Истории с ароматом деревни

Михаил Шнитко

Истории с ароматом деревни

Райские яблочки

Почти в каждом населённом пункте, будь то деревня или маленький городишко, где все друг друга знают, есть люди, которых жизнь постоянно вляпывает в различные истории. Они безобидные, чаще всего непутевые, чем-то пришибленные с детства, но без них жизнь теряла бы красочность своей палитры.

Об одном таком человеке – наш рассказ. Звали его Кузьмой. Имел он лет тридцать отроду, работал в то время шофёром на молокозаводе. Однажды заливши полную цистерну молока и двигаясь в сторону молокозавода, то ли от пригревшего весеннего солнца, то ли от вчерашнего бодуна ему стало жарко. И он, не долго думая, на ходу начал стаскивать с себя фуфайку. Естественно, что руки за спиной и заклинило. И, как результат сего необдуманного действия, неуправляемый молоковоз кувыркнулся с хлипкого моста в болотистую речку. Хорошо, что на бок. Речка сразу превратилась в молочную, правда без кисельных берегов. Три дня всем колхозом спасали грузовик и остатки молока, к тому времени уже прокисшего.

За это художество Кузьма был отстранен от машины и переведен на общие работы с удержанием всех ущербов. Так и отбывал он свою принудиловку под укоризненным взглядом намного старше себя жены и шипящей презрением тещи, у которых проживал в качестве примака. Но всему бывает конец.

Внезапно заболел сторож, охранявший колхозный сад. Вот и попросил председатель временно посторожить Кузьму. Ему после мытарств в полеводстве новая работа показалась раем.

Теща не нарадуется, жена готова на руках носить. В конце второй недели своего дежурства Кузьма всерьез начал задумываться об уходе в монастырь от этой суетной мирской жизни с ее соблазнами и последующими неприятностями. Но, как гласит пословица, чем черт не шутит, когда Господь спит. Может, Господь и вздремнул, а может, занялся более важными делами, короче говоря, ситуация была пущена на самотек. Этого только и ожидал враг рода человеческого. Все произошло как в известном библейском сюжете. Рай, Адам, Ева, яблони с яблоками, дьявол в образе Змия-искусителя. Нечистый начал ставить свою дьявольскую пьесу. В роли Адама, как можно догадаться, должен был выступить Кузьма. В роли Змия и Евы в одном лице выступила разбитная вдовушка Нюрка, муж которой усоп вскорости после женитьбы в результате проигранной борьбы со змием, не библейским, а зелёного окраса.

Нюрка работала дояркой. Дома держала огород, поросят, кур, козу с престарелым козлом. От обилия молока и другого полноценного продукта была румяна, станом стройна и никогда не носила бюстгальтера.

Но вернёмся к нашему герою. Он сидит под яблоней и с умилением смотрит на закат солнца. Задумавшегося над проблемами Кузьму как током шибануло, когда внезапно за спиной он услышал: «Добрый вечер, Куземка! Шла вот мимо, и так захотелось яблочка».

Кузьма обернулся и обомлел. Загорелая, в белых матерчатых тапочках, в открытом голубеньком платьице, с небольшой корзинкой в руках стояла … – Нюрка. Грива рыжих волос в лучах закатного солнца стекала по плечам расплавленным золотом. А глаза, не глаза, а зеленые омуты, в которых весело прыгают маленькие рогатые обитатели с хвостиками. Кузьма от неожиданности открыл рот и держал его в таком положении, пока не почувствовал, что стынут кишки. Пересохшим языком кое-как произнес – «Соб-б-ббирай любые»!

Нюрка скромненько опустив глаза, стала подбирать здесь же. При этом ее собственные плоды раз-пораз выпрыгивали из широкого выреза платья. Кузьма, собравши все свои силы собственные и призвавши небесные, заставил себя оторваться от столь захватывающего зрелища и поплёлся собирать хворост для ночного костра. И отсутствовал до момента ухода Нюрки.

Искуситель рода человеческого был посрамлен. Но он не собирался сдавать свои дьявольские позиции. Всю ночь Кузьму преследовали кошмары. То его назначили истопником деревенской бани, и голые бабы топят его в чане с холодёнкой за несанкционированный просмотр их помывки. То его позвали мыть покойную Федосиху – столетнюю старушенцию, а, присмотревшись, это оказалась голая горячая Нюрка. Проснулся он весь в холодном поту и с головой, как после получки.

Наконец, замордованный и голодный присел наш Кузьма отдохнуть на своё привычное место возле шалашика. Не радовал его и чудесный вечер с летними паутинками, предвестниками хорошей погоды. На душе было пакостно, как на земле в саду после ушедшего стада. Хотелось

есть. Незаметно задремал. Проснулся от чьего-то присутствия – рядом сидела вчерашняя Нюрка. Полные алые губы открыли ряд белых блестящих зубов, от роду не знавших ни Ригли, ни Орбита, ни другой заграничной крутизны. Правда, в верхнем ряду имелась врождённая щербинка, указывающая на известную изюминку у женщин. В целом она была прекрасна и соблазнительна. «А я тебе, Куземка, курочку поесть принесла», – с этими словами она начала доставать свёртки из корзины. В одном из них оказалась зажаренная до золотистой корочки, истекающая янтарным жиром, курочка. Также были вынуты малосольные в пупырышках огурчики и, не уступающие хозяйке по своей свежести и румянцу, помидоры. И, наконец, была извлечена на свет бутылка бабы Дуниного продукта.

При виде такого изобилия Кузьма дважды сделал попытку спасти свою душу. Переселение в монастырь было отложено на неопределенный срок. И дальше произошло то, что произошло в Раю в отсутствие Господа. Дьявол восторжествовал. Вечерние встречи Кузьмы и Нюрки к обоюдному удовольствию продолжались уже более недели к ужасу и возмущению Нюркиного петуха, каждый поход которой опустошал его курятник.

Но, как говорили древние, ничто не может быть тайным, чтобы не стать явным. Вечерние бдения Кузьмы и Нюрки стали достоянием Кузьмовой жены и тещи. Сборы были недолгими. Возмездие – неотвратимым. Прибыв на место прелюбодеяния, они узрели следующую панораму. Сад, увешанный плодами, догорающий костер, остатки ужина с белеющими костями невинно убиенной птицы, несколько пустых бутылок, Кузьмовы верхние штаны с сандалиями, кое-какие предметы женского гардероба и шалаш с подозрительно доносящимися оттуда шорохами и сопением. Попробовали открыть дверь – заперто. После этих действий внутри все стихло. На крики «Открывайте, сволочи, … и выходите!», – оттуда поступило звуков не больше, чем из гробницы фараона.

Внезапно тёща остановилась, глаза у неё загорелись как у средневекового инквизитора у костра с еретиком, и она задумчиво произнесла: «А давай, дочка, мы их выкурим». Та с недоумением уставилась на маму, уж не повредилась ли та с горя рассудком. «Значит так, берём подпорки от яблонь и ждем возле двери, а я до этого подожгу шалаш с торца». После этих слов она достала с догорающего костра головешку и, не долго думая, сунула под заднюю сторону шалаша. Дощато-соломенное сооружение вспыхнуло костром инквизиции. Внутри послышались возня, кашель, чихание. С треском распахивается дверь и подобно молодой ведьме на метле вылетает в одной ночнухе Нюрка. Это было проделано так быстро, что два удара березовыми жердями, произведенными мамой и дочкой с силой, могущей свалить колхозного племенного быка, пришлись по пустому месту. Следом за Нюркой с не меньшей прытью в одних солдатских подштанниках выскочил наш герой. Он тоже мог бы обойтись малой кровью, но здесь опять вмешался враг рода человеческого. Он, как говорят художники, для совершенства картины сделал последний мазок кистью, то есть оторвал центральную пуговицу Кузьмовых кальсон. Кузьма грохнулся как стреноженный конь, попавший передними копытами в колдобину. И долго над ним поочередно в вечернем небе то поднимались, то опускались березовые подпорки. Вопли стояли такие, что разбудили деревенских собак.

Уже в сумерках две усталые женщины медленно возвращались в село. Вдруг на полпути дочка останавливается и говорит маме: «Ты как хочешь, а я пойду заберу хоть то, что от него осталось. Не я, так Нюрка, шалава, подберет. Возвратившись, они погрузили стонущего Кузьму на носилки, сделанные из тех же подпорок, и поволокли в деревню. Месяц Кузьма не мог оклематься, жена с тещей с ног сбились возле больного. Поили с ложечки разными отварами, приглашали бабок шептух и даже местного ветеринара. В конце концов, молодой организм осилил хворь, и к Октябрьским праздникам Кузьма опять был на ногах. На все вопросы, что с ним произошло, отвечал, что сорвался с яблони, когда полез за особо приглянувшимися яблочками.

А у Маньки трусы белые, большие

Короткий зимний день незаметно подкравшимися сумерками плавно переходит в длинную зимнюю ночь. Около жаром пышущего костра собрались усталые озябшие от длительного стояния на номерах охотники, доставая с рюкзаков то, что жена положила, и что сами добавили, сервируя на капоте УАЗика походный стол. Народ здесь собрался разный как по возрасту так и по общественному положению. Древняя забава – охота и баня всех уравнивает. Поэтому в застолье хоть и не всегда бывает добыча, были веселые шутки, розыгрыши друг друга. Особенно доставалось семидесятилетнему сторожу Бачуро Игнату Игнатьевичу. На охоте от него не было никакого прока. Коварная болезнь Паркинсона некогда бравого загонщика и добытчика превратила в дергающегося инвалида.

Не знавши эту его особенность, стоявшие рядом с ним на номерах охотники, видя как ствол его ружья описывает замысловатые кривые в их сторону, ложились, или бросались в кусты. Им впоследствии объяснили, что старик, памятуя о своей болезни, никогда не заряжал свою двустволку. Брали его с собой за то, что он хорошо знал повадки зверя, его «переходы». И попросту жалели. Сколько лет вместе охотились, а не возьми его в лес, старик угаснет от тоски.

И вот сейчас, после первой рюмки, которую помог поднести до рта лесник Димка, он не к селу и не к городу ляпнул:

– А у Маньки трусы белые, большие.

Знавшие эту его присказку заулыбались, а самый молодой студент нетерпеливо спросил:

– А что дальше дед?

Бачуро заговорщицки подмигнувши, продолжил:

– А что дальше? Манька к осени их всех порезала. На такую ораву травы не набраться.

Все дружно захохотали. Лишь студент недовольно проворчал:

– Бухтишь ты дед про каких-то долбаных кроликов, а я то подумал…

С этими Манькиными трусами, а не кроликами, то есть с предметом нижнего женского гардероба у Бачуры по молодости были свои приключения.

Его соседка Манька в те годы была девкой видной и не жадной. Некоторые парни деревни прошли у нее ускоренные курсы для получения «аттестата» половой зрелости. Игнат был парнем лихим – первым забиякой и танцором на деревне. Однажды после танцев и он попросился в гости к веселой Маньке. Та жила вдвоем с полуглухой и полуслепой большевичкой старого закваса мамашей. Пробравшись в темноте в другую половину избы, старуха к тому времени храпом исполняла на печи интернационал, они, свалившись на кровать, начали лихорадочную подготовку к самому главному. Сорвав панталоны, Игнат лихо по-гусарски пустил их в свободный полет. Назавтра собираясь на утреннюю дойку Манька так и не нашла место приземления своих «кроликов», тьфу ты, то есть трусов. Так и пошла на работу обдуваемая весенним ветерком.

К Маньке в то время «подбивал клинья» колхозный парторг – слюнявый, кривоногий мозгляк. Манька была девкой хоть и не жадной, но гордой. Поэтому последователю учения Карла Маркса и Розы Люксембург дала крутой и обидный при всем честном народе «отлуп».

Блюститель морального кодекса был человеком мелким, но злопамятным. Случай вскоре представился. Обходя дворы и добровольно-принудительно приглашая сельчан на собрание, он зашел в дом и к нашей героине. Объяснив цель прихода, он начал опять «крылом сечь» вокруг красавицы Маньки. Услышав обидные слова он в гневе поднял глаза к потолку. И от изумления у него отвисла челюсть. Старая баба-большевичка сдуру повесила вместо иконы портрет Сталина. И на этом «образе», закрывая нос и половину усов, висели Манькины трусы.

В то время такая вольность тянула лет на десять лагерей по минимуму.

Как отвертелись от страшного наказания веселая Манька и идейная старуха, как говорят, история о том умалкивает.

Игнату же после случившегося озверевшая Манька сравняла анфас с профилем. Но это не все. Манькины трусы преследовали Игната как злой рок. Хотите верьте, хотите не верьте они оказались теми граблями, на которые наступают дважды.

Игната забрали в солдаты. Отбывши некоторое время, он за хорошую службу и воинскую доблесть получил краткосрочный отпуск. Явился домой он к какому-то празднику. Угостившись с друзьями самогоном они двинули всей толпою в клуб на танцы. Народу не протолкнуться. В то время на танцы ходили все: как холостые, так и женатые, как молодухи, так и старухи. Те сидя на лавках у стены и поджав губы, строго следили за выходками молодежи. В окружении подруг была и Манька.

Облизнувшись как кот на сметану, молодой солдат бросился приглашать ее на танец. Во время танца, пошептавшись, и после его окончания они куда-то пропали. Вернулись довольно не скоро. К этому времени в клубе объявили польку на выход – своеобразное соревнование на танцевальную выносливость. Как красиво смотрелась наша танцующая пара. Он – бравый солдат в начищенных до зеркального блеска кирзовых сапогах и увешенный значками отличий всех родов войск, и стройная, длинноногая, с мощными икрами и тазом, высокогрудая, с гривой черных, словно воронье крыло волос, как степная кобылица, Манька. И придя фаворитами к финишу этого танцевального марафона, они под аплодисменты поклонились зрителям. Не зря пот проливали. А пота пролилось много, особенно было видно у солдата. Гимнастерка прилипла к лопаткам и по лицу струился пот. Игнат, встряхнувши мокрыми кудрями, достал из кармана галифе платок какой-то несуразной конфигурации и начал им утираться. Как вдруг клуб пронзил старческий вопль:

– Да это же Манькины трусы, бесстыдница!

И наша триумфальная пара, смущенно хихикая, под рев и хохот толпы рванула на выход.

Березки, будьте свидетелями

В одном местечке Западной Белоруссии жили по соседству два брата, старший Иван и младший Кузьма. Жили по тому времени крепко. Оба занимались торговлей. Держали на двоих магазин, в котором хозяйничала жена старшего брата Авдотья.

За товаром ездили туда, где можно купить подешевле, а здесь продать подороже. Не брезговали они и контрабандой, благо местечко находилось в приграничной зоне. Переплыви мелководную речушку, – и ты уже в Советской России. Пограничники, как со своей стороны, так и с той, были прикормлены, и братьям ничего не стоило тёмной ночью перевезти тюки с товаром на ту сторону, где их по договорённости ожидали местные подельники, а оттуда, – на свою.

Польские власти «местечка», имея «на лапу», сквозь пальцы смотрели на все художества братьев.

Старший брат Иван по сравнению с Кузьмой был более домовитым и более жадным. У него и «понюшку табаку» мужик в долг не выпросит. Под стать ему была и его жена Авдотья. Может поэтому Господь Бог не дал им детей. Младший брат Кузьма, напротив, был широк душой и весёлый нравом. После почти каждой удачной сделки он по обыкновению приглашал соседей и друзей. И начинался пир горой!

Его ласковая и добрая жена Мария для вида ворчала, глядя на радостные проделки мужа, но с гостями была хлебосольна и приветлива.

Старший брат Иван считал Кузьму вертопрахом и слыша веселье в его доме, презрительно плевался. Сам же трясся над каждой копейкой. Целью его жизни было стремление откупить у пана мельницу. Несмотря на хорошие барыши, от торговли денег на это в кубышке ещё не хватало.

И вот однажды они с братом уехали с товаром далеко и надолго. Сделка получилась более чем прибыльной.

Возвращаясь домой в экипаже, запряжённом парой лошадей, Кузьма, уже успевший выпить, хохотал и похлопывая по туго набитому кошелю, подмигивал Ивану. Тот сидел насупившись и думал: «И на кой чёрт такие деньжища этому ветрогону? Всё равно промотает, а мне как раз бы хватило на покупку мельницы.»

Решение пришло в густом лесу, уже на подъезде к дому. Он повернулся к задремавшему брату и сказал: «Просыпайся! Сейчас повернём на красивую поляну и отметим удачную поездку.»

Через давно не езженную дорогу, поросшую молодыми берёзками, они съехали на открытое место. Уже наступила глубокая ночь. Кроваво-красная луна, зависшая над верхушками деревьев, неверным светом освещала поляну, поросшую кое-где молодым березнячком с только что распустившейся молодой листвой.

Расположились на бугорке с цветущим курослепом и едва пробившейся через прошлогоднюю насушь, молодой травкой.

Выпили по рюмке, потом по второй. И Иван, сославшись на то, что надо проверить, как привязаны лошади, пошёл к экипажу. Там засунул руку под сидение, вытащил большой охотничий нож.

Спрятав его за голенище сапога, пошёл к сидящему перед разостланной скатертью брату. Подойдя к нему со спины, он со всей силы ударил ножом под левую лопатку. Брат, захрипев хлынувшей горлом кровью, спросил: «За что, брат?», а потом, теряя сознание, прошептал: «Берёзки, будьте свидетелями…».

Иван схватил недопитую бутылку водки и клацая зубами по горлышку, опустошил её до дна. Потом, отдышавшись, зло прошипел: «Будут они тебе свидетелями, – только жди».

Сходив к экипажу за лопатой, он в этом бугорке, где только что трапезничали, вырыл яму и сбросил туда только что убиенного брата. Замаскировав прошлогодней листвой и валежником место злодейства, ещё раз угрюмо произнёс: «Вот тебе и все свидетели».

На утро Иван на вопрос Марии, где её муж, невнятно ответил, что тот по каким-то своим делам остался в городе. Мария, зная загульный характер супруга, немного успокоилась. Но прошёл день, второй, неделя, а он так и не появлялся. Мария упросила Ивана свозить её в тот город, поискать пропавшего супруга. Но там никто его не видел и никто о нём не слышал. Правда, один шинкарь говорил, что пьянствовал у него какой-то молодой мужчина, но был ли это муж Марии, он толком сказать не мог. Так ни с чем возвратилась домой безутешная Мария.

Иван же, использовав деньги убиенного брата, откупил у пана мельницу. Первое время он помогал по мелочам вдовой Марии и двоим её малолетним сыновьям, а впоследствии и это стало ему в тягость. Мария, помыкавшись в бедности, продала свой дом в «местечке» и переехала жить на отдалённый хутор. Всё-таки проще догадывать сыновей на своём хозяйстве.

Так прошло десять лет. Богатство, приобретённое Иваном на крови своего брата, не шло ему впрок. Каждый раз в годовщину пролитой братней крови к нему ночью являлся Кузьма с вонзённым ножом и с немым укором смотрел на своего убийцу.

С диким криком выбегал тогда из спальни Иван и до самого утра неприкаянно бродил по двору, а рядом с ним до самого утра колыхалась неупокоенная тень брата. Со временем у Ивана появились припадки, начал мутиться разум. Не помогали доктора – ни свои, ни далёкие знахари. На вопросы жены Авдотьи, что с ним, Иван с руганью и кулаками набрасывался на неё. Но вот однажды проезжал с женой мимо того места, где принял лютую смерть Кузьма, Иван будучи в добром подпитии, посмотрев на уже выросший березняк, со смехом произнёс: «Ну что, свидетели, молчите?!». Авдотья, как репей, прижалась к мужу: «Что за свидетели? Какие свидетели?». Иван под страшной клятвой от неё признался в содеянном. Но как говорят: «Жаба – жабе, а баба – бабе.».

И вот однажды ночью в годовщину гибели брата, когда Иван в беспамятстве бродил с братней тенью, по двору к дому подъехала телега с сидящими в ней высокими красивыми молодцами. К Ивану сразу вернулся разум и он догадался, что непрошеные гости – это его выросшие племянники. Нисколько не сопротивляясь, он дал связать верёвкой руки, сел в телегу и поехал показывать то кровавое место. За ним, колыхаясь, двигался призрак его брата. Как и тогда, кроваво светила над лесом луна, пахло молодой майской листвой. С трудом найдя ту самую поляну и заросший прошлогодней травой бугорок, Иван залился горькими слезами. Когда-то призванные в свидетели молоденькие берёзки стали ладными деревцами.

Братья очистили бугорок могилки от мусора, принесли с телеги и установили крест, расстелили на могилке белую скатерть, на которую выставили бутылку водки и кое-какую закуску. Помолившись и развязав руки Ивану, пригласили того помянуть их отца и его брата. Потом, некоторое время посидев молча, поднялись и отправились к телеге. На вопрос Ивана, а что с ним будет, старший из братьев ответил: «Бог тебе судья, дядя!». И они уехали. Иван оглянулся вокруг – тени брата уже не было.

Он встал, спокойно сделал из брошенной верёвки петлю и выбрал на ближайшей берёзке сук потолще.

За чертовым дубом

Работая врачом-эпизоотологом в областной ветлаборатории, однажды был направлен в командировку в один из колхозов западной глубинки. На ферме этого хозяйства вспыхнуло заболевание, похожее на ящур. Чтобы разобраться, что к чему, меня туда и отправили.

Этой новостью я поделился с коллегой по работе. Рыжий Петя, прозванный Подсолнухом, воскликнул: – Жаль, что не мой профиль, а то я бы поехал. Там у меня живёт тётка, добрейшей души женщина. А какую самогонку гонит, какие колдуны готовит… – чуть не подавившись слюной, закончил монолог племянник той тёти. – Ладно, если не я, то хоть ты отведи там душу. Сейчас я тебе сопроводительное письмо напишу.

Назавтра, поздно вечером я стучал в дверь по указанному адресу. Подвёзший меня шофёр из районной лаборатории несколько раз просигналил. Через некоторое время в доме зажёгся свет, послышались в сенцах шаги и женский голос через дверь спросил: – Кто там?

Услышав фамилию и имя племянника, хозяйка открыла дверь и поздоровавшись, пригласила в дом.

После осенней сырости просторная чистая комната приятно пахнула теплом от круглой железной печки. Некрашеный пол, местами засланный домоткаными половиками, желтел чистыми половицами.

Хозяйка без излишней суетливости пригласила раздеться и помыть с дороги руки. Сама же, расспрашивая о городском житье-бытье племянника, сноровисто собирала на стол. По виду ей было где-то под пятьдесят. Аккуратно зачёсанные волосы с проседью красиво обрамляли полноватое, с живыми карими глазами, лицо, уже тронутое возрастными морщинами.

– Вы верно, удивились, что я так рано спать легла. Вот уже третий день, как сломался телевизор, что-то шипит и моргает. Вот и приходится под кошачье мурлыканье рано спать ложиться, – с улыбкой произнесла хозяйка, и как бы в подтверждение её слов с печки спрыгнул здоровенный рыжий котяра и прямиком направился к столу. – Что, паршивец, как мышей ловить, так тебя нет, а за стол – первый? – ласково попеняла хозяйка.

– Давайте посмотрю ваш агрегат, – предложил я. – Попробуйте, – милостиво согласилась хозяйка.

Так оно и есть. Оторвался проводок антенны от штекера. Через несколько минут диктор из «Время» вещал о неуклонном улучшении жизни всех категорий трудящихся и горько сетовал о недоедающих неграх. Так, что кусок не лез в горло. Об этом я несколько слукавил, с поставленным на столе можно было язык проглотить. Здесь была и злобно скворчащая яичница со шкварками, и солёные огурчики с веточками укропа, и хрустящие грузди в сметане, с колечками лука. Как раз к ним подоспела обволакивающая ароматным паром, только что сваренная картошка, куда в кастрюльку хозяйка положила добрый кусок жёлтого домашнего масла. И венчала это изобилие бутылка самодельного продукта, чуть пахнувшего дымком и сивушкой, коварная мягкость которого уже после первой рюмки приятной истомой обволокла уставший за тягомотный день организм. Хозяйка без излишней напористости потчевала позднего гостя.

Когда первый голод был утолён, разговорились. Узнал, что вдовствует она уже три года. Работает кладовщиком в колхозе. Держит в своём хозяйстве корову, поросёнка, кур и кота Афанасия, который, услыхав своё имя, прыгнул ей на колени и сыто замурлыкал.

На моё замечание, что содержать такое хозяйство тяжко и хлопот но, хозяйка, улыбнувшись, ответила, что всё дело в привычке да и детям в городе хочется помочь. Они тоже мать не забывают: и сена накосить помогают, и картошку выкопать, и в грядках покопаться.

В процессе беседы я спросил, как пройти в контору колхоза.

– А это очень просто, – сказала хозяйка. – Как выйдете от меня – прямо по улице, а дойдя до развилки – повернуть за «чёртовым дубом» направо.

Я сразу навострил уши . – Что за «чёртов дуб»? – спросил я .

Хозяйка как-то зябко повела плечами и немного подумав, сказала: – А может, не надо к ночи?

Но после чашки крепкого ароматного чая, приправленного какими-то душистыми травами спать совершенно не хотелось да и время позволяло. Я ещё раз повторил свою просьбу.

Женщина, видя мою просительную физиономию, произнесла: – Ну, раз такой настырный, то слушай.

Это произошло давно. Ещё за польским часом. Там, где сейчас разместились склады колхоза, был панский двор. К нему вела брукованная дорога, вся усаженная липами и клёнами. Дорога и сейчас сохранилась, а от аллеи остался, будь он неладен, этот «чёртов дуб». Если остальные деревья погибли от старости или срублены мужиками после ухода поляков, то этого не брали ни топоры, ни пилы. Одним словом – «чёртов».