Тревожные воины. Гендер, память и поп-культура в японской армии

Като намекнул на необходимость более критической позиции японского правительства в отношении ответственности Японии за войну, но затем указал, что «в японских учебниках тайваньцы никогда не жаловались на отношение к ним – это только корейцы делали», предполагая, что оценки корейцев могут быть необоснованными. Но в этот момент вмешались другие участники ужина, как будто командир наконец сказал что-то, с чем они могли согласиться и вообще высказать свое мнение. На вопрос о причинах такой разницы Като ответил, что во время Азиатско-Тихоокеанской войны тайваньцы считали, что Императорская армия не так плоха, как китайская. Никто не упомянул о принудительном труде, сексуальном рабстве или военных преступлениях. Скорее, все собравшиеся за столом мужчины готовы были утверждать, что, поскольку обе упомянутые страны были колониями Японии, одна из них просто искажала правду и понапрасну критиковала поведение Императорской армии во время войны.

В итоге мы перешли к более приятной светской беседе. По возвращении на базу мы шумно и сердечно попрощались. На следующее утро я вернула одежду, обувь, фуражку и каску. Полковой флажок я оставила себе на память и унесла в сумке на вокзал. Майор Оно и президент молодежной ассоциациии отвезли меня на местную железнодорожную станцию, и я как раз успела на ближайший поезд в город и вернулась к знакомой мне гражданской жизни.

Глава 2

Послевоенный поствоинский героизм

Предполагается, что мужчины несут ответственность за защиту новорожденных, женщин и престарелых матерей. Однако мужчины в Японии совершенно не способны выполнить эту миссию, потому что они не проходят военную подготовку.

Премьер-министр Хасимото Рютаро. «Джапан таймс интернэшнл», 1999, 1–15 апреля. С. 17.

Миссия по оказанию помощи во время стихийных бедствий в Гондурасе прошла успешно, и мы получили много хороших отзывов в прессе. Но есть и обратная сторона такого успеха. Люди не должны забывать, что мы не кучка медсестер! Мы военные!

Подполковник Сайто Хироюки. Декабрь 1998 г.

Как офицеры становятся лидерами, если в наличии нет вооруженного конфликта, в котором они могли бы отличиться? Ромео Даллэр [Dallaire 2003: 30], командующий миссией ООН в Руанде, ответил на этот вопрос так: «Ты тренируешься и тренируешься, а потом тренируешь других». Я ставлю этот вопрос шире: что такое мирная карьера в Силах самообороны? Как японские военнослужащие трансформируют боевую подготовку, направленную на реализацию крайних форм организованного насилия и противодействие им, в спасательные действия в ситуациях, угрожающих жизни других людей? И как те мужчины, чья жизнь пронизана военными правилами, ценностями и интересами, отстаивают свою мужественность в рамках военной организации, которая готовит их к войне, ограничивая в то же время их опыт операциями, запрещающими насилие? Если их мужественность в качестве профессиональных солдат определяется действиями, которые они совершают, и тем, как они их выполняют, то как японские военнослужащие артикулируют эти действия, этот опыт, эти показатели своего профессионализма? В данной главе я рассматриваю тезис, что в Силах самообороны действует широкий спектр понятий о мужественности, очевидный внутри организационной структуры, в поступках, высказываниях персонала и в том, как представляют обществу военных материалы, подготовленные отделами по связям с общественностью.

В Японии и, возможно, где-то еще в отсутствие боевых действий роль битвы в процессе построения героизма принимают на себя невоенные операции, а риторика фронтового опыта и боя продолжает насыщать «военные рассказы» японских военнослужащих. Следующие заявления, сделанные в 2004 году тремя военнослужащими СССЯ в возрасте от 20 до 30 лет, остро отражают конфликт между воспринимаемой нормальностью военных и представлением о том, что смерть является ключевым компонентом военного героизма:

Что я об этом думаю? Я против этого. Вы когда-нибудь видели фотографии Ирака? Ужас.

Откровенно говоря, не было особых причин для развертывания в Ираке! Жалкая Япония, как покорная собака, плетется за Америкой и преклоняется перед ней. Ничего больше! Не то чтобы мне особенно нравится воевать, но я хотел бы поехать [в Ирак]. Почему-то я чувствую, что в ментальном состоянии, когда узы жизни соседствуют с узами смерти, должно быть что-то для открытия самого себя. Есть соблазн пойти добровольцем. Как солдат, ты должен хоть один раз пережить битву. Ведь я не хочу быть игрушечным солдатиком!

С этим развертыванием связано много проблем, но лично я хотел бы, чтобы меня отправили в Ирак. Я могу умереть или заболеть… Я не хочу жить очень долго. Я чувствую так: все или ничего. Лучше вернуться домой целым и невредимым. Но даже если нет, мне было бы все равно.

[Konishi et al. 2004: 88–89]

Через несколько месяцев после того, как премьер-министр Хасимото Рютаро из консервативной Либерально-демократической партии увлекся и сделал комментарий, приведенный выше в эпиграфе к этой главе, подполковник Сайто Хироюки настаивал на том, чтобы навязать Силам самообороны предписанные Хасимото представления о милитаризованной мужественности. В то время Сайто отвечал за военное планирование всех СССЯ и только что возвратился в страну после первой международной миссии Сил самообороны по оказанию помощи при стихийных бедствиях. С его точки зрения, операция в Гондурасе была для СССЯ успешной, однако он отметил, что для новых таких миссий в дальних странах Силам самообороны потребуется больше женского персонала, особенно медсестер, потому что больные и раненые женщины, дети и пожилые люди чувствуют себя комфортнее, когда им помогают женщины. В целом Сайто был доволен доброжелательным тоном японских СМИ, особенно в районе Нагои, откуда было отправлено большинство членов гондурасской миссии. И все же он выразил недовольство тем, как Силы самообороны представили себя гражданскому обществу в Японии. По мнению Сайто, слишком много внимания уделялось гуманитарным миссиям и проектам по проведению общественных работ, и он был обеспокоен тем, что респектабельность, основанная на таком образе военных, не повысит их авторитет. Сообщения в СМИ и бóльшая часть материалов Сил самообороны, подготовленных вербовщиками и специалистами по связям с общественностью, в равной степени искажают образ «военных и неточно отражают то, для чего военнослужащие обучаются и существуют прежде всего, а именно для защиты Японии». В главе 4 я исследую, как аппарат по связям с общественностью Сил самообороны создает свой имидж, используя популярную культуру. Пока достаточно отметить, что, хотя премьер-министр Хасимото объявил защиту женщин, детей и пожилых людей истинно мужской и требующей мужества задачей, подполковник Сайто считал, что вооруженные силы не должны оцениваться способностью их мужчин выполнять именно такие задания.

Возможно, замечание Хасимото о заботливых мужчинах и военной подготовке мог сделать любой государственный деятель, застигнутый врасплох фантазиями о перевооружении. Конечно, в любой конкретной операции ООН некоторые солдаты поймут опасения Сайто по поводу нетрадиционных военных ролей31. Однако, если рассматривать их вместе, заявления о связи между полом и армией выдвигают на первый план многогранность конструкций «милитаризованной мужественности». На первый взгляд политик Хасимото и военный Сайто просто упомянули об эссенциалистских отношениях между мужественностью и армией и определили вопросы обороны мужской и требующей мужества деятельностью. Оба мужчины утверждали, что мужественность, которую должны олицетворять военнослужащие Сил самообороны, отличается от других типов мужественности и требует мужчин особого типа. И в полном соответствии с предположением Джудит Батлер [Butler 1995: 24] о том, что гендер – это не предрасположенность, а достижение, оба мужчины провозгласили милитаризованную маскулинность тем, чему обучают и что практикуют и обретают в Силах самообороны. Военные ведомства во всем мире тратят много энергии на создание иллюзии того, что военные задачи являются мужскими и маскулинными по своей сути. Следовательно, даже если милитаризованный гендер «предполагается в качестве одного из идеалов, которые никогда полностью никем не осваиваются», по формулировке Батлер само действие милитаризованного гендера как раз и есть то, «что задним числом создает иллюзию, что существовало внутреннее гендерное ядро» [Butler 1995: 32]. В армии больше, чем где бы то ни было, санкционированная мужественность выставлена напоказ, ее смысл постоянно разъясняют, ее цели часто повторяют. Пожалуй, никакая другая организация не вдалбливает своим членам так энергично, какими они должны быть. Следовательно, если гендер, как предполагает Батлер, всегда лишь имитируется, военных можно считать одним из самых очевидных центров подобных имитаций.

Утверждение Синтии Энло [Enloe 2000], что военные манипуляции делают акцент на мужественности, манипулируя при этом смыслом понятий как мужественности, так и женственности, можно применить и к Силам самообороны Японии. Однако в противоположность идее о том, что мужественность зависит в первую очередь от другого, сконструированного как женственность [Goldstein 2001: 251], я исходила из того, что мужчины в Силах самообороны оценивают свою мужественность в первую очередь по сравнению с другими мужчинами, а не по сравнению с женщинами. Таким образом, чувство общности и товарищества мужчин в Силах самообороны коренится не только в маргинализации женщин. Скорее, организационная идентичность Сил самообороны и милитаризованная мужественность военных продиктованы прошлым и настоящим милитаризмом и формировались до недавнего времени почти гегемонистской позицией «служащего» или «белого воротничка» как идеального представителя японской мужественности, что было следствием традиций Императорской армии и присутствия десятков тысяч американских солдат, дислоцированных на японской территории. Для Сил самообороны в современной Японии, а также для отдельных военных большое значение имеют гендерные фигуры служащего, императорского солдата и американского солдата. Однако военнослужащим нелегко идентифицировать себя с одной из этих конфигураций мужественности. Скорее, каждая конфигурация воплощает в себе желательные и нежелательные черты и, таким образом, моменты идентификации и диссоциации. Эти противоречия внутри разных интерпретаций мужественности эффектно подчеркивают усилия Сил самообороны и отдельных военнослужащих по достижению милитаризованной мужественности, которая географически расположена и исторически укоренена в геополитическом пространстве Японии, Восточной Азии и всего мира. Это облегчает позиционирование Сил самообороны в исторических временных рамках, создавая историю организации и обеспечивая ее будущее за счет постоянного обновления концепции респектабельности военнослужащих по отношению к своим гражданским коллегам – мужчинам, Сухопутных сил самообороны – по отношению к наследию Императорской армии и близости к американским и другим военным организациям32.

Предпочтение характеристик одной гендерной конфигурации – служащего, солдата Императорской армии, солдата США – характеристикам другого типа может показаться со стороны излишне простым, но для военных этот процесс влечет за собой интенсивные конфликты, включающие как институциональные, так и личные решения. Одна гендерная конфигурация не является более реальной (или искусственной) или более скрытой (или явной), чем другая. Скорее, институциональные процедуры обеспечивают условия, при которых в определенный момент одна конфигурация выходит на первый план, а другая отступает. Этим преобразованиям способствуют (а иногда и препятствуют) писаные и неписаные правила – тщательно охраняемый набор стратегий по связям с общественностью и маркетингу, которые предписывают и документируют каждый шаг во имя защиты чувства военной идентичности в войсках и представляют Силы самообороны перед лицом японской и/или международной общественности в лучшем свете. Соответственно, вместо одного однородного и стабильного гендерного модуса габитус, ожидаемый и принятый среди военных, становится многогранным, неустойчивым и аморфным.

Как показывают высказывания Хасимото и Сайто, а также как свидетельствовали в разговорах со мной многие военные, беспокойство о том, каким образом следует проявлять милитаризованную мужественность, ни в коем случае не является уникальным феноменом Сил самообороны, хотя в отношении своей закамуфлированной гендерной идентичности японские военнослужащие часто кажутся сверхсознательными. По мере того как умножаются типы важной военной службы, вооруженные силы демократических стран мира все чаще допускают интеграцию представителей разных полов и гендеров и становятся все более изобретательными в отношении того, какие роли принимать в условиях мира после холодной войны. Они прилагают активные усилия во имя диалога с общественностью, чтобы убедить все более критически настроенную гражданскую публику в своей необходимости и полезности [Burk 1998a]. Ширящиеся перемены дестабилизировали представления о милитаризованной мужественности, которое когда-то уверенно ассоциировалось с образом лихого солдата. Каждый шаг японских военнослужащих свидетельствует об этой нестабильности. Так, один молодой кандидат в офицеры мечтал, что он приобретет прославленный статус военных героев – мужчин из голливудских фильмов, а мужчина-офицер среднего звена, приближающийся к отставке в возрасте 51 года33, выражал более скромное мнение о важности общественного одобрения и признания, на которое «может рассчитывать любой другой трудящийся в Японии». Еще один пожилой майор смущенно улыбнулся, рассказывая мне, как молится о том, чтобы до его выхода на пенсию не было войны. Новобранец-мужчина отказался признать, что Силы самообороны являются в первую очередь военной организацией. Другой кандидат в офицеры гордился тем, что его отправили на Хоккайдо в престижную Северную армию, которая заслужила свою репутацию во время холодной войны благодаря своей близости к бывшему Советскому Союзу, наличию на своих базах новейшего вооружения и проведению сложнейшей подготовки, которая якобы формирует лучших бойцов. Один капитан гордился своим статусом «матери» отряда, а другой сетовал на то, что люди в Силах самообороны «не были должным образом посвящены в концепцию самопожертвования во имя нации».

Поскольку офицеров часто переводят с места на место, они нередко переходят от одной конфигурации самопрезентации к другой, – например, когда их отправляют с полевой должности на Кюсю или Хоккайдо на офисную должность в Токио или за границей, и в этом процессе разрушаются географические, культурные и межличностные отношения и даже языковые границы. Эти разрушения влекут за собой обсуждение отдельными военнослужащими формы и характеристик милитаризованной мужественности, а также – зачастую противоречивым образом – возникновение подобных дебатов в масштабах вооруженных сил. Военнослужащие не усваивают эти конфигурации милитаризованной мужественности пассивно. Они осознают нестабильность иерархии, которая их связывает, и они оспаривают ее, возражают и сопротивляются ей. Вспоминая свою подготовку в спецподразделениях, известную настоящей жестокостью, офицер может, например, заплакать на видео, которое готовит отдел по связям с общественностью, подчеркивая огромную нагрузку на военнослужащих, проходящих такое обучение (видеопросмотр в день открытых дверей, школа СССЯ Фудзи, 2003). Военнослужащий, который помогает подготовить город Саппоро к массовому спортивному событию, проявляет иные качества, чем тот, кто ведет детей в палатку скорой помощи после землетрясения в отдаленной деревне. И глава подразделения МОЯ демонстрирует разные типы поведения в центре военного командования в Токио или когда выпивает в качестве командира базы в глухой провинции на Сикоку. Учитывая эти процессы, в дальнейшем исследовании я фокусирую внимание на точках пересечения разговоров о мужественности и профессионализме – это вступление в Силы самообороны, менее впечатляющие, но многочисленные местные миссии, в том числе социальные проекты, крупномасштабные мероприятия и помощь при стихийных бедствиях, совместные учения вооруженных сил США и Японии и международные операции по поддержанию мира.

ИНДИВИДУАЛИЗМ И СЛУЖАЩИЙ

«Служащий», или «белый воротничок», сыграл важную роль в формировании мужской идентичности среди японских военных. До рецессии начала 1990-х годов наемный служащий был важным прототипом японской мужественности, сложившейся после Второй мировой войны. Западные читатели составили первое впечатление о нем благодаря Эзре Фогелю, в 1963 году [Vogel 1963: 9] описавшему его как стереотип японского мужчины; «белые воротнички» в крупных корпорациях и правительственная бюрократия олицетворяли экономическую безопасность и социальный статус. В 1990-е годы, даже когда блеск экономического успеха начал меркнуть, образ японца, существовавший в самой Японии и за ее пределами, все еще воплощал в себе «трудоголика, который много часов работает на какую-то крупную корпорацию, выпивает с коллегами или клиентами после работы, играет с ними в гольф по выходным, редко проводит время с женой и детьми и почти ничего не делает по дому – например, не убирает и не меняет подгузники» [Ishii-Kuntz 2002]. Части этого образа начали распадаться по мере того, как все больше и больше «белых воротничков» оказывались без работы и становились жертвами стагнации экономики [Osawa 1996; Dasgupta 2003]34. В период расцвета и отчасти даже сегодня служащий прославлялся в популярных средствах массовой информации и в рекламе в Японии и за ее пределами как «воин компании» (кайса сэнси), а его мужественность милитаризировалась как «корпоративная воинская мужественность» (кигё сэнситэки отокорасиса) [Yamasaki H. 2002: 52]. Эти «воины компании» отдают компании все силы и жертвуют здоровьем и семейной жизнью, от которой они обычно отчуждены. Реклама продуктов, ориентированная на «белых воротничков», создала одномерный и антиисторичный образ идеального мужчины. Благодаря милитаристским отсылкам к битве, победе, поражению и смерти в связи с полной преданностью «белого воротничка» компании эта реклама представляет служащего как воплощение воина мирного времени.

«Дух самурая», который часто пробуждается, чтобы превратить современного наемного работника в «воина компании», определенно порожден эпохой домодерна и, таким образом, не связан с неприятными воспоминаниями об агрессии и поражениях в более поздней японской истории. Вульгаризирация и коммерциализация допускают замену предметов поклонения воина и орудий его труда, но подчеркивают верность самурайскому духу. Современный самурай сражается на работе, а не на поле боя. Его лояльность связана с компанией, а не с кланом. Однако его мужественный дух остается прежним.

После Второй мировой войны продукты военного времени, маркетинг которых связывал сексуальную потенцию солдата с военными возможностями империи [Frühstück 2003], были заменены новым поколением товаров, стимулирующих энергию успешного служащего; при этом реклама проповедовала добродетели, явно связанные с военным делом, и отдавала приоритет самодисциплине и самопожертвованию [Rohlen, LeTendre 1996: 60]. Анонсы новых здоровых напитков и других пищевых добавок обещали снять усталость и укрепить «дух» (сэйсин). К началу 1960-х – как раз тогда, когда наемный служащий стал господствующим мужским идеалом новой эпохи, – на рынке появились такие стимулирующие тоники, как Guronsan от Chügai Pharmaceutics, энергетический напиток Ripobitan D от Taishö Pharmaceutics и Esukappu от Esuesu Pharmaceutics [Cwiertka 1998]. Несколько десятилетий спустя, в 1989 году, той же целевой группе потребителей рекламировался энергетический напиток Regain. В рекламе этих продуктов японские мужчины обычно представлены в качестве служащих и в контексте, связанном с работой и компанией, без существенного участия в домашней работе или воспитании детей [Roberson 2005]. Часто такая реклама строится на принципах отчетливой боевой риторики. Например, Regain продвигается под слоганом «Можете ли вы сражаться 24 часа? Бизнесмен, бизнесмен, японский бизнесмен!» [Steger 2002]. А девизом Ripobitan D по-прежнему остается «Борьба!», или «Файто!» (см. Рис. 4). Еще один образ служащего был использован для иллюстрации статьи под названием «Позитивное продается сейчас» («Подзитибу га има урэру»), посвященной соответствующему мышлению и опубликованной в номере еженедельника «Аэра» от 8 февраля 1999 года (стр. 34). На иллюстрации голова этого служащего окружена женскими фигурами в костюмах чирлидеров и снабжена все тем же лозунгом: «Борьба!». В аналогичном ключе утренняя зарядка для сотрудников в некоторых компаниях продолжает напоминать утреннюю рутину военной базы, поскольку начинается с возгласа: «Бой!» [Kondo 1990: 78–104] – крика, выражающего милитаризацию повседневности.

Рис. 4. 30 ноября 1998 года, выпуск еженедельника Aera, полностраничная реклама энергетического напитка «Ripobitan D», использующая боевой клич «Борьба!», обращенный к военному как профессионалу, и образ малыша, обращенный к военному как отцу семейства. © University of California Press/The Regents of the University of California. January 2021. Academic Studies Press

Наемный служащий все чаще становился неоднозначной фигурой, восхваляемой в массовой культуре за готовность работать до смерти и высмеиваемой за невежество и бессилие в семейных делах. Однако в специальных военных нарративах воображаемый служащий/воин выступает в роли, в которую верят военные: он то, чем сами они не являются или не хотят быть. В противовес социокультурной среде, создавшей крайне милитаризованный образ служащего, отдельные военные обычно относятся к этому служащему с отвращением. Как представители настоящей солдатской жизни военные не особо довольны притязаниями служащих на милитаризованную мужественность. Военные не признают воинственных качеств, приписываемых служащим в рекламе или демонстрируемых ими на корпоративных тренингах, призванных повысить командный дух.

Меньше всего склонны воспринимать героический образ гражданских служащих рядовые Сил самообороны, которые подчеркивают в противовес ему собственную мужественность. Они пренебрежительно отзываются о наемных работниках, считая их немужественными, эгоистичными и слабыми, характеризуют их профессиональную жизнь как «монотонную», «скучную» и направленную исключительно на получение денег. Именно желание отличаться от обычных служащих побуждает многих мужчин вступать в ряды Сил самообороны. Омия Хироси, ветеран и автор книги «Странная жизнь Сил самообороны» («Соко га хэн да йо дзиетай», 2001) ярко описывает, как принимал это решение: Омия вступил в Силы самообороны, уволился, попытал счастья в качестве гражданского служащего и через пару лет вернулся в Силы самообороны, потому что не смог выдержать жизни наемного работника. Ему и другим военным служащие кажутся бесцветной, безликой и конформистской массой, резко контрастирующей с их собственным индивидуализмом и независимостью духа, пусть и в рамках военных правил. Двадцатипятилетний новобранец, окончивший университет, рассказал мне, что несколько лет работал продавцом в магазине рыболовных снастей и в конце концов уволился, чтобы поступить на службу в Силы самообороны. Ему наскучила ежедневная рутина продаж, он ненавидел сидеть весь день в помещении, с ума сходил от мысли о том, что заниматься одним и тем же каждый день придется следующие тридцать пять лет или около того. Ирония ситуации была в том, что непосредственно перед интервью он провел все утро, повторяя во время минометной подготовки одни и те же движения, однако сам он, похоже, не заметил этого противоречия. В течение предыдущих нескольких недель ему вместе с примерно 800 другими бойцами своего полка также приходилось ежедневно вставать, надевать военную форму, есть и ложиться спать в одно и то же время и – если он действительно планировал служить в Силах самообороны всю жизнь – понимать, что делать это придется долгие годы. Для гражданских лиц ношение военной формы может означать отказ от права заявлять о своей индивидуальности, а это многие приравнивают к отказу от своей личности. Напротив, с точки зрения Омии и других молодых военных, форма позволяет им стать личностями. Униформа сама по себе является публичным заявлением, и, как полагает Пол Фассел [Fussell 2002: 198], «одна из ее функций как раз и состоит в том, чтобы придавать людям характер, который сам по себе им не принадлежит». Кроме того, униформа проводит определенную линию разграничения между личностью ее носителя и остальным миром.

Истинная функция формы состоит в том, чтобы устанавливать порядок в мире и заявлять об этом, останавливать смятение в потоке жизни, она скрывает все мягкое и нестойкое в человеческом теле, прикрывая солдатское белье и кожу. Запертый в жестком чехле, стянутый ремнями, человек начинает забывать о том, что под мундиром, и преодолевает ощущение неопределенности жизни (Герман Брох, цит. по: [Fussell 2002:14]).