Если путь осязаем

Свой в доску, рисковый, легкий на подъем и махач, раз за разом пропуская подставу за подставой, Герман то и дело оступался во внезапно возникшую пустоту там, где еще вчера, казалось, была дружба. И всё бы ничего, и свыкся бы, и вернулся бы на исходную, как тут же подоспели со своими загонами белка со стрелкой да нелепая мадам с косой.

Курсантов часто видели вместе, часто слышали, как один за другого горой. Бывало, проколется один, двое его вытаскивают наперегонки. Лихая была троица. Вместе в самоволку, вместе отжать себе поляну подальше от начальства, вместе на пересдачу, от и до вместе. Герман за них и в огонь, и на гауптвахту, не раздумывая. Но где-то на исходе четвертого курса парень почувствовал песок на зубах и острый душок надвигающейся беды. Такой начался замес, что на отдельную главу хватит и не в этой книге. Если в двух словах, после очередной гауптвахты Герман в сверхсрочном порядке перевелся в гражданский вуз, и началась лафа сказочная. Год до диплома пронесся на вольных щах, и вот уже бывший курсант был переполнен бездельем и взрослостью. А парням из ВУ везло меньше. Многие по распределению на пять лет загремели в Мухосрански и Кукуевки. Контракт есть контракт. Кому нужна была вся эта служба?! Ради чего?! Одной маме Симе известно. Патриотизм родился вперед нее.

А дальше забирали по одному. Первым разбился Громов. Летел с парнями на девятке в надежде не пропустить легендарный махач «Спартак» – «ЦСКА» на Китай-городе. Опоздал… вылетел, как кони на мясо, на встречу в лобовую с КАМАЗом. Победу наши отпраздновали уже без форварда и четырех преданных фанатов красно-белых.

Вторым был Рыжий. Ровно через год. После выпуска папа в чине пристроил сына в прокуратуру в Астрахани. Тепло, сытно было под боком у родителей в родном городе. В тот день боец по нелепой случайности был дежурным. Сильно за полночь позвонил зампрокурора и сказал, что надо срочно ехать в Элисту забирать разбуянившегося шефа, пока он там никого не покалечил. Смерть Рыжего констатировали в семь утра на трассе без признаков аварии или экстренного торможения. Машина вылетела с дороги, перескочила двухметровую канаву обочины и врезалась в столб. По всей видимости, парень просто уснул за рулем.

Последний сон Рыжего затянул мартингал на шее Германа до предела. Склонный к дедуктивному анализу, молодой человек понимал, что следующим будет он. Но когда? Снова через год? Через месяц? Когда? Почему?

В ту осень в параллельной реальности Кира отчаянно звала Германа. Но он ее уже совсем не слышал. Перепуганный до смерти, он старался гнать от себя дурные предчувствия собственного исхода. Искал поддержки у Серафимы, которая заверяла сына, что всё это не более чем совпадение. Уговоры маман не очень-то помогали, потому Герман сбежал на дачу и в конце третьей недели заточения догнал, что нужно резко поменять направление. Следом пронеслись увольнение из наркоконтроля, сокращение до минимума употребления дури, заморозка большинства прежних знакомств и связей.

– Только бы сработало, – часто повторял загнанный уже давно не курсант. По сути, это был его первый сознательный и правильный выбор – свернуть с «road to nowhere» на «не дождетесь». Ни через год, ни через два ничего трагического не произошло, а ровно через три родилась Вера. Ее появление будто отвело от обреченного прицел. Выживший перестал видеть скользящую красную точку на кармане рубашки всякий раз, когда он садился в чью-то машину. Но отключить системную блокировку так и не вышло. Собственный автомобиль стал для Германа табу на долгие годы.

Молодой отец теперь позволял себе иногда встречаться с немногими из оставшихся однокурсников и коллег. Некоторые даже были переведены в статус близких, но таких настоящих, как Громов и Рыжий, больше так и не встретилось. После, но никак не вместо них были социопатичный Толик Жидков, специалист по бытовой поэзии и сокрытию правонарушений, да Богданчик-одуванчик, богослов и православ.

Нет, Герман их не выбирал, это они вились вокруг его радушия и щедрости, кайфовали от его пофигизма и цинизма, ухахатывались его чувству юмора, стремились к его одобрению и наставлению, потакали его бескомпромиссности и примеряли на себя его бойцовский дух. Жидков даже еще до женитьбы жил у Германа больше года на всем готовом без особой благодарности и участия в бытовых вопросах.

Серафима как-то рассказывала Кире, как она однажды вернулась с работы, а на кухне – Толик, доедает кастрюлю борща в новых штанах Германа. Женщина она была интеллигентная, но едкая, и давай с порога разносить оглоеда:

– Почто новые штаны с сына снял, бездельник? Своих, что ли, нет? Мусор бы вынес хоть разок да картошки купил. Супы да котлеты уминаешь, а за электричество не приходит тебе в голову заплатить?

А Герман, курящий в форточку, ей тихо так в ответ:

– Мои штаны, кому хочу, тому и отдаю. Картошку я вчера купил. Мам, ну, чего ты?

Иждивенец сопел и помалкивал, а всю дорогу завидовал Герману, что тот знает больше, умеет круче, везет ему чаще и сходит с рук, что умудряется не влезать в долги и жить по средствам, что умеет держать ухо востро и имеет на всё свое мнение, что не гонится за баблом и тачками, что жену приучил, что холостяцкие выходные – это норма, а слово мужа – закон, что не жизнь у него, а малина.

Богдан же крутился вокруг да около ради внеочередного доступа к германовским мозгам и тренировки собственных куда более скромных возможностей. Второй друг немного тише, но всё же испытывал брожение от образцовой семейственности Германа, от женушки-милашки из Минкульта, отличницы дочки, от фирменного германовского адеквата и быстрой адаптации к переменам.

– Если б мне так везло… тебе, вон, само всё в руки плывет, даже и напрягаться особо не надо. А я на месте топчусь. Да, еще эта Горгона Тамаровна запилила меня вконец, – сетовал Одуван на женушку, одноклассницу Германа и Киры.

Самому Герману завидовать было нечему. Он был по-детски рад даже такой сомнительной компании. Легко с ними было, местами надежно, местами даже кайфово. В душу не лезли, прикрывали, когда надо, не мелочились, и, главное, они были от Германа в полном восторге, признавали все его достоинства и не травили недостатки. А большего ему и не надо было. Остальные претенденты в друзья со временем самоустранились: кто разъехался по городам и далям, а у кого тупо уехала кукуха.

Поначалу троица часто зависала на даче Германа, мальчишничая и испытывая возможности различных психотропных веществ. К концу третьего десятка – когда Толик, вопреки всем диагнозам, наконец, стал показушным мужем и отцом и алчным любителем азартных игр, а Богдаша, набравшись ума-разума, решился на развод, влюбившись в богатенькую одиннадцатиклассницу (собственную ученицу), – общих тем для исследования не осталось. Дружба поутихла, а после вороватых выходок Жидкова Герман решил окончательно покончить с их номинальным единством. Богдан оставался поблизости еще пару лет, а потом отвалился сам собой, подписав брачный контракт с бывшей ученицей, молодой наследницей сети продуктовых магазинчиков.

С Марком всё было гораздо проще. У него не было друзей никогда. Этот одиночка был не готов кому бы то ни было доверить свои планы на жизнь. Приятели в курилке были, собутыльники в подъезде, институте и на корпоративах присутствовали, но настоящих и верных – ни одного. Все зачатки дружбы резко обрывал то передоз, то цирроз. Время от времени Марк вступал в короткое сближение с теми, кто был ему нужен по работе или кто мог помочь с техническим оснащением его жилищ. Домовитый и хозяйственный мужчина постоянно что-то строил, достраивал, обустраивал. Но по мере завершения очередной стройки общение прекращалось.

В возрасте Христа Маркуша поплыл в очередной тайский загул, где случайная любительница расширения сознания загнала тайком в стакан мачо предельную концентрацию «стрекоз». Если верить таким вот любителям, то и православное ЛСД, и богомерзкий доб и «стрекозу» можно впихнуть куда угодно и кому угодно. Речь идет о микрограммах. Беднягу вело дня три. По официальной же версии, Марк объяснял свое состояние внезапным просветлением и трансформацией из чертенка в святошу. Киру, склонную к гораздо более медленной, чем у Германа, но всё же дедукции, было не провести. Она точно понимала, что, даже если это просветление и могло бы быть, оно бы выглядело не так очевидно нелепо. Но это не помешало жене сделать вид, что она принимает официальную версию.

После выхода из сумрака необходимость в бытовом общении для Марка, казалось, вовсе отпала. Он плотно встал на путь отречения и очищения всех аспектов себя. Кому могли быть интересны нравоучения и достижения Марка в ЗОЖ? Нет, страждущих не нашлось. Сказать, что он страдал от их отсутствия? Вовсе нет. Не о чем было страдать. Марк с детства был сам по себе. Жена, дети, дом заменили ему потенциальную потребность в друзьях. После сорока Марк часто признавался Кире, что она его единственный за всю жизнь нажитый друг.

* * *

Прохаживаясь в зелени Цветного бульвара, Сава долго считал гудки, пока Ника искала в сумочке телефон. Он смотрел на редких в этот послеобеденный час прохожих, на их озабоченные, в основной массе угрюмые лица, вялость осанки и широкий шаг, переводил взгляд на улыбающегося уличного музыканта с пустым чехлом от гитары у его ног, оборачивался на стук каблуков по граниту, искал память о своих упущенных мечтах. Ника так и не ответила, но перезвонила через 10 минут:

– Привет, прости, была за рулем. Как ты?

– Привет. Об этом потом. Я вот что хотел спросить. Про штаны и картошку ты сама придумала?

– Какие штаны?

– С сорок второй страницы. Я просто увидел это так живо: Герман стоит у окна, курит, выслушивает материнскую мораль и обдумывает, как бы ему на следующий день найти предлог, чтобы попасть в дом напротив, чтобы успеть на десять минут Кириных сборов.

– А-а-а, конечно, не я придумала. Всё так и было. Так же как и не ты придумал про щи.

– Хитро. До щей еще дожить надо. Они только в пятнадцатой главе.

– Какие наши годы. Доживем. Сам-то как?

– Идем по фарватеру вдоль мыса Доброй Надежды. Штормит.

– Держись, я заеду в пятницу, ставь чайник.

ГЛАВА 5. Убойная

Мне приснилось небо Лондона

В нем приснился долгий поцелуй

Мы летели вовсе не держась

Кто же из нас первый упадет

Небо Лондона, Земфира

– Гер, я всё никак не пойму, как она тебя терпит? – вдруг озадачился Богдан после исповеди о своем сексуальном опыте с малолеткой, добивая второй косяк на терраске дачи Германа.

– Ты о ком?

– Ну, случайность по имени Люся, ставшая зачем-то частью твоей жизни. Как там у Довлатова, помнишь: «Татьяна взошла над моей жизнью, как утренняя заря. То есть спокойно и красиво, не возбуждая чрезмерных эмоций. Чрезмерным в ней было только равнодушие. Своим безграничным равнодушием она напоминала явление живой природы…»

– Да хер его знает. Как-то терпит, – неожиданно откровенно ответил Герман, скручивая третью порцию.

– Недолго ей осталось, – хотел было добавить хозяин, но сдержался.

Люся – это боль. Тихая, хроническая боль Германа.

Это создание было уготовано для него на всякий случай по образу и подобию его единственной, несравненной Киры. Девушка действительно походила на оригинал. У нее был озорной наивный взгляд, изгибы радости на щеках, темные волнистые волосы, милые повадки, но… что-то пошло не так, и совсем скоро после августовских дачных прогулок стали неотвратимо резать восприятие неуклюжий профиль и походка уточкой, унылое подобие чувства вкуса и такта, уверенно помноженные на неряшливость, сварливый, мелочный подход к жизни и полное отсутствие чувства собственного достоинства. Вдобавок ко всему девушка мучилась от вечно больного желудка. От нее исходил пресно-кисловатый запах. Но эти и прочие особенности, не входившие в планы заядлого прожигателя, не остановили Германа, когда тот самый всякий случай произошел.

Сначала стечение обстоятельств предъявило ему драгоценную Киру в компании Марка. Парочка шла по улице, молодой человек старался согреть озябшую спутницу, накидывая ей на плечи свою куртку, обнимал ее, выглядел довольным обладателем прекрасного. Тогда-то уязвленному Герману срочно приспичило обзавестись подобием не менее успешной личной жизни. Ну, а когда Кира совершенно издевательски уведомила Германа о скором появлении на свет ее первенца на пятом (пятом!) месяце благополучно протекающей беременности, земля вовсе ушла из-под ног на тот момент подающего надежды юриста, младшего лейтенанта наркоконтроля в запасе. Молодой человек, казалось, провалился, как внезапно проваливаются жители острова Танэгасима в гигантские трещины от подземных толчков. Мир рушился, человечек падал, размышляя попутно, что надо бы как-то извернуться и рассечь себя надвое, чтобы часть, пропитанная ароматом корицы, навсегда сгинула, а остаток его сумел ухватиться за омерзительную реальность. Надо было научиться жить в четверть вдоха, едва наполняя кислородом грудь, покуда хватит сил. Иными словами, всего себя целиком откромсать, стало быть, оставив лишь тень Германа, под которой бы укрылись цепкость ума, смятение души, презрение духа и распущенность зависимости от всего, что заслоняло его напрочь отбитое сознание и удерживало в состоянии отрешенного безучастия ко всему, чем будет наполнена его дальнейшая жизнь. Подумал и незамедлительно покрылся чешуйчатым панцирем от макушки до пят.

Люся – звенящая пустота со взглядом брошенного щенка. Знаете, как колокол внутри. Эта пустота обычно слышна издалека. Она как бы издает звон, похожий на эхо колокольного. Так и от этой девушки исходил похожий монотонный гул.

Еле дотянув до среднего диплома, она стараниями папы (а папа у нас был из доблестных рядов МВД) как-то умудрилась стать на пару семестров студенткой средненького, но всё же юрфака. Перспектива вырисовывалась шикарная: закадрить пятикурсника и родить на втором курсе. Но сомнительное для невыдающихся способностей дочери папино решение разбилось о первые судмедпрактики.

Далее наступила очередь не менее амбициозных маминых решений. Театральный вуз! Природных и приобретённых за невеликий жизненный путь данных Люсеньки едва наскреблось на факультет менеджмента сценических искусств, но зато в поднебесном ГИТИСе. Расчет был на то, что приглянется какому-нибудь государственному чину, пристроит ее к себе под крыло – и mission completed. План был хорош. Переулки Тверской располагали к заоблачным мечтам о сытой жизни. Посему серенькая такая, юркая белочка не столько училась праздничному ремеслу, сколько посещала лекции исправно в поисках мужа строго по расписанию. Учиться там особо было нечему, так что сессии удавалось закрывать успешно на твердую троечку.

Лето же девица в основном проводила на той самой дачке, где по оплошности служителей Вездесущего обитал по соседству доблестный Герман. Ее мимолетная внешняя схожесть с Кирой была настолько очевидна, что герой не мог отказать себе в удовольствии. Кроткая (как ему тогда показалось), чуть полноватая (в отличие от его стройной и гибкой Кирочки) шатенка с острым подбородком и милыми ямочками прильнула к Герману с первого взгляда. Тогда он даже не мог предположить, как пискляво она может вопить и швырять в него все, что попадет под руку, как она по глупости будет лезть на рожон в совершенно неженских вопросах, как она будет оскорблять его и его мать, как потом извиняться и спускать на тормозах все его загулы и нежелание возвращаться домой, как невыносимо пусто и нудно будет рядом с ней все предстоящие двадцать лет. Как он будет терпеть ее, а она его, лишь бы обоих не осудили за развод и лишение ребенка нормального детства. Как уже после того, как дочь вырастет, им будет легко наконец расстаться. Герман не мог даже отдаленно представить, насколько он будет сожалеть, да и Люся тоже, что не сделали этого раньше и не дали друг другу возможности попытаться отыскать настоящее взаимное светлое чувство или хотя бы обрести, наконец, равновесие истинного свободного полета.

Через неделю после Кириного смс о беременности у Люси был день рождения, на котором Герман напился до беспамятства и наутро проснулся с ней в своей постели. Что произошло, помнилось смутно. Люся довольно ходила по его даче в тапочках Серафимы, пила чай из его чашки и критиковала неудачное расположение дома на узком участке, из-за которого в комнатах было темно, особенно в то хмурое утро.

Платон (сын Киры) появился на свет на четыре месяца раньше Веры. О досрочном рождении дочери Германа, равно как и о его вынужденной женитьбе на Люсе Кира понятия не имела. Она вообще ничего толком о нем не знала целых три года, будучи полностью уверенной в том, что ему плевать на нее. Много лет спустя, анализируя события его жизни, Кира поняла, что он тогда, после ее сообщения, будто с цепи сорвался, безоглядно взрывая за собой все пути назад. Герман решил, раз так, пусть у него тоже будет ребенок от похожей на нее какой-то там удачно подвернувшейся. И пусть Кира знает, что ее Герман прекрасно без нее обойдется.

Здесь всё же следует вернуться лет на восемь назад, когда Кира и Герман еще учились в одном классе. Герман с детства был дико застенчив и одновременно блестяще эрудирован. Это был совершенно особенный юноша. Его карий взгляд обволакивал теплотой и спокойствием. Кире всегда было умилительно уютно быть поводом для его сияющей улыбки. Когда Герка на уроках литературы рассуждал о Маргарите и ее любви к Мастеру, Кира, сидя в соседнем ряду у окна, замирала, сосредоточив взгляд на раскачивающихся кистях берез, вслушиваясь в заветную глубину его голоса, восхищаясь витиеватостью его манеры выражать свои мысли. Будущему филологу было важно и то, о чем, но то, как он говорит. С таким рассказчиком, как Герман, было всегда невероятно интересно. Ни одного более любознательного человека Кире за всю жизнь так и не встретилось.

В классе Герман всегда сидел в среднем ряду, и почему-то всегда вполоборота, и получалось, смотрел на нее в упор так, что она не могла ни пошевелиться, ни перевести взгляд от окна дальше стола учителя и доски. Кира ловила его увлеченность боковым зрением, хоть и сидела ученица в том ряду у окна не одна, такая вся немая и завороженная. Его взору был предоставлен целый спектр юных львиц, и некоторые из них уже давно мечтали прогуляться с ним по саванне.

К слову сказать, тогда Кируша этого не замечала и уж точно не думала про саванну. Ее мысли трепетали от германовского владения собой и словом. Она восхищалась тем, как столько слов можно так ловко и быстро компоновать в роскошные полотна, которыми впору украшать величественные замки. Им невозможно было не восхищаться тем самым первым и чистым наивным восторгом. Когда она, миниатюрная, с детства привыкшая замыкать строй, робко приподнимала правую бровь, видя его высоченную кудрявую макушку в начале строя на уроках физры, ее почему-то переполняла гордость и всё тот же восторг. Позже ей приходилось даже держать рукой капюшон, когда по дороге домой февральским солнечным днем она запрокидывала голову, глядя на него в надежде на поцелуй. Случалось, что девушка вставала на скамейку, чтобы…

Впрочем, это уже потом. Тогда Герман решался только провожать ее до дома, сумбурно предлагал нести рюкзак. Кира сопротивлялась, разумеется, но рюкзак передавала с радостью.

«Ладно. Пусть идет, раз хочет, рядом, но никаких до подъезда, только до угла дома», – ворчала она про себя, стараясь скрыть волнение. Издевалась, короче. И ей это даже нравилось. Нерешительность Германа не позволяла распознать и почувствовать в нем и толику бурлящего за фасадом многословия желания. А он всё ходил и ходил рядом, пока в один зеленеющий прохладой день, гонимый бурей подростковых гормонов, парень не набрался смелости, не позвонил и не пригласил ее на прогулку. Осчастливленная некстати опаздывала на курсы английского, докрашивала ресницы и плохо его расслышала, бросила только:

– Да, да, давай как-нибудь потом.

– Может в четверг, в шесть?

– Хорошо, извини, я убегаю сейчас.

Ликование Германа было недолгим. Через пару дней она вспомнила, что это «как-нибудь» как раз вот уже наступило, выглянув в окно проверить погоду и увидев его у подъезда, слава богу, без цветов. Шел дождь. А он всё стоял там и мок.

Кира металась по комнате, искала зонтик, потом выяснилось, что ее любимая юбка в стирке, потом тушь закончилась, а мама заняла ванную комнату на целых пятнадцать минут.

«Ну, зачем он стоит? – думала Кира. – Под дождем… Ну, пусть хоть под дерево встанет, под козырек».

Когда она, наконец собравшись, выглянула в очередной раз… В общем, не дождался он ее «как-нибудь», не смог, не захотел. Герман пораженно ушел, прихватив с собой дождь. И тут ей, этой маленькой, растерянной девочке, пожалуй, впервые в жизни стало дико стыдно и гадко смотреть на свое отражение в зеркале. Она хотела позвонить, но поняла, что он всегда звонил сам и у нее даже нет его номера. Для читателей, родившихся в эру смартфонов, это прозвучит дико, но тогда, в далеком 1997-м никаких переносных электронных устройств в квартире скромной учительницы французского не было. Вместо них был стационарный ящик с крутящимся циферблатом, стоял у всех на виду, никакой интимности не предполагал, как и функцию определителя номера. Просить телефон мальчика у одноклассников было пусть менее, но всё же стыдно. В общем, тот день был ее самой первой ошибкой. Этот бесконечный серый загубленный день.

Потом еще было много ошибок, но она почти всё с легкостью себе прощала. Эта же висела гвоздем прямо над изголовьем и цепляла ее то и дело.

Много лет спустя, когда она решила рассказать свою историю, Кира писала своему далекому невозможному:

– Я стараюсь скорее пролистать тот самый день, когда ты меня ждал. Как же мне стыдно, ты себе не представляешь себе насколько. Я ношу в себе это чувство всю жизнь. Мне, которой вообще неведом стыд.

– Давно заиграно, никаких последствий, – сухо отрезал Герман.

– У тебя никаких, а у меня вся жизнь через Берингов пролив из-за этого. Я всё себе с легкостью прощаю, все большие и маленькие отступления, но это… Это в толстенной багровой раме висит ржавым гвоздем над изголовьем, – повторила она саму себя в который раз.

Но вернемся в школьные коридоры. Время неслось стремительно в ожидании выпуска и шершавой ощупи будущего. После дождя наш рыцарь стал реже поворачиваться вполоборота, реже высказываться и чаще вовсе отсутствовать на уроках. А потом был последний звонок, их первый поцелуй на корме, шкатулка, подаренная романтиком на семнадцатилетие, с которой малышка не расставалась три следующие пятилетки.

Надо отметить, что и другие парни время от времени оказывали Кире знаки внимания. Но она смотрела на них с недоумением и всегда давала понять, что ловить им нечего, всем, кроме пленительного Марка.

Марк сносил головы девицам одним легким прищуром, мягкой улыбкой и певучим бархатом. Его уверенная обособленность во всем, что он делал, умение быстро овладевать всем, что было ему по нраву, аккуратность и вдумчивость, бескомпромиссная настойчивость и даже напористость, какая-то безусловная надежность и твердость духа сделали свое дело.

Кира была просто ошарашена, когда Марк сказал, что ему не хватает ее рядом, что он хочет быть только с ней. Ее девственное восприятие никак не могло найти оснований для такого поворота событий. Ведь было же вокруг полно девиц с формами и умением себя продать. Зачем ему она понадобилась? Пожалуй, этот вопрос так и остался без ответа. Поверить в большую чистую любовь такого, как Марк, было крайне трудно. И девушка не верила, но решила принять его инициативу и посмотреть, на сколько его хватит. Терять было всё равно нечего. К тому же, во-первых, она нуждалась в защите от постоянных нападок соседских девчонок, а во-вторых, любопытство родилось явно вперед нее. Оно настойчиво подталкивало исследовать всю прелесть ее мерцающей чувственности, заглянуть-таки по ту сторону взрослости и как можно скорее заполнить флакончик прерванной юности запретной россыпью полутонов. А Кире ведь было уже семнадцать. Сколько еще можно было ждать?

Посему Марку было легко завладеть своей прихотью. Так же легко первоиспытатели перешагнули конфетно-букетную черту, оказавшись прямиком в гражданском браке. Марк, он был такой понятный, прямолинейный, при этом интровертный и немногословный. Казалось, ему вообще никто рядом был не нужен. Ему вполне было достаточно его самого. Внутренний мир? Такого понятия в его системе не обнаруживалось. Зачем же его тогда так тянуло к Кире, с острой потребностью погружать близкого в ее глубины, позволять ему проникать в самые дальние лабиринты своего измерения? Может быть, как и Герман, этот айсберг не хотел особо тратить ресурсы на поиски? Искать, пробовать, ошибаться, восстанавливаться, снова искать – это же так утомительно, а секса хотелось регулярного и безопасного. На истерики невозмутимый молодой человек умело забивал в надежде: перебесится же рано или поздно. Поверить в то, что такой всеми возносимый орел полюбит такую всеми гонимую горлицу, было так же сложно, как в возможность распрощаться со своим одиночеством. Никто таких привилегий новоиспеченной счастливице не обещал.