История одной советской девочки

Снова лето и снова гроза. Мы дома, на родном чердаке. Не успеваем закрыть форточку, и в нее, как солнечный зайчик, вкатывается размером с блюдце шаровая молния. Мама хватает меня, прижимает к груди, мы вдавливаемся в диван, не дышим. Я ничего не понимаю, чувствую без слов – шевелиться нельзя. Молния делает круг по комнате и уходит тем же путем в окно. Мы выдыхаем.

Снова лето. Мы куда-то собираемся, наверно, выходной. На мне красивенное желтое платье из плотного шелка с цыплятами, белым воротничком. На кармашках болтаются колокольчики из той же ткани, что и воротничок. Волосы собраны на макушке белым бантиком и струятся по плечам пушистым золотым водопадом. Само собой белые гольфики. Я очень себе нравлюсь! Пока мама возится на кухне, я, покрутившись возле зеркала, подхожу к окну, тому самому чердачному оконцу, из которого недавно к нам в гости заходила молния. Меня позвало солнце, невозможно яркое. Сначала щурюсь, постепенно привыкая, открываю глаза и долго стою, задрав голову вверх, прогреваясь и напитываясь солнечным светом, думаю: «Я запомню, как сейчас стою, навсегда, постараюсь!» Не забыла.

На черно-белых фотографиях тех лет у меня не по-детски серьезный взгляд, пристальный и недоверчиво-колючий. Прямо Штирлиц среди врагов, а не маленькая девочка перед утренником в детском саду в окружении детишек.

Мое короткое детское счастье с любящими папой и мамой закончилось лет в пять. Да, в нем царила любовь. Там меня осыпали игрушками, нежностью, заботой. Там меня звали Натулей. С получки папа покупал маме подарки, чулки, духи, мы с ним ехали на такси в центр города в главный «Детский мир», я выбирала игрушку. И у меня их было много! Отец со мной играл. Я его «лечила», «подстригала», «кормила». Терпел безропотно, читал детские книжки, таскал на плечах. Сам купал дочку в большом пластиковом корыте. Потом он так же будет возиться с моими детьми, своими внуками, несмотря на невыносимый для окружающих характер, будет самозабвенно нянчиться с малышами, как будто извиняясь, как будто наверстывая.

Что случилось тогда в молодости с отцом, не знаю. Он запил, стал скандалить, отдавая маме получку, отбирал назад, распускал руки. Позднее к пьянке присоединится болезненная ревность. Случится расставание, и закономерно у мамы появятся другие мужчины. Но то будет после нашего возвращения с Кавказа. Ревность – еще одна причина папашиной никудышней жизни. Я его не оправдываю, размышляю, почему начавшееся за здравие оканчивается за упокой?

Мама к спиртному тогда не притрагивалась, и подруг у нее в те времена не помню, ни плохих, ни хороших. Работа, дом, ребенок – все, как у нормальных людей. Дошло до того, что жить с отцом стало невмочь, и мы ушли к ее родному дяде Шуре. Меня продолжали водить в садик напротив старого дома, мама по-прежнему работала в столовой номер одиннадцать по улице Ильича. А дядя Шура с женой тетей Лелей (так мы ее звали) жили в центре города на Сакко и Ванцетти около колхозного рынка, в сталинском доме. Их огромная однокомнатная квартира поражала благоустроенностью, высотой потолков, затейливым орнаментом невиданных половых покрытий. А ванна какая! Хоть дельфинчиков запускай! И горячая вода! И двор что надо! С детскими забавами, фигурками зверей и пионеров.

Надо сказать, дядя Шура, Александр Андреевич, родной и единственный брат моего дедушки, был редкий навозный жук, а вот жена его Ольга Ивановна (тетя Леля) – ангел небесный. Учительница младших классов. Ох, и боготворили мы ее! Маленькая, хрупкая, всегда собранная, подтянутая, приветливая, спокойная. Она с нами, детьми (часто мы бывали у них с моей двоюродной сестрой), занималась. То читала, то объясняла, то чаем поила с печеньем и конфетами. Нам было лестно, что мы интересны такому важному человеку! Да, интеллигентка в лучшем смысле слова.

Волею судьбы спустя несколько лет после ее смерти я попала учиться в ту же школу на Уралмаше, где большую часть жизни проработала Ольга Ивановна. И там ее помнили и чтили. Помню, как к ней приходили ее взрослые ученики, профессора с бородками, приносили букеты цветов. Своих детей бог не дал, тетя Леля сердце отдала чужим.

Дядя Саша – богатырь-красавец, громогласный, грубоватый, любитель гулянок, выпивки и женского пола. Простой работяга, да не совсем простой – рабочий-универсал, отбарабанил на оборонке как положено! Танки собирал, за что и бронь от призыва получил. А после войны еще и квартиру в центре города получил за доблестный труд во время Великой Отечественной. Они замечательно жили, такие разные люди.

Мы прожили у стариканов несколько месяцев, зиму точно. Помню долгие морозные переезды в трамвае и беспросветную ночь за окном. И как лечили мои обветренные руки на большущей тети-Лелиной кухне. Мне распаривали кисти в теплой воде, мазали кремом «Янтарь» и заматывали до утра тряпками. А вечером из корост опять струилась кровь.

Пришла весна, отец активизировался, он и так беспрестанно уговаривал вернуться и просил прощения, клялся завязать с пьянкой. Мама видела, как я скучаю, как мне его жалко. И квартира у родственников хоть и большая, но однокомнатная, мы, понятно, лишние. За наше отсутствие отец побелил комнату и украсил ее трафаретами в виде кленовых листьев, протравленных зеленкой. Весело и чисто! Уговорил приехать посмотреть. В общем, сердце мамы дрогнуло. Вернулись.

Отца хватило ненадолго. Скоро все началось сызнова. Пьянки до зеленых соплей, скандалы, игра у подъезда на баяне и вечный стыд перед соседями. Даже о дровах не заботился. Как-то мы с мамой пошли в дровяник – холод, зима, на небе звезды, дров нет. Она стала отрывать доски от пола и встала в потемках на гвоздь. Мы плакали, слава богу, обошлось без заражения крови, только похромала какое-то время. Став постарше, желая успокоить маму в похожих ситуациях, я говорила словами Карлсона: «Пустяки, дело-то житейское!», и она улыбалась сквозь слезы. С раннего детства хотелось ее защитить.

Северный Кавказ

Со Ставрополья пришло письмо от тети Любы, старшей сестры отца. Она звала к себе в село Александровское (теперь город). Писала, что в скором времени дядю Толю, ее мужа, должны перевести на другую работу с предоставлением жилой площади, и они с удовольствием оставят нам свою большую квартиру, точнее полдома без удобств, но где! В Ставрополье! И бесплатно, нужно только приехать и прописаться.

Мама ухватилась за приглашение как за соломинку. Надеялась, среди своих – сестры, родителей, супруг возьмется за голову. Но опять ничего такого не произошло, пить начал сразу. В Александровке прожили около года. Помню с отцом только один эпизод. «Ночь, улица, фонарь, аптека…» Блок преследует меня всю жизнь…. Ночь, пивнушка, он в луже, я сижу рядом на корточках, охраняю, как собака. Мне шесть лет и страшно.

С работой на юге всегда плохо, с детским садом вообще никак. Отца, видимо, родственники устроили сразу, мать нет. А взяли на работу со временем очень далеко от дома. Местный народ непростой. В глаза одно, за глаза другое, тем более чужачка. Маме привыкалось тяжело. Что овечка среди волков.

Я болталась во дворе среди местной детворы, братьев и двоюродной сестры. Не то чтобы я страдала, но скучала по родителям. Я их почти не видела. Вернее, маму почти, а отца совсем. С ребятней интересно развлекались, играли. Но не хватало мамы.

Отец плевал на всех, уже тогда не стремился ни к чему, кроме бутылки. Выпить и закусить – смысл жизни. Его родственники обвиняли маму в мягкотелости. Да, она имела на него влияние, но не бесконечное. Плохо в той жизни было и то, что в огромном доме не было ни одной изолированной комнаты. Одна переходила в другую. Мы спали в первой проходной, служившей и столовой, и прихожей. Не хватало своего закутка. Семья тети Любы из пяти человек и нас трое – весело, бесспорно! Хозяева добрые, радушные, общительные, образованные, занимающие ответственные должности. У них часто бывали гости, совсем другой уровень общения. Никаких попоек – хлебосольно, весело и достойно.

Конца и края ожиданиям нового назначения дяди Толи не предвиделось. Прошло лето и зима, и весна, и лето, и опять осень. Маме надоела неустроенность и отцовские пьянки, и однажды александровская полоса моей жизни закончилась и началась самая черная полоска детства. Меня увезли в Свердловск. Мама выплакала все слезы на чужбине, я ее понимаю. У нее даже зрение упало, прописали очки. Писала старшей сестре о злоключениях, и та организовала операцию по вызволению нас с Кавказа. За мной тетка Аля выслала десант в виде младшей сестры. Возвращение мамы планировалось позже, как утрясутся прочие дела: увольнение, выписка с места жительства, развод. Без обузы, то есть меня, легче.

Альфия

Самолет, мой первый перелет. Восемнадцатилетняя тетя Наташа, моя тезка, совсем молоденькая и прежде, как и я, не летавшая. Меня рвет не переставая, стюардесса дает пакеты. Наташино раздражение и неприязнь. Мне плохо, очень плохо. Наконец-то приземлились. Холодно, зима, ночной аэропорт.

А дальше… В большой квадратной комнате нас встречает тетя Аля (в узких кругах Альфия), угловатая фигурой и недовольная лицом. Грубые черты, пренебрежение в уголках губ – отталкивают.

Подробнее портрет тетушки описываю по причине ее самоуверенности насчет внешности. Величественный нос с выступающими ноздрями, как будто гример специально напихал ваты; маленькие без зрачков синие глазки, наполовину прикрыты наискось свисающими веками; низкий лоб заканчивается широкими зарослями треугольных бровей, усердно сверху подбриваемых хозяйкой; губы, пожалуй, ничего, если бы не скобки черных усов по краям. На заре туманной юности тетя назначила себя красавицей и следовала заблуждению до глубокой старости. Со временем расплывшаяся, по-прежнему обожала собственное отражение в зеркале и на наряды средств не жалела. Некоторым людям, для того чтобы уверовать в свою исключительность, не обязательно посещать курсы личностного роста.

А дальше… белые стены и белоснежное хрустящее крахмалом постельное белье, неподходяще пахнущее плесенью. Объяснение несоответствию пришло со временем. Чистюля тетушка прилежно наглаживала белье, обильно опрыскивая водой, набранной за щеки. Не прокаленное, волглое белье складывалось в стопки. Отсюда и затхлость.

Ее мужа я вспоминаю в двух состояниях. Первое, к счастью, чаще второго.

Первое: возлежание на никелированной кровати с сигаретой в белой майке (ныне именуемой алкоголичкой) и черных сатиновых трусах. Работал он или нет, не знаю, читал много. На табуретке возле кровати непременно стопка периодики, Роман-газеты, книги и сверху пепельница, переполненная окурками.

Второе состояние дяди Володи: пьяным гонять семью, время от времени вооружаясь кухонным ножом. Изредка дядя Володя устраивал постирушки, обязательно заканчивающиеся скандалом. Товарищ – дальтоник, не разбирал цвета, вследствие чего белое становилось черным, а желтое красным.

Из обстановки кроме вечно лежащего на кровати хозяина ничего в памяти не осталось. Что-то между нищетой и аскетизмом. Наверняка была и другая мебель. Возможно, посреди комнаты стоял стол, а в углу тумба с приемником, возможно… не помню, где и на чем я спала.

Тетя Аля приняла племянницу холодно. Операцию по спасению она организовала, да благими намерениями выложена дорога в ад. План удался. Его последствия: мама рассорилась с родственниками отца, пить он начал еще больше, я получила сильнейшую психологическую травму от проживания у родной тети. Такую, что меня лечили год у невропатолога микстурой Павлова, и аукалась эта травма всю жизнь.

Зима и весна без мамы показались вечностью. Успела сильно переболеть ангиной. После болезни лишилась спокойного сна. Вскакивала посреди ночи, звала маму, несла неразборчиво чушь. И днем нормальный сон отсутствовал. В детском саду беспокойное чадо отправляли спать к медсестре в изолятор, дабы не мешать остальным детям.

Мама вернулась летом, а месяца через два-три на Урал прикатил отец. Нарисовался, не сотрешь… Найти нас было непросто, мы скитались по съемным углам, он случайно встретил на вокзале маминого младшего брата, и тот прямиком привел его к нам. Сейчас я думаю, с дядей Сашей они договорились, ведь существовал же телеграф! Надо сказать, оба младших брата противостояли полуподпольной фрондой сестре Але. Ее взгляды на жизнь по разным причинам, мягко говоря, не разделяли. В общем, мои родители воссоединились и до смерти, тридцать четыре года, не разлучались, за что тихо прокляты Алей.

Заботы и благодеяния тетушки долгие годы проливались на всех родственников, до которых она могла дотянуться. В основном разводила братьев, сестер, племянниц. Исключение составила единственная дочь, вышедшая замуж благодаря активным хлопотам мамы Али, и самая старшая племянница. Вездесущая проныра принимала активное участие в сватовстве племяшки и первые годы неистово опекала молодых. Без ее деятельной заботы эти два союза, возможно, не сложились бы. Состоялись, и дай бог! Пары дожили до пенсии, будем надеяться, в любви. Ну а согласие, оно периодически самые дружные семьи покидает. Чужая семья потемки.

Зачем тетя лезла в чужие жизни? Человек такой. Интриганка, врунья, сплетница, завистница, хамка и жадина. Змея, смотрящая в глаза, нежно шипя, обвивающая шею жертвы скользящими кольцами. Раз-два и удушье. Может отравить ядом без прелюдий: прыжок – укус.

Мой негатив объясняется хорошим знанием предмета, помню ее с момента депортации в ненавистное логово. Для объективности картины надо и положительное осветить – ее трудолюбие и сноровку. Разумеется, все окружающие, по теткиному мнению, лодыри, дураки и засранцы в смысле быта, то есть грязнули, неумехи. Она одна и чтец, и жнец, и на дуде игрец. И правда: шила, вязала, сажала, мариновала.

И все же лучше всего у нее получалось злословить. Хорошая поговорка: «Входя в чужой дом, закрой глаза, а выходя, закрой рот» про тетю, только наоборот. Если Аля кого-нибудь и похвалит, то позже, словно спохватившись, такими помоями обольет! Мрачные фантазии больного мозга безграничны. Окружающим полагалось жить хорошо, но не лучше нее! А если снизойдет до доброго дела, три шкуры сдерет, и ты должник до гроба. И предприимчивости ей не занимать: свое поношенное барахло обязывала покупать незадачливых родственников. И покупали ведь, боялись навлечь на себя гнев, ссориться не хотели. Платили нищеброды, так она нас называла, по двадцать пять рублей за подушки, обувки, одежки. Помню, не успел дедушка порадоваться новым ручным часам, подаренным районным начальством ко Дню Победы, подсунула ветерану свои старые, забрав обновку. Когда я это пишу, она вполне себя хорошо чувствует и преуспевает. Всякие люди Богу нужны.

…В те несколько месяцев лучиком надежды светила ее дочка, моя двоюродная сестра. Ирина старше на два года, и мы жили не разлей вода – я ее преданный хвостик. Вместе спали, ели, играли, гуляли. Ирина выросла молчаливой трудолюбивой девочкой, жаль, недалекой, жестокой и алчной, как мама. Взрослые, постепенно мы станем совсем чужими. Мое сердце будет долгие годы болеть неприятием перевоплощения сестры, пока не выболит муку до полного забвения.

Во дворе дома, где мы проживали по улице Баумана, на Эльмаше, стояла приличных размеров песочница. Соседских ребятишек, как и в александровском, набегало порядком, мы с удовольствием ваяли феерические замки. В выходные допоздна играли в ножички, казаки-разбойники, прятки, вышибалы, секретики, устраивали похоронные процессии голубям, мышам и бабочкам, поглощали дворовое лакомство – ломоть хлеба со сливочным маслом, припорошенный сахарным песком, но не беззаботно весело, как на Кавказе, а с опасливой оглядкой, ожидая клича домой, окрика, упрека.

Комната тетки находилась в коммунальной двухкомнатной и полностью благоустроенной квартире: туалет, ванна, горячая вода, газ, просторная кухня и коридор. Другую комнату занимала семья из пяти человек, не рассказать о них невозможно. Состав: сухонькая старушка – вся из себя, как бы из «бывших», то есть дворян; высоченный здоровенный глава семейства; мама шустрая чернявая, метр в прыжке. Если не изменяет память, работники железной дороги. Все, включая сухопарую старуху, дымили папиросами, не брезговали спиртным, пугали нестандартным поведением и татуированной внешностью.

Две дочери совсем не походили на родителей и нравились намного больше. Старшая, вполне девушка – Людмила, красивая, положительная. Младшая, тезка моей сестры, ученица средней школы, для меня тоже взрослая, толстушка-веселушка, добрая мягкая девочка.

Их мама имела чудное, а скорее садистское, хобби. Она собирала нас девчонок вечером перед сном на общей кухне и рассказывала страшилки про гробы, мертвые руки, говорящие лошадиные головы, типа «в черной, черной комнате… и отдай мое сердце!» в конце повествования, и всякую прочую муть. Сидит на табурете в центре кухни маленькая тощая тетя лет сорока-сорока пяти, дымит папиросой и светится довольной зловещей улыбкой от произведенного эффекта. У нас глаза от ужаса выпрыгивают, от страха шевельнуться не можешь, только зубы стучат, а ей смешно! Подозреваю, судя по наколочкам, дамочка еще та! Понюхала несвободы. Трудно ребенку не свихнуться от подобных жутких сказочек.

Страшная сказка едва не случилась наяву. В квартиру напротив поздно вечером через окно второго этажа забрался вор-насильник. Им оказался солдат-срочник, дезертир, по всей видимости, псих с криминальными наклонностями. В комнате спала школьница. Успела закричать, и счастье, что соседи услышали, сбежались, схватили негодяя, вызвали милицию. Весь двухэтажный дом охватил шок. В то время криминал редкость, тем более такой дерзкий. Общие двери в коммуналках закрывали только на ночь. Ключи от комнат прятали под коврики у дверей или кидали в почтовые ящики. Жили одинаково бедно, от получки до получки, ворам брать особо нечего.

Тетя Аля трудилась поваром в детском саду и выгодно дружила с заведующей. У нее вообще призвание сходиться с нужными людьми, разумеется, на взаимовыгодной основе. Работа повара подразумевает раннее начало рабочего дня. Иринка своим ходом шлепала во второй класс, после школы присоединялась к нам. Меня же тетка прихватывала с собой рано утром, часиков в пять. На кухне я дожидалась семи часов, воспитателя и топала в группу.

Кроме работы повара тетка брала полставки сторожа. В эти ночи мы оставались в детском саду. Весь садик принадлежал нам! Спали на детских кроватках до прихода воспитателей. Играли где и как хотели, но всегда прибирали за собой, «заметали следы». На нелегальщину входящая в наше положение добрая заведующая закрывала глаза. Я подозреваю, выравнивая интересы, тетя Аля делилась с начальницей сэкономленным провиантом. Еще мы чистили по ночам картошку, минимум два больших алюминиевых бака. Нам выдавались маленькие ножички, и мы наяривали. Перед сном уплетали гороховый суп с гренками, сваренный тетей, невероятно вкусный, между прочим! Упивались сладким компотом. Мылись там же в детсадовском душе. Словом, детский сад служил для нас убежищем и прибежищем.

Тетя Аля брала еще работу кастелянши, ремонтировала шторы, халаты, постельное. Выбивалась из сил и получала копейки. Тяжелым трудом заработанные денежки тетя первым делом тратила на золотые побрякушки, дефицитное барахло. Не помню, чтобы она когда-нибудь купила книгу или билеты в театр. Зачем, ведь она и так знала всегда больше всех!

…И все же многотрудное существование никак не оправдывает ее отношения ко мне. Она постоянно давала понять – я кость в горле. Родной дочери доставалось, и еще как! При малейшей оплошности! Меня хотя бы не били, тычки и подзатыльники не в счет.

Шариковые ручки еще не научились делать, ручки заправляли чернилами. Однажды сестра посадила огромное чернильное пятно на выходное платье. Платье из модного хлопка с лавсаном достала с великим трудом по блату моя мама еще в Ставрополье. Мы по записке отоварились дефицитной вещью у заведующей тамошним универмагом, а потом на день рождения отправили бандеролью. Платье хоть и считалось выходным, никак не тянуло на нарядное. Солдатский фасон, короткий рукав, по плотному темно-серому полю мелкие фиолетовые цветочки. Когда платье постирали после фиолетовых чернил, оно мало изменилось. Но для Ирины происшествие с чернилами могло плохо закончиться и закончилось. Пока мамаша не пришла домой, Ирина, оттягивая наказание, придумала спрятаться, знала – расправы не избежать. Соседка вошла в положение, и сестра схоронилась за соседским диваном, я из солидарности вытянулась рядом. Не помню, сколько лежали дрожа, но как только Аля вернулась, нас немедленно обнаружила. Ирину выволокла за косы, я сама выбралась из убежища.

Спасло Ирину то, что вместе с Алей приехала бабушка Паня, наш заступник и спаситель. Увидев испачканное чернилами платье, добрая мама схватила деревянную одежную щетку на длинной ручке и давай лупить дочку. Бабушка подставила щитом старческие руки, щетка не останавливаясь колотила по ним. Экзекуция закончилась, когда Аля выдохлась, устала, успокоилась. Все происходило вечером, а утром мы с ужасом и жалостью смотрели на бурые от синяков сухие, перевитые венами бабушкины запястья, кисти. Аля, ее дочка, взирала довольная, без тени раскаяния: «Вот! Чтобы знали! Боялись! Кого не просили, не заступались!»

Иногда возникали и приливы нежности к родному ребенку, ко мне никогда. Ирину гладили по голове, прижимали к сердцу, целовали демонстративно подчеркнуто на моих глазах. В мой же адрес летели фразы: «Надавало тебя на мою шею, казанцевский выродок, глиста, сирота казанская, пижжовина, стонота, пискля». Мой привезенный с югов мягкий говор подвергался насмешкам, передразниванию, пришлось срочно переучиваться. Я не понимала. Я ее боялась, боялась дышать, боялась слово сказать. Боялась опоздать одеться, есть, идти, боялась сделать лишнее движение. Тетя была нами обязательно недовольна. Спасибо Ирине. Да, тогда она была лучом света в темном царстве.

…На кухне детского сада, в закутке, где мы чистили картошку, под стеллажами с баками и кастрюлями тетка стелила на пол чистые мешки и разную ветошь, и я укладывалась «спать» до открытия групп. Сама тетя рядышком на чурке рубила топориком мясо и кости для супа. Я, по правде, сильно хотела спать, но не решалась даже закрыть глаза. Была уверена: как только закрою, моя заботливая тетушка тут же отрубит мне голову. Я ведь ей надоела. Как-то, уже будучи взрослой, поделилась с ней этими детскими воспоминаниями. Аля хохотала до слез. Я озадачилась, то ли дура она, то ли ведьма.

В моем маленьком сердце потихоньку рождался протест, и однажды произошел курьезный случай. До сих пор вспоминаю со смехом. Дело происходило на той же кухне детского сада. Я сидела, забившись в угол. Кроме меня и тети – вторая повариха и завхоз. Женщины полушепотом делили «сэкономленные» продукты. Процессом руководила тетка. Мне стало обидно за заведующую, я понимала: пахнет подлостью. И вот я – шпингалетка, выхожу из угла, угрожая товаркам указательным пальцем, и, четко отделяя одно слово от другого, говорю: «Завтра заведующей все будет сказано!» Дамы обомлели. Немая сцена из «Ревизора». Тетя, сидевшая на корточках, бухнулась на пол, побледнела. Кажется, у нее даже сердечко прихватило. Опомнившись, остальные рассмеялись. На этот раз она на меня не орала, почти вежливо попросила держать язык на замке. Я невозмутимо ответила, что пошутила. И опять забилась в угол. После этого, мне кажется, она стала относиться ко мне по-другому, зауважала, что ли. Ей хотелось думать обо мне как о недоразвитой, я ведь в ее присутствии боялась рот раскрыть, тем более Ирина тянула школьную программу кое-как.

Володя, отец Ирины, заслуживает еще нескольких строк. Как уже говорила, он пил до белой горячки, бил Алю, гонялся с ножом. Мы прятались у соседей, убегали на улицу. Отец никудышний, похоже, и дочь не испытывала к нему нежных чувств. То, что я сильно любила своих родителей, и удивляло, и раздражало Алю. Любовь она понимала на свой манер. До глубокой старости с горящими глазами вспоминала, как ее любил Володька! Как наутро, протрезвев, после очередного избиения клялся в верности и извинялся за подаренные венерические болезни и лобковые вши. Как обещал, как возносил, как ценил! Правда, никогда не вспоминала, как удирала от него навсегда, не попрощавшись, в пять утра, сверкая пятками. Но, справедливости ради, уйти в никуда с узелком под мышкой через шестнадцать лет африканских страстей – поступок, заслуживающий уважения!

А случилось так. Мы с теткой, как обычно, ранним летним утром отправились из дома в направлении садика. Необычно, что тетя взяла с собой невероятно объемный узел с пожитками и черный нескладной зонт, какие сейчас в фаворе. «Странно, – думаю, – погода хорошая, солнышко светит…» Вопросы задавать не смею. Мне, понятно, о планах не докладывали. Оказалось, уходим навсегда, школьница к нам после уроков присоединится! Она и так после школы в детский сад к мамке бежала. По плану-то по плану, да третьи силы едва не помешали теткиным стратегиям.

Чапаем мы, значит, пять утра, лето, птички поют, солнышко светит. Тетя, как водится, нервничает, поклажа, да еще меня чуть не за шкирку тащит, я едва успеваю ноги переставлять. До садика далеко, видимо, опаздываем. Проходим мимо дровяников. Возле одного сидит мужичок в пижаме полосатой. Молодой такой, в теле, розовощекий. Сидит на корточках и ладошками землю прихлопывает, а под руками у него цветные лоскутки. Живописный пейзаж. Поворачивает дяденька голову в нашу сторону и кричит: «Ваши цветы? Ваши цветы?»