Кто убил Ксению Шумейко?

– Я не говорила, что любовь – это плохо и неправильно. Она нужна нам – для продолжения рода и чтобы не было одиноко. Просто ее чрезмерно романтизируют и переоценивают, а потом страдают из-за обманутых ожиданий.

– Ксюша, а твои родители любят друг друга?

– Конечно. Но по-взрослому, серьезно.

– То есть любовь – это что-то вроде дружбы? Конечно, это родственные чувства, я могу сказать, что люблю своих друзей. Но с девушкой по-другому – бабочки в животе и все такое…

Мы проговорили с ней часа два. Это была непростая беседа, потому что я старался произвести хорошее впечатление и взвешивал каждое слово. Чересчур осторожно. Но все же это был хороший разговор. Я был рад, что смог немного ее отвлечь, хотя понимал, что она каждый миг прекрасно сознает свое состояние.

Мы говорили как добрые друзья. О философии, истории, любви и свободе… Это было очень странно. И здорово. Я увидел, что она изредка бросает взгляд на настенные часы и понял, что мне пора.

– Я нахожу, что ты прекрасный собеседник, товарищ бывший пионер Шумейко, но мне пора идти. Огромное тебе спасибо.

– За что, Максим?

– За этот разговор. За то, что ты меня удивила.

У меня созрел отличный план.

– Ксюша, можешь дать мне что-нибудь почитать? То, что тебе нравится.

А я у меня будет повод зайти, чтобы вернуть книгу. Поговорить. Взять еще одну. Поговорить. Повторить. Отличный план.

– Дай подумать…

Она сощурила глаза, глядя на меня, как будто раздумывая, что бы мне посоветовать.

– Возьми из собрания Ремарка вторую справа.

Вторая справа. С этим я разбирался уже на автомате. Выкинув из кулака количество пальцев, соответствующих числу «два», я ткнул ими в книжный ряд и достал нужный том.

Роман назывался «Три товарища».

– У каждой девушки, даже настоящей стервы, должна быть своя слабость. Моя слабость – это Эрих Мария Ремарк, обожаю его. И мне все равно, что ты об этом думаешь. Он лучший писатель потерянного поколения. А мы с тобой, Максим, тоже потерянное поколение.

– Я не читал Ремарка.

Она сердито посмотрела на меня как на безграмотного варвара.

– Значит, ты прочитаешь все, что у меня есть! Конечно, если тебе понравится. И давай сделаем так – я запрещаю тебе навещать меня, пока ты не прочитаешь эту книгу. Во-первых, нам будет что обсудить, а во-вторых, посмотрим, насколько сильно тебе захочется со мной поговорить. Только чтобы без обмана, я проверю.

У нее была такая игривая улыбка.

На свете не было ничего прекраснее.

***

Я передаю книгу Лизе, она задумчиво листает.

– Хорошая? – спрашивает она.

– Да, мне понравилась. Прочитал за три дня, и не потому, что хотел снова увидеть Ксюшу. Точнее, не только поэтому. Но роман был очень депрессивный – действие происходит в межвоенной Германии, такой же примерно кризис, как у нас. Главный герой – спивающийся ветеран Первой Мировой, все богатство которого – дружба и любовь. Этого достаточно, чтобы жить и даже быть счастливым, только одного из его друзей убивают, а возлюбленная умирает от туберкулеза.

– Обсуждали?

– Конечно, и не только. Ремарка она прочитала всего, чем-то он ее сильно цеплял. Это противоречило идеям, которые она так страстно излагала. Ремарк был гуманистическим писателем, воспевавшим любовь и благородство, честных людей посреди ужасов войны или нищеты. Даже алкоголики и проститутки у него прописаны по-доброму. Не боялся описывать эту грязь, потому что настоящее зло – не в ней.

Мы с Лизой продолжаем идти по темной парковой аллее, едва освещенной уличными фонарями. Неподалеку видим недавнее кострище. Лиза просит меня разжечь огонь и протягивает зажигалку. Мы почти не разговариваем. Набираем хворост и ветки, лежащие неподалеку, рвем какой-то бумажный мусор на растопку. Наконец садимся у костра, подставляя наши ладони теплу.

– Мне очень нравилось наблюдать, как она излагает мысли. Ее холодный цинизм, резкость и бестактность в суждениях прятали под собой романтическую и тонкую натуру. Не знаю, как можно одновременно любить Ремарка и почитать Ницше. Многое бы я отдал, чтобы увидеть ее через пять-десять лет, какой бы она стала, как бы закончился этот конфликт в ее душе.

– Ты ей поддакивал, небось? – ухмыляется Лиза.

– Ты что, она бы сразу почувствовала фальшь. Я был с ней почти всегда не согласен и охотно спорил. Но для нее это было просто интеллектуальным упражнением, она не относилась серьезно ни к нашему спору, ни к моему мнению. Всегда оставалась при своем. Никогда не сдавалась, но и меня не хотела в чем-то переубедить. Принимала мир и окружающих людей такими, как они и есть, и меня этому научила. Когда ей надоедало, Ксюша просто подытоживала наш диалог общим выводом и переходила к следующей теме. Со временем я узнал ее лучше. Она любила классическую музыку, закончила в детстве музыкалку. Любила джаз – за импровизацию. Это был еще один конфликт, порядок и гармония против хаоса. Чем больше мы разговаривали, тем больнее мне было за нее.

Пока я говорю, Лиза поддерживает огонь, чтобы меня не отвлекать.

– Почему было больнее? – спрашивает она, подбрасывая в пламя пару очередных веток.

– С каждой беседой я понимал, что за «высокомерной стервой» скрывалась умная, любопытная, интересная девушка, максимально открытая окружающему миру, стремящаяся объять необъятное, живущая по-настоящему жадно. Она любила музыку, причем серьезно, со знанием музыкальной теории – но теперь не могла играть сама. Она впитывала огромный объем разной литературы – но теперь не могла писать сама. Она не была с кем-то особенно близка, но у нее было много знакомых, с которыми она проводила досуг – а теперь все ее прежние друзья сторонились ее, как чумной. Она была достаточно испорченной – но теперь никаких дискотек, выпивки и секса. И жалел я ее страшно, но обнять, прижать к себе, утешить не мог – для нее это был признак ее слабости, а она отвергала свою слабость, как бы абсурдно это ни было.

– Похоже, что она достойно справлялась.

– Так казалось только со стороны. Что бы ее ни глодало изнутри, она никогда не проявила этого при мне. Я видел только жизнерадостную, сильную девушку – несмотря ни на что.

– Ты сам понимаешь, насколько непоследовательный? – строго спрашивает Лиза.

– В каком смысле?

– Ксюша надела маску жизнерадостной девушки – она сильная и смелая. Настя одела маску жизнерадостной девушки – она… ну, я не буду повторять ту гадость. При этом Ксюша – высокомерная стерва, без всяких кавычек, которая раньше видела в тебе не заслуживающего внимания неудачника, а Настя всегда была доброжелательна, и навестила тебя в больнице, одна из немногих девчонок. Ты же понимаешь, что если бы не инвалидность Шумейко, вы не были бы вместе? Получается, что ее оторванные руки – это лучшее, что с тобой случилось. С тобой, но не с ней, конечно.

– Звучит очень жестоко.

– Зато правда.

– А если бы я не напал на твоего обидчика, мы бы не подружились.

– Тоже правда. Но звучит жалко.

***

Сначала я ходил к ней пару раз в неделю, но со временем все чаще, и, в конце концов, практически каждый день. Выходные я пропускал, но лишь потому, что Ксюша меня просила. Не хотела знакомить меня с родителями. Меня это не особенно волновало.

Я нашел общий язык с ее сиделкой, Инной Андреевной. Она искренне заботилась о своей подопечной, была ей еще и педагогом, вела домашнее обучение.

Это было яркое воспоминание, в начале нашей зимы. В тот день дверь мне открыла сама Ксения. Она встретила меня в коридоре и с улыбкой показала мне… руки. Конечно, это были лишь элегантные протезы, совершенно нефункциональные, но смотрелись почти как настоящие. По крайней мере, она смогла открыть дверь с их помощью, хотя ей и потребовалось немало времени. На Ксюше была серая облегающая водолазка и строгая деловая юбка, подчеркивающая красоту ее стройных ног в темных колготках. Причесанные золотистые волосы были собраны в хвост.

– Ну как?

Ее неестественные пластмассовые ладони практически не бросались в глаза.

– Ты… Ты очень красива. Но почему не предупредила, что мы куда-то идем. У меня ни копейки, и одет как обычно.

– Подожди. Я пока еще не готова выходить в свет. Если честно, даже погулять. Мне кажется, на меня все будут смотреть. Но я готовлюсь. Хвали меня больше, и добьешься своего. Хочу сводить тебя в театр. Для этого я одета простовато, но я что-нибудь придумаю.

Инна Андреевна позвала меня из кухни.

– Максим, поможешь мне почистить картошку? Я помогу Ксюше переодеться и сразу вернусь.

– Конечно, Инна Андреевна.

– Заканчивай с готовкой и приходи, – подмигнула Ксения, и они ушли к ней в комнату.

На кухне место было подготовлено заранее, я помыл руки и сел чистить картошку, ожидая Инну Андреевну.

Когда она вошла и села рядом, я сказал тихо:

– Спасибо за то, что позвали, Инна Андреевна. Я уже давно хотел бы с вами поговорить наедине, но не знал, как это сделать.

– Не за что, Максим. Я тоже хочу с тобой серьезно поговорить.

«Серьезно поговорить» – это плохое словосочетание.

– Сначала давай ты, – сказала она и кинула свежеочищенную картофелину в кастрюлю.

– Я хотел у вас честно спросить, как она справляется? Я понимаю, что с этим невозможно хорошо справиться, но насколько плохо ее «плохо»?

– Честно говоря, довольно плохо, Максим. Ее до сих пор беспокоят фантомные боли, и ей трудно взаимодействовать с окружающим миром. Есть несчастные люди, которые рождаются без рук, и они с детства очень многое могут делать ногами. Я надеялась, что и Ксюша сможет также, но ей не хватает гибкости Мы делаем гимнастику и тренируемся, но ей это слабо помогает. Но самое плохое – это психологический аспект. Она очень угнетена.

– Никогда не видел, что ей плохо. Но подозреваю, что она скрывает, насколько страдает.

– Она была очень активной, красивой, умной и деятельной девочкой. Приличная семья, много друзей и прекрасное будущее. Теперь оно под вопросом. Конечно, деньги многое решают, семья богатая. Но я не представляю, как она будет учиться в Москве, вдали от родителей. Я не должна говорить, но ты и так догадываешься, что у нее, кроме тебя, друзей сейчас нет.

Она тяжело вздохнула.

– Ксюша просто храбрится, но я всегда рядом и многое вижу. Знаю, что она часто плачет по ночам, а по утрам не может толком умыть свои опухшие глаза. Больше всего ее угнетает беспомощность, когда настолько зависишь от другого человека. Видел бы ты ее взгляд, когда я по утрам чищу ей зубы. Раньше она не выполняла работу по дому – потому что были дела поважнее, и родители не заставляли. А теперь она сидит и тоскливо смотрит, как я мою посуду или пылесошу. Иногда просит меня пристегнуть протезы и привязать щеточку, чтобы хотя бы пыль вытирать…

Инна Андреевна смутилась от своих же слов.

– Только не говори ей.

– Разумеется. Жаль, что я не могу ей ничем помочь.

– Ты помогаешь.

Она взяла кастрюлю и поставила на плиту.

– Я так понимаю, вы раньше не дружили.

– Да, мы из разных кругов этой жизни. Думаю, лет через десять у таких семей будут отдельные школы.

– Разумно, что ты не отрицаешь значение социального статуса.

– Но я не говорил, что мне это нравится. Тогда мы бы вообще не пересеклись.

– А почему ты подружился с ней сейчас? Все дело в ее инвалидности? Жалеешь?

– Нет. Изначально я пришел из жалости, ну и любопытства отчасти. Но в первый же день поразился, насколько она крутая – не такая, какой казалась в школе. Хотя мне не нравится многое в ней, если честно… но хорошего однозначно больше.

– Она тебе по-настоящему нравится?

Вопрос был понятен, но я все равно попытался вильнуть.

– Конечно, мы же дружим.

– Я не это имела в виду.

Похоже, придется отвечать прямо. Пауза затягивалась, Инна Андреевна выжидательно смотрела на меня.

– Я так долго думаю не над ответом. А над тем, отвечать ли вам честно. Вы ей не скажете?

– Нет. Я сама хочу знать.

– Да. Она мне очень нравится.

Инна Андреевна кивнула и жестом попросила меня расслабиться.

– Знаешь, ее родители спрашивали о тебе. Они хотят знать, что за парень так зачастил к их дочери.

– Я бы хотел с ними познакомиться и пару раз спрашивал Ксюшу. Но она всегда была против.

– Ее можно понять. Без обид, Максим, но если ее родители по каким-то причинам запретят ей общаться с тобой, то я не буду тебя пускать, а у Ксении возможности связаться с тобой ограничены буквально.

– И с чего бы им так поступать?

– Как и всякий другой пылко влюбленный юноша, ты недооцениваешь значение быта. Они хотят для Ксюши прежде всего обустроенной и спокойной жизни. Большие деньги – это большие возможности. В том числе возможность получить по-настоящему большие проблемы. Жизнь сейчас тяжелая, ты понимаешь. Если какое-то несчастье, не дай Бог, случится, они хотят знать, что их единственная дочь под чьим-то надежным крылом.

Очевидно, у меня нет надежных крыльев, и вряд ли они вырастут.

– То есть они плохо на меня посмотрят из-за моей бедности и проблем с головой?

– Каких проблем с головой?

Ну да, она же не знает.

– Прошлой осенью я получил серьезную травму головы. В целом я в норме, но у меня есть серьезный побочный эффект – я разучился считать, буквально воспринимать понятия чисел. У меня никаких серьезных жизненных перспектив – лучшее, на что я могу рассчитывать – крутить баранку, шоферы всегда нужны.

Инна Андреевна горько вздохнула и погладила меня по голове.

– Максим, мне так жаль… Давай я просто скажу им, что вы хорошие друзья еще со школы, и у тебя есть другая девушка. Прости, но это будет наилучшее решение – для тебя, для меня и для Ксюши.

– Вы правы.

Сказать, что я расстроился – это ничего не сказать. Эта милая женщина желала мне добра, и я впервые серьезно задумался о себе и Ксюше. Не в плане каких-то подростковых мечтаний, а вполне конкретно.

Только овладев протезами в достаточной степени, чтобы самостоятельно есть, Ксюша разрешила мне иногда ужинать с ней. Очевидно, она не могла позволить мне кормить ее или видеть, как Инна Андреевна кормит ее. Случай в первый день, с печеньем, так и остался единственным.

Сейчас Ксюша использовала короткий согнутый протез с закрепленной на конце ложкой. Поскольку она не могла совершать движения плечом с большой амплитудой, ей приходилось не столько подносить еду ко рту, сколько тянуться к ней самой. Со стороны это казалось неудобным, но ей удавалось довольно ловко справляться.

За едой я затеял разговор о будущем. Невинный разговор. Но о нашем будущем.

– Школа скоро закончится. Какие у тебя планы на лето, да и потом? – как бы между прочим спросил я.

Это был серьезный разговор, но я старался говорить легко, как будто речь идет о погоде. Она ненадолго задумалась, потом тихо сказала:

– Летом папа отвезет меня в Москву. Попробуем новые протезы… И еще попробую поступить в один из столичных вузов.

Она как-то виновато посмотрела на меня. Я улыбнулся ей и сказал максимально непринужденно:

– Отлично! Я очень рад за тебя, ты заслуживаешь этого, как никто. Мой адрес знаешь, будем друг другу писать…

Будем друг другу писать? Идиот.

– …прости.

– Прекрати все время думать о том, как меня щадить. Я могу диктовать, чтобы кто-нибудь написал. Будут тебе письма от меня. А какие у тебя планы?

– Ну, на ближайшие два года я, вероятно, буду занят воинской службой, – с улыбкой сказал я.

– Тебя не должны брать! – резко сказала она. – С твоей-то травмой.

Очевидно, что армейская служба в ее глаза не была тем, на что стоит тратить свое время.

– Ксюша, сейчас берут всех. Не бойся, все будет нормально. Как мы договорились, будем переписываться, мама перешлет мне твой адрес. А как демобилизуюсь, обязательно слетаю к тебе в Москву.

И там скажу тебе, что люблю тебя. Если ты все еще будешь свободна. Может, тогда и родители твои меня примут. План был такой. Но тогда я этого, конечно, не сказал.

Будущее казалось мне туманным, но не безнадежным.

Через пару лет неопределенности в наших молодых судьбах должно было стать меньше.

Это были мысли глупого и наивного подростка.

***

– Можно? – Лиза показывает на тарелку с дымящейся едой, которую я, задумавшись, просто держу в руках.

Я не голоден и отдаю ей ужин – тушеную картошку с котлетой.

– Ого, котлета с мясом, домашняя. Тоже Инна Андреевна готовила?

– Да. Она была у них и педагог, и медсестра, и домохозяйка – все сразу. И это было не в тягость, как ни странно. Ксюша стала для нее как родная дочь или внучка. Инна Андреевна искренне ее любила и заботилась о ней, хотя подозреваю, как сложно это было. Для меня общение с Ксенией – это час-два чистого незамутненного счастья, и я никак не ощущал тяжесть их быта. Да и характер у моей возлюбленной вряд ли был ангельский, уж в этом я не сомневаюсь.

Лиза кивнула.

– Точно.

Я продолжал вспоминать.

– Ксюша любила эпатировать меня своим образом мыслей. И еще я думаю, она редко бывала до конца искренней. За все время, что мы общались, мне не довелось увидеть, как она обижается, злится или плачет. Ксюша, которую я знал, всегда была сильной и смелой, всегда в хорошем расположении духа.

– Думаешь, она не всегда такой бывала?

– Уверен в этом.

Пока Лиза доедает, я молча смотрю, как тлеют угли костра. Кое-где пробивается редкий язычок пламени, облизывающий серые от золы поленья. Он уже не греет и почти не светит. Нас постепенно обступает тьма ночного зимнего леса. Луны и звезд не видно, не видно сквозь деревья света фонарей парковых аллей или огней ночного города. Кажется, что наш тлеющий огонек – последний источник света. Не станет его – и все погрузится во тьму.

– Надо поддерживать огонь, – говорит Лиза. – Мы почти у цели.

Мне не хочется вставать, и я оставляю это дело ей. Ступая своими маленькими, детскими еще ножками, среди стволов, она набирает хворост, чтобы разжечь пламя сильнее и несколько толстых веток, чтобы костер горел дольше. Я сижу на снегу, но холода не чувствую. Лиза снова устраивается на небольшом пеньке напротив меня, по ту сторону костра.

– Почему ты к ней не приходила? Ни в больницу, ни домой.

– Я ее не любила и не понимала, что ты в ней нашел. Я хотела, чтобы ты перестал себя жалеть, а ты не перестал, да еще и влюбился в столь неподходящего тебе человека.

– Любовь зла… – я пожал плечами.

– Чушь. Ты знал, что ни к чему хорошему твои чувства к ней не приведут. Просто до этого ты если и влюблялся, то безответно и издалека. А когда подружился с ней, то даже не думал, что твои чувства могут причинить ей боль.

– Каким же образом?

– Ну, очевидным, раз ее с нами нет.

– Я здесь ни при чем.

– Ой ли?

Мне не нравится наш разговор и Лизина прямота. Я молчу. Она продолжает говорить, как будто ковыряясь палкой в открытой ране.

– Я не ходила к ней, потому что она плохой человек, Максим. И от того, что с ней случилось это несчастье, она не стала хорошей. Она поверхностна, эгоцентрична и едва ли способна не то что любить, но даже сочувствовать другим людям. Ее стервозность – это не маска, это ее суть. Ты был нужен ей, чтобы заполнить образовавшийся вокруг нее вакуум. Забившие на нее друзья – такие же как она, и если бы руки оторвало кому-то из них, она также оставила бы его позади. А ты, Максим – рак, который на безрыбье. Опьяневший от влюбленности дурачок.

– Я долго думал, как ты. Но сейчас я не уверен.

Тогда она снова говорит:

– Ты должен вспомнить, как все началось и как закончилось. Тогда ты поймешь.

***

Был ничем не примечательный день, на дворе стоя май месяц. Зима отступала под напором быстрых и грязных городских ручьев. Это была наша весна.

Что день будет необычным, я понял сразу. Поздоровавшись с Инной Андреевной, я прошел привычным уже маршрутом к Ксюше и, увидев ее, не смог сдержать восхищение. Обычно Ксения была в футболке или майке, шортиках или спортивных штанах. Аккуратно, но просто одета. Однако сегодня она надела короткое шелковое голубое кимоно с золотыми узорами, которого я раньше не видел (в смысле, Инна Андреевна одела его на нее). Рукава были завязаны аккуратными узлами.

На тумбе у ее кровати стояли шахматы с фигурами в исходной позиции. Мы пристрастились к этой игре с недавнего времени, и наши силы были примерно равны – это лучше всего для интересной игры. В крайней партии она допустила в конце глупую ошибку, и очень расстроилась. Похоже, сегодня она жаждала реванша – но я поддаваться не собирался.

– Дети, мне нужно сходить по делам, – сказала Инна Андреевна, приоткрыв дверь. – Ксения, я вернусь через два часа.

Ксюша кивнула ей в ответ и почему-то поблагодарила. Я не мог оторвать от нее глаз. Нижняя часть кимоно образовывала что-то вроде мини юбки, открывая моему взору ее прекрасные ноги.

– Сегодня, Максим, у тебя не будет шансов. Я буду играть грубо, но ты не обижайся.

– Каким цветом будешь играть?

– Белый – это цвет невинности и непорочной чистоты. Черный – цвет ночи, порока и страсти. Мне кажется, все очевидно.

Ну да, черные стояли у ее кровати. Я вздохнул и сел играть за белых.

Ксюша небрежно закинула ногу на ногу и наклонилась вперед, к доске.

Я начал с предпочитаемого мной дебюта – пешка на d4.

– Пешка d5, – спокойно сказала она. Значит, симметричный ответ. Я переставил ее пешку и, не раздумывая, продолжил дебют развитием коня на f3.

– Конь f6.

Пока я переставлял фигуру, Ксюша небрежно спросила.

– Как у тебя дела с Лизой? Вы все еще встречаетесь?

– Ты знаешь, что мы просто друзья, – ответил я и передвинул пешку на g3, готовясь расположить белопольного слона на главной диагонали.

– Жаль. Я бы хотела, чтобы у нее появился кто-нибудь – она этого заслуживает. Впрочем, долгой дружбы между девушкой и юношей не может быть. Все равно у вас кончится постелью или охлаждением до приятельских отношений.

Тактичность не была сильной чертой характера Ксении. Она обожала смущать других людей. По крайней мере, меня.

– Почему?

– Природа, Максим-дорогой. Гормоны кипят у вас в крови. Хочешь сказать, ты не хочешь с ней переспать? Пешка d6.

Я отвлекаюсь от позиции на доске, чтобы обдумать ответ. Ксения нередко дразнит меня откровенными разговорами, наслаждаясь моей застенчивостью. Обычно это достаточно беглые, легкие замечания. Я давно понял, что ее веселит мое смущение и научился кое-как нацеплять маску безразличия. Не уверен, что мне это в полной мере удавалось. Ожидая мой ход, она перекинула свои ноги, как только мой взгляд скользнул по ним. Похоже, я понял, что она имела в виду, когда говорила, что будет играть грубо. Хорошо, что следующий ход очевиден и пока у нас достаточно стандартный дебют.

Я передвинул слона на f2, освобождая место под рокировку и заняв главную белую диагональ.

– Нет. Лиза не хочет быть со мной и ясно дала мне это понять. Я ценю в ней умного и интересного собеседника. И она прекрасный друг.

– Знаешь, дружеский секс никто не отменял, тем более, если у вас никого больше нет. Пешка b6.

Ага, она пока не развивает чернопольного слона, задерживая рокировку. На данный момент этот ход ничего ей не дает, и я могу попробовать взять инициативу. Я ощущал, как у меня горят уши, но изо всех сил старался удержать контроль над игрой.

– Она не из тех, кто будет делать это просто так.

Я делаю короткую рокировку.

– Почему просто так? Ты не страшный, не глупый, и не плохой. Иногда этого вполне достаточно.

– Увы, Ксюша, но для нее – нет.

– Увы? Ага, значит, ты бы хотел с ней переспать, – она высунула язык, дразнясь. – Слон b7.

– Ксения, я хочу переспать практически со всеми женщинами, которых вижу, исключая маленьких детей, престарелых бабушек и совсем уж страшных.

– Я знаю, – хихикает она. – У тебя на лбу написано «девственник», ты уж прости, Максим.

Я старался не обращать на нее внимание, хотя чувствовал, как сильно и часто бьется сердце. Мы были знакомы уже достаточно, чтобы я понимал – это вполне в ее стиле, выбить меня из колеи ради победы в шахматной партии. Хотя сейчас это был перебор даже для нее. «Цель оправдывает средства», это же вроде Маккиавелли, который у нее на полке. Я сосредоточился и продолжил развивать фигуры, поставив коня на c3.

– Я не хотела тебя обидеть, Максим, – серьезно сказала она.

– Ты не поняла, Ксюша. Я нисколько не обиделся, поверь. Уж такая ты есть, и я тебя такой принимаю.

– Какая я? Пешка c5, – не глядя на доску, сказала она.

Я собрал в волю в кулак.

– Неразборчивая в средствах достижения цели. Неразборчивая в целях. Ты знаешь, что я сейчас трясусь от возбуждения. Ты знаешь, что ты красивая и привлекательная. Ты все время говоришь о сексе сегодня. И будь на моем месте кто-то другой, он бы очень обрадовался… Но я понимаю, что все, что ты делаешь, направлено на такую мелкую, незначительную вещь, как победа в одной шахматной партии. И когда ты ее добьешься, то перестанешь меня дразнить и оставишь полностью разболтанным, в расстроенных чувствах.