кварталами Лиса[3]; плодовитыми бедняками, населявшими Лис и скармливавшими поколения за поколениями эпидемиям и армии; пережитками язычества; тайными обществами; терпкостью тузлука, которым приправляли здешних устриц; деятельными шайками несовершеннолетних преступников, наводнявших улицы; отвагой и силой своих мужчин; мудростью и выдержкой своих женщин и, как все крупные города – а может, и поболее иных, – своей принципиальной некартографируемостью.

Новые люди

До переворота она вкалывала прислугой в Национальном университете, но теперь изловчилась получить должность в Обществе психейных исследований. В городе остро требовались новые люди – а когда было иначе? – на места, ранее занимаемые представителями свергнутого режима и их подпевалами. Это относилось не только к правительству и военным, но частым гребнем прошлось по повседневности, где всё – от школ и магазинов до газовых станций и театров – испокон веков управлялось знатью. Порог Общества психейных исследований Ди переступала всего однажды, еще девочкой, но в памяти остался большой зал, где она ждала, пока слуга приведет ее старшего брата, неофита Общества. Пол был устлан огромным красно-золотым ковром, достаточно толстым, на детский взгляд, чтобы закопать в его ворсе мраморный шарик. Книги плотно заполняли высокие стеллажи, целиком закрывавшие стены. За письменным столом дама в широкополой голубой шляпе, склонившись над открытым гроссбухом, чертила что-то по линейке, сверяясь с компасом. Изящная маленькая эстрада служила выставкой принадлежностей фокусника, с потолка свисал мобиль галактики, с солнцем размером с крокетный шар, и одиннадцатью планетами приблизительно с бильярдные шары, а в кожаном кресле у камина, засунув под мышки ладони скрещенных рук, с блаженной улыбкой дремал джентльмен в твидовых бриджах.

В трудные годы, последовавшие за тем единственным визитом, Ди часто мысленно возвращалась к идее спокойствия и возможностей, воплощением которой казался этот просторный, причастный к культуре зал. Если столь идеальное место могло существовать в таком городе, может, существует и нечто большее – иная, скрытая сторона жизни?

Посещение Общества случилось в жизни Ди пятнадцать лет назад, когда бунт против сильных мира сего казался немыслимым и непредставимым, а вскоре ее брат Амброуз скончался после недолгой борьбы с холерой. Два события – визит в Общество и смерть Амброуза – слились для Ди воедино.

Она часто вспоминала последние слова брата. Проникнутые благоговейным трепетом, они слетели с запекшихся губ, прозвучав неожиданно четко:

– Да, я вижу тебя. Твое… лицо.

Чье лицо? Амброуз был сама скрытность – вечно уходил от ответа, а иногда говорил такое, что Ди не знала, принимать ли его всерьез. Однажды брат заявил, что существуют иные миры. Может, это и правда: Ди почти не сомневалась, что в свои последние мгновенья брат что-то видел – не галлюцинацию, а нечто реальное и поразительное. В его голосе слышалась убежденность.

Если существует жизнь после смерти, или будущая жизнь, или что угодно, Ди хотелось бы найти там своего брата.

Однако в реальной жизни эта надежда посещала ее лишь в мечтах, когда ее, бывало, посылали с поручениями на Лигейт-авеню и Ди замедляла шаг, проходя мимо уединенной улочки Малого Наследия, чтобы взглянуть на прекрасный кирпичный особняк, упрятанный в тень одинаковых тополей, где размещалось Общество психейных исследований.

Но наконец возможность представилась сама: революция буквально распахнула перед Ди красные двери Общества.

Δ

Ди спросила своего любовника, лейтенанта добровольной гражданской обороны Роберта Барнса, не мог бы он ей помочь, и Роберт ответил, что сделает все, чего ей хочется, но – «психейные исследования, Дора? Что это – клуб легкомысленных богатых дам, которым нравится, когда им гладят ладони и организуют общение с покойными знаменитостями? Судя по названию, так оно и есть».

– Лейтенант, – прервала его Ди, – кто может отдать такое распоряжение?

Δ

Они отправились в штаб-квартиру временного правительства, занявшую здание мирового суда на восточном берегу.

На площади они отыскали адъютанта генерала Кроссли. Студенты, докеры и прочие радикалы стали катализаторами массовых волнений, но именно поддержка лидеров оппозиции со стороны Кроссли ускорила и довершила революцию: без вспомогательного гарнизона восставшие не смогли бы вынудить силы режима оставить город.

Упомянутый адъютант, сержант Ван Гур, восседал за маленьким письменным столом, поставив подбородок на кулак. Ван Гур носил запонки с крупными изумрудами и исподтишка старался направить отраженный луч жидко-зеленого света, испускаемый одним из изумрудов, прямо в глаз разъяренному каменному тигру, установленному посреди крытой рыночной площади. Ди заподозрила, что эти запонки лишь недавно перешли в собственность сержанта.

Ее лейтенант объяснил, чего они хотят, и поручился, что она патриотка.

– Это правда? – улыбнулся ей Ван Гур. Ди кивнула, опустив глаза. – Прекрасно, вы меня убедили, – сказал он. – Можете приступать.

Но Роберт хотел чего-то более официального, чтобы устранить в будущем самую возможность малейшего недопонимания и проблем. Выудив из кармана листок, он написал постановление о передаче в распоряжение Ди здания Общества и прилегающей территории, «дабы обеспечить сохранность общественного имущества вплоть до учреждения открыто избранного правительства и проведения оценки здания с целью его дальнейшего использования». Постановление Роберт зачитал адъютанту вслух.

Ван Гур засмеялся, сказал, что это исчерпывающе, и старательно вывел свои инициалы внизу листка.

Роберт и Ди пешком отправились на северо-восток города. Они шли так близко, что касались друг друга локтями при каждом шаге.

Δ

Брошенное пианино, разодранная скатерть, битые винные бутылки, резиновое дерево с клубком корней в расколотом вазоне, разбросанные книги и тысячи других вещей – обломки крушения свергнутого правительства и его сторонников, выпавшие из карет и экипажей, – загромождали Национальный бульвар. «Раз прислугу теперь повысили, придется каждому научиться убирать за собой», – подумала Ди.

Люди только-только начали появляться на улицах после боев, вытеснивших из города части королевской внутренней охраны. Горожане, мимо которых проходили Роберт и Ди, стояли с потрясенными лицами и озирались по сторонам, словно пытаясь сориентироваться среди разбросанного хлама.

– Уже все в порядке, – уверял ее лейтенант растерянных горожан, хотя его ни о чем не спрашивали. Люди моргали, нерешительно улыбались, приподнимали в ответ шляпы и словно бы приходили в себя.

– Вы уверены, сэр? – переспросила одна женщина, глядя на Роберта через поцарапанные стекла крошечных очков. Ее юбка была черной и пыльной. Нянька, решила Ди, или учительница.

– Да, – ответил Роберт.

– Они окружены?

– Они ушли, – сказал лейтенант, – и больше не вернутся.

Женщина в перепачканной юбке нахмурилась, но слова Роберта обрадовали других, стоявших рядом. Некоторые зааплодировали и залихватски заухали.

– Ну, взяли, что ли, – сказал, приободрившись, какой-то мужчина, и люди как мухи облепили остов перевернутой повозки, чтобы отодвинуть помеху с трамвайных путей.

Краем глаза Ди видела, как ее лейтенант самодовольно улыбнулся. В профиль он и впрямь был военная косточка: вьющиеся черные волосы до верхнего края ушей и ложбинки на затылке, красивый прямой нос, мужественный выступавший подбородок. Ди нередко спохватывалась, как же сильно Роберт ей нравится. Когда он говорил, что все в порядке и так отныне и останется, ему хотелось верить.

На улицах для поддержания порядка расставили молодых людей с зелеными повязками волонтеров гражданской обороны. Роберт – бывший студент университета, как и многие волонтеры, – небрежно-ироничным жестом приветствовал знакомых воинским приветствием, и те в ответ тоже вскидывали руку к козырьку.

Маленький мальчик, обутый в где-то подобранные желтые женские лодочки, выбежал навстречу и отсалютовал лейтенанту. Роберт остановился, пригвоздил мальчишку к месту зорким суровым взглядом и четким движением отдал честь. Мальчишка кинулся прочь, пища от удовольствия.

Из-под опущенных жалюзи со второго этажа лейтенанта окликнули:

– Нет ли работы для голодного человека, командир?

Ее лейтенант прокричал спрашивавшему идти в штаб военного лагеря на территории мирового суда и найти сержанта, который подписал постановление Ди.

– Скажете, что вас направил лейтенант Барнс!

Голодного накормят и найдут ему занятие, ибо работы непочатый край.

– Спасибо за вашу помощь, сэр! Я вас не посрамлю! Я буду работать со всем усердием, куда меня поставят! – обрадованно кричал им вслед незнакомец. – Я как начну, за мной никто не угонится! Да улыбнется вам кошка, сэр! И вашей леди тоже!

Таких встреч случалось много, и каждый раз Роберт останавливался и говорил с людьми, давая совет, как получить еду, работу или иную помощь. Ди даже зауважала своего лейтенанта, глядя, как он не сторонится встречных, многие из которых явно нуждались, были одеты в лохмотья и грязны. Поглядывая на гордо расправленные плечи Роберта после каждой из этих консультаций, Ди подумала, что ее лейтенант тоже в восторге от самого себя.

Дойдя до границы правительственного округа, где за чередой посольств начинался тихий центр, Ди и Роберт свернули на Лигейт-авеню. Здесь признаки недавнего конфликта казались не так очевидны. У посольств еще висели флаги их государств, весело играя красками под ярким утренним солнцем, хотя послы и дипломаты выехали все. Необычно пустынная авеню вытянулась, будто исключительно для Роберта и Ди, во всю свою длину, до железного столба с указателем «Улица Малого Наследия».

События, которые привели к свержению королевского правительства

Часть I

Человек по имени Йовен, владелец знаменитой фарфоровой фабрики, обвинил министра финансов Вестховера в грубой мошеннической афере.

С фабрикой был заключен договор на производство двух с лишним сотен тарелок, блюд, ваз, пепельниц и прочего для кабинетов и столовых городского особняка министра Вестховера, его загородного дома и его же имения на Континенте. Согласно контракту, в роспись сервизов полагалось включить атрибуты вестховерского ремесла, поэтому на каждой тарелке министр финансов изображался в римской тоге и с весами в руках, на одной чаше которых лежала горка монет, а на другой – зерна пшеницы. Для каждой резиденции Вестховера сервизы были выполнены в своем цвете: для городского особняка – в красном, для загородного – в зеленом и в строгом черном – для континентального.

Все эти подробности стали достоянием общественности, когда Йовен, оскорбленная сторона, напечатал в газетах ядовитый памфлет «Человек, слово которого ничего не весит».

В памфлете содержался подробный отчет о том, как Вестховер принял доставленный товар и в одностороннем порядке изменил вознаграждение, предложив лишь малую часть от заранее согласованной суммы. Йовен отказался принять измененные условия и потребовал вернуть посуду. Министр финансов проигнорировал его требования, оставив сервизы себе, и воспользовался своим влиянием, чтобы все суды Йовен со своими требованиями компенсации проиграл.

«Министр дружит с судьей, который рассматривал дело; более того, они соседи, что возмутительно и недопустимо при судебном разбирательстве».

В своем cri de coeur[4] производитель фарфора не утаил, что изображение министра финансов на сервизах безбожно идеализировано: «Я даже изобразил Вестховера согласно его прихоти, потому что он пожелал так и никак иначе, хотя стройностью он не отличается».

В ответ министр финансов выпустил собственный памфлет, где заявлялось, что фабрика Йовена использовала некачественное сырье, в результате чего тарелки получились слишком тонкие, а фарфор – низкосортным. Кроме того, всем известно, что Вестховер просто широк в кости. «Прискорбно, что отдельные индивидуумы, отличающиеся низкой моралью и таким же происхождением, осмеливаются оскорблять тех, кто превосходит их во всех отношениях».

Засим министр подал иск за диффамацию и тут же отсудил денежную компенсацию.

Эта тяжба, начинавшая напоминать комедию, стала долгожданным развлечением для горожан, среди которых с некоторых пор росло глухое недовольство.

На южных окраинах, в бедных кварталах Лиса, холера свирепствовала сильнее обычного; приезжих строго предупреждали не пить воду и не пробовать здешнюю снедь. Перчатки свисали из-под дверных молотков на домах, которые посетила болезнь: целые улицы «натянули перчаточку». Забастовка портовых рабочих провалилась, зачинщиков уволили. В северных провинциях весенняя засуха погубила посевы, в результате чего вздорожали хлеб, бобы, мясо и многое другое. Армия под командованием славного Гилдерслива, воевавшая по контракту на Континенте с франками, застряла в горах, потерпев серию поражений и понеся серьезные потери, и всенародный любимец генерал в одночасье превратился в символ старческой слабости. Ходили слухи, что в неблагополучных городских кварталах хулиганье отрывало у прохожих рукава и заставляло бедолаг сжигать их прямо на мостовой под угрозой избиения[5].

Претенциозные сервизы министра финансов стали воспринятым на ура доказательством развращенности королевской семьи и правительства, которые не упускали возможности сделать народу внушение насчет прямой связи скандальных трат бедняков на спиртное, азартные игры и идолопоклонство с их вопиющим обнищанием. Соответственно, взбучка, устроенная жестковыйному торговцу фарфором с его завиральными понятиями о справедливости, воспринималась горожанами с горьким удовлетворением, как старинная пьеса, исполненная с новым пылом. Все прекрасно знали, что ошибка Йовена состояла не в выборе сырья, а в том, что он забыл, как устроен мир. Пусть Йовен успешно вел торговлю и делал деньги, но Вестховер – не первый, не второй и даже не третий Вестховер на посту министра финансов – был денежным мешком.

В газетных карикатурах зло высмеивали приземистую фигуру и обширную лысину Йовена. Художники намекали на его безумие, пририсовывая ему дикие глаза и выводя торчащими зигзагами три-четыре уцелевшие волосинки. На одном рисунке Йовен размахивал тарелкой, из многочисленных трещин которой вытекал клей, и орал: «Видите? Прекрасная работа!», на другом Йовен сидел на огромной куче битых черепков, обливая все вокруг фонтанами слез, и вопил: «Нет, пожалуй, я не возьму их назад!», а четыре волоска, торчавшие дыбом, лили каждый свои собственные слезы.

Может, Йовен действительно помешался – или прослыл помешанным в последние угарные дни обреченного правительства, но из непреклонности даже после вердикта суда он отказался признать поражение.

Йовен вырос в нищих кварталах Лиса, недалеко от залива. Он никогда не ходил в школу, ремеслу учился у мазилки-гончара, а первые неуклюжие тарелки, сформованные из илистой глины Фейр, обжигал в самодельной каменной печи. Позже Йовен придумал смешивать густую жирную глину Фейр с костяной мукой, начал создавать посуду ручного формования, достаточно гладкую, чтобы она могла сойти за фабричную, и постепенно, продавая сервиз за сервизом, сколотил свое состояние.

Ребенком Йовен избежал холеры и прочих болячек. В юности он не попал в армию. Он никогда не был женат. Все, чем он когда-либо занимался, – это работой и расширением бизнеса в отсутствие связей и влияния, пока не обзавелся фарфоровой фабрикой, складом и прекрасным особняком под высокой крышей почти что в правительственном квартале – особняком, совсем недалеко отстоявшим от родовой усадьбы министра Вестховера.

Пальцы Йовена были сожжены до полной потери чувствительности еще в юности, когда он орудовал в раскаленной печи самодельными приладами. Он обладал характерной напористой, какой-то набыченной походкой, заставлявшей встречных шарахаться в стороны. Никто из его окружения ни разу не слышал от Йовена, что ему что-нибудь понравилось. Если что-то – узор, чашка кофе, место в экипаже – отвечало его стандартам, он мог рявкнуть: «Да!», но большей похвалы от него не дожидались никто и ничто. Он будто находил удовольствие в том, чтобы уничтожать безупречно выполненные тарелки, швыряя их под ноги своим мастерам и разбивая вдребезги с такой силой, что отлетавшие осколки порой резали ему руки. За такую недостачу любезности Йовена на фабрике прозвали Очаровашкой, или просто Чарой.

Еще мальчишкой, продавая вразнос горшки и плошки, Йовен никому никогда не верил в кредит ни на пенни и не делал скидок. Десятки владельцев салунов и харчевен Лиса воздвигли невидимые памятники его нахрапистости и высокомерию. Вот угол улицы, вот дверь, вот место у бара, где молодой Йовен стоял с выпачканными речной грязью босыми ногами, и смотрел на собеседников, выпятив губу, и наставлял на них свой ничего не чувствующий палец, и говорил, что уговор есть уговор, не хочешь – не бери.

Иначе говоря, даже те, кто с ним знался, не любили Йовена. И неважно, что он поднялся на такой уровень, которого отродясь не добивались неграмотные речные крысы. Им восхищались за его гениальность, завидовали его удаче, но дружбы с Чарой никто не искал.

Δ

Холодным весенним утром ворота особняка министра Вестховера распахнулись, и четверка гнедых лошадей, цокая подковами в стелющемся тумане, в котором тонули копыта, повлекла на мостовую лакированную белую карету. Поджидавший у забора Йовен вышел наперерез карете и с силой запустил в нее тарелкой (это была копия, которую он самолично сделал с суповых тарелок из сервизов Вестховера).

Истинный лисец, Йовен отнюдь не разучился пускать камни блинчиком: тарелка, бешено вертясь в воздухе, врезалась в дверцу кареты и оставила глубокую зазубрину в полированном белом дереве.

– Вот тебе некачественное сырье, сучий потрох! – Йовен прянул вперед, подхватил тарелку с булыжной мостовой и торжествующе помахал целехонькой тарелкой над головой, показывая ее прохожим – прислуге, рассыльным, дворникам, плотникам, спешившим на стройку: – Идеальна! Ни оспины, в отличие от его безобразной рожи!

Кучер натянул поводья, разом остановив лошадей. Министр финансов открыл треснувшую дверь и выглянул наружу. Кучер слез с козел; с запяток спустился гайдук.

Йовен бросился на них с тарелкой, сжав другую руку в кулак, но был свален с ног выстрелом из пистолета, который гайдук выхватил из своей ливрейной куртки. Пуля попала Йовену в бедро.

Тарелка выпала, на сей раз неудачно ударившись о мостовую, и разломилась на два ровных полукруга.

– Держите его, – приказал из кареты Вестховер. Кучер с гайдуком подошли к лежащему Йовену и прижали его руки и плечи к булыжной мостовой.

В карете имелась маленькая жаровня, чтобы главный экономист Короны не озяб в прохладные утра вроде сегодняшнего. Натянув толстую рукавицу, Вестховер вынул из жаровни горячий уголь, спустился на мостовую и подошел к троице.

Йовен вырывался, но его держали крепко. Министр присел на корточки и попытался затолкать тлеющий алый уголек ему в рот. Йовен сжал губы и замотал головой, обжигая щеки и нос, но не позволяя министру финансов втолкнуть ему уголь в рот. При этом он утробно рычал. От его движений стелившийся по земле туман заколыхался, закидывая длинные языки на спины и ноги стоявших.

Минуту или две спустя министр Вестховер хрипло хрюкнул, отбросил уголек и швырнул задымившуюся рукавицу. Кое-как он выпрямился, стоя над человеком, распростертым на мостовой.

Министр финансов, моложе посудника лет на десять, но обрюзгший и непривычный к физической нагрузке, тяжело сопел и отдувался, будто выпив лишнего. На светлых усах повисла мутная капля из носа, синий шелковый галстук сбился под горлом. Вестховер похлопал себя по карманам, моргая, сглатывая и судорожно втягивая воздух. Его люди отпустили Йовена и встали. Туман начал снова затягивать маленькую прогалину, образовавшуюся на месте потасовки.

Йовен приподнялся на локте и плюнул на туфли министра. Кожа на щеках и носу висела клочьями там, где прижимали раскаленный уголь.

Но Йовен торжествовал.

– Ты не скормишь мне свое дерьмо! Можешь вовсе сжечь мне нос, но жрать твое дерьмо я не стану!

Собравшаяся толпа держалась на расстоянии: горничные в чепчиках, ропщущие мужчины с ручными тележками. Вопли Йовена казались эхом их мыслей.

– Вы видели, видели! Он пытался меня убить!

Йовен пополз к министру боком, как краб, подтягиваясь на руках: он явно намеревался подобраться поближе и не ограничиться плевком. Кровь из раны на бедре размазывалась по камням; туман превращал ее в черную краску. Йовен смеялся: никто прежде не слышал смеха Чары.

– Он думает, ему все позволено, баклану, – захапает все что хочет! Не исполнить уговор со мной!.. Он думает, ему можно убивать честного ремесленника прямо на улице!

Министр финансов шумно вдохнул и сжал губы. Большим пальцем он провел по краям ногтей остальных, точно проверяя, достаточно ли они ровные.

Внезапно Вестховер сунул руку в карман ливреи стоявшего рядом гайдука, выхватил пистолет и дважды выстрелил Йовену в грудь.

Неотесанный, необразованный, с сожженными пальцами горшечник, взлетевший так высоко, был убит наповал, застрелен на глазах тридцати с лишним свидетелей. Взбухший вздох тумана вытянулся и медленно опустился на труп.

Δ

В толпе послышались рыданья.

– Убили, – сказал кто-то, и его поддержали другие голоса. Министр финансов сунул пистолет гайдуку, и тот принял оружие.

– Мы все видели! – истерически крикнула женщина, за ней другая и третья.

Тут же какой-то мужчина спросил:

– Зачем вам надо было это делать?

Вестховер не ответил. Он вернулся в карету и с размаху захлопнул щербатую дверцу. Его слуги вновь заняли свои места. Кучер развернул четверку лошадей, и карета покатилась обратно в раскрытые ворота, которые тут же захлопнулись за ней.

Через несколько минут на место происшествия прибыли констебли и приказали собравшимся разойтись. Туман уже превратил Йовена в неразличимую темную груду.