Золотая лихорадка

– Как отдыхалось, Егор Кондратьевич?

– Благодарствую, Спиридон Лукич!

– От трудов своих отдыхайте, отдыхайте! – заискивающе сказал капитан.

– Матросы у вас молодцы, – не оставался в долгу Егор.

Егор был известным человеком на реке. Все знали «Егоровы штаны». У капитанов существовало поверье, что если едет Егор – это к счастью. Ему отводили каютное место.

– Что же их хвалить. Народ отпетый! Чуть что – я выброшу в пустоплесье.

Курчавый матрос, стоя на кожухе колеса, отвязался и, не держась, оглядывал реку с таким видом, словно ему хотелось запеть. Широкая грудь его бугрилась под рубахой. Перескочив борт и проходя мимо, он опять сдернул шляпу. Заворачивая голову и семеня босыми ногами, он пристально глянул на Егора.

– Веселый и бегает быстро! – заметил Кузнецов.

– За этой кобылкой приходится смотреть, – сводя белесые, выцветшие брови, ответил капитан.

Спиридон Лукич снял фуражку, повел рукой по черным волосам и ушел к себе.

Потом, сидя в каюте, Егор услыхал, как подле окна кто-то посвистывал. Матросы забегали по палубе. Егор, выйдя, столкнулся лицом к лицу с кудрявым. Прошел, оглянулся и перехватил его взгляд.

…Опять Кузнецов стоит у борта с сумкой на плече и с мешком. В жгут скатана пустая половина мешка: там и куртка, и запасные штаны. В карманах золото уложено так, что не прощупаешь и не догадаешься, что у серого мужика в сером мешке.

Виден холм над «штанами», как шапка. Малые сопочки разбежались по морю тайги. Лес прорублен, нивы видны. Здесь теплей. Они уже начали желтеть. Стоят бревенчатые избы. Деревня пустая, никого нет, никто не встречает Егора.

Кореец Николай появился у трапа. Он повел матросов к поленницам. Дома у Кузнецовых нет никого. Дверь в сени притворена, а дверь в избу приперта березовой жердью. Все уехали на заимку.

«Ждут, что отец прямо туда вернется по речке. А отца вашего, ребята, вон куда занесло! Знали бы!»

В доме тихо, солнечно, чисто, так чисто, как только одна Наталья умеет убирать, одна во всем свете.

Надо ехать на заимку, на речку Додьгу, к своим. Тут нечего задерживаться. Без хозяйки дом сирота… Деревня пустая.

Кони ходили за околицей за пашней. «Куда теперь золото? Не с собой же брать! На замки запирать? Отродясь не запирали… Опять это золото лезет в душу и заботит, будь оно неладно!»

Егор положил все в сундук. Умылся, переоделся, вышел, подпер дверь колом и с ружьем на плече пошел.

Буланый поднял морду. Заржала Рыжуха, подхватили жеребята.

Егор оглянулся. Кореец Николай в своем белом пальто стоял у дома и смотрел вслед Егору. Пароход пыхтел, выпуская мощную струю пара. По трапу матросы носили дрова вязанками.

Егор потрогал черные губы Буланого, погладил желтую шерсть, потом перелез через жерди. Егор вскочил на Буланого и поскакал без седла, как в детстве, когда гонял коней на водопой. Разогнал его и, опустив поводья, налег сапогами на бока и перемахнул низкую поскотину в том месте, где одной жерди не хватало.

Волнистая площадь хлебов шла вверх косо и кончалась, как казалось Егору, у самого неба. Сейчас он видел только хлеб со всех сторон, и сама рёлка под ясной и спокойной голубизной, как краюха со свежей коркой. Буланый шел крупной рысью и вынес его на гребень. Когда-то вот здесь, на вершине бугра, чуть не задрал медведь Ваську. А до того за несколько лет медведи подходили к поселью. Тут же дед однажды встретил лося, и считалось, что до гребня, вот до этого изгиба, далеко. А теперь лес вырубился, и оказалось, что все близко. Пашня Егора дотянулась до звериных заповедников.

Накатанная колесами дорога пошла в лес, настоящая дорога, и ездят на ней на телегах, а не на волокушах, как в первые годы. По этой дороге привозят с заимок хлеб, с лугов – сено, а из леса – дрова. Колесная дорога невелика, проложена до заимок, но все же есть она! Заведена настоящая езда на колесах! А через речку Додьгу и через ее рукава переправляются вброд.

За речкой, как американский фермер, своим хутором живет китаец Александр с женой, приемный сын Егора. Стала видна его далекая желтая соломенная крыша.

Все закрыл и поплыл над Егором густой лес, душистая листва, какой он давно не видал. Все тут устроено ладно, прочно, удобно, на коне ехать хорошо, привычно. Все свое, не то что в лодке по горной струе. А вот, наверное, потянет же туда…

Конь с лохматой гривой захлюпал мохнатыми ногами по зеленой грязи. На обочине дороги рослый белоголовник и медвежьи дудки хватали конному по плечи.

Из-за холма появилась подпрыгивающая девичья голова в платке, сбившемся на плечи. Послышался звонкий цокот подков о камни. Быстро взлетев на вершину, вниз к болоту помчалась верхом девушка.

– Тя-тя-а! – воскликнула она, налетая и осаживая коня, цепко держась за него ногами в башмаках и толстых чулках в красную и черную полоски. – Я услыхала гудок…

– Мама как?

– Слава богу. Я гудок-то услыхала…

– Василий где?

– Все на заимке. А бабушка с дедушкой уехали на лодке по ягоды. А парни недавно из тайги.

– С кем Василий?

– Митя Овчинников с ним.

Конь ее захрапел, выбрасывая из-под копыт комья грязи, рванул с места. Она туго тянула повод, воротя его, и он пронесся по болоту малым полукругом.

– Маманя велела… – откидываясь, полуобернулась дочь.

Егор дальше не расслышал, что мать велела.

Настя привстала, поглядывая вдаль.

– Пароход-то простоит? – кричала она.

– А что тебе?

Она не ответила.

Егор тронул поводья. Раз-другой болото издало всасывающие звуки. Конь, грудастый, коренастый, с чуть кривыми, могучими ногами, старательно тряхнул гривой, вынес тяжелого всадника на гать и зачастил копытами по бревнам.

Егор сверху еще раз оглянулся. Дочь уж пролетела через лес и мчалась по дороге среди хлебов. Известно, зачем повадился ездить Митя. Свататься хочет. За семьей Овчинниковых недобрая слава. Но чем же парень виноват? Отец его Санка – родной брат Котяя…

На заимке нет изгороди. Жена Наталья стоит у зимовья. Муж слез с коня.

– Как барин! – сказала Наталья. – Откуда такой? – Она подошла, вытерла руки о фартук. – Грязью-то не запачкать бы тебя…

Егор чует женин упрек. Да, долго он протаскался.

– Знала бы ты!

– Руки-ноги целы?

В зимовье было пусто и варился корм скоту. Егор присел на лавку. Никогда Наталья не казалась ему такой пригожей. В знакомых, спокойных движениях ее угадывалась сила, здоровье.

Улыбка ее ласковая. Глаза бойки, и в них знакомый свет ее доброй души. Егору кажется, что сам он пьян и она нетрезва.

А Наталья исстрадалась, измучилась, не зная, что думать, случая не бывало, чтобы он к назначенной поре не вернулся.

«Но что с ним? Явился легкий, как парень, помолодевший, лицо почернело, морщин нет, сам жесткий, крепкий, силы, казалось, прибыло, как крылья его несут». Это ощущение невольно передалось ей. Она насторожилась, словно была у счастья, в которое боялась поверить. Егор не все рассказал. Он вышел.

За зимовьем расставлены два полога накомарника из редкой покупной бязи. Кто-то зашевелился под крайним.

Вдали за речкой верхом на кляче плелся Сашка. Он в шляпе и с мотыгой на плече.

– А кто приехал? – раздался из-под полога голос Василия.

– Они ночь зря прокараулили, – пояснила Наталья.

– Это ты, отец?

Из-под полога живо вылез Василий. За ним появился Митя.

– Ночь не спали! – сказал он, как бы оправдываясь. – Лосей ждали…

Отец всегда заставал его не вовремя, когда он ленился или читал.

– Они в табуны собираются, идут за хребет, на теплый ветер, – сказал Митя.

Егор знал, что паренек этот смирный, но за словом в карман не полезет. По его словам выходило, что табуны скоро вернутся, надо обождать.

– А где же наши? – садясь в зимовье к столу, спросил Егор.

– По ягоды поехали. Дедушка и Федор. Взяли с собой собак… Петрован пошел, говорит, на миссионерский стан. Народ там к празднику наехал… А молодой-то поп Алексей не любит нашего рыжего попа. А ученик его… Характер все выказывает.

– Два зверя в одной берлоге! – ответил Егор.

Он вспомнил, каким лихим охотником когда-то был Алешка. Родился он в гольдской деревне Мылки. Рыжий поп его дурачил и обирал, но выучил грамоте. Стал Айдамбо теперь отцом Алексеем, закончил духовное училище в Благовещенске. А Дельдику, которую когда-то отнял Егор у китайцев, вырвал из рабства, стала попадьей.

– А зачем Настя домой поехала?

– Сама захотела.

– В церковь ее не загонишь…

– Полюбоваться пароходом… Пусть ее… Новые чулки купила, башмаки на баркасе… Пусть погуляет! Ты на «Ермаке»?

– На «Ермаке».

– У нее на «Ермаке» знакомые.

«Кто бы?» – подумал Егор.

– А я нашел россыпь… Самородки…

Наталья стояла как зачарованная.

– Тебя это разожгло. Я не узнала. Думала, чужой.

Странно посмотрел на нее Егор. Взгляд его был угрюмый и далекий.

Ночью долго не спали.

– Страх брал за тебя. Не пропал бы…

Стали говорить, что хлеб почти созрел, что лето нынче знойное, не бывало такого. Егор сказал жене, что лучше бы это золото не мыть, жить как жили, не рушить старого.

– А тебя тянет туда?

Наталья спросила и замолкла. Егор, не видя ее в темноте, знал, что она нахмурилась, насторожилась, словно шла угроза.

– Не мыть? – спросил он.

– Как это не мыть! – ответила Наталья. Она, казалось, читала его мысли. – Что же мы за люди, если себе не поверим, – подтвердила она шепотом.

Егор разговорился.

Выступила белая печка, и полотенца на бревенчатых стенах стояли, как белые тени. Блеснул оклад небольшой иконы, другая кровать, где спал младший сын Алексей.

– Боже ты мой! – приподнялась Наталья. – А если бы попал в тебя! Сердце мое не зря болело! Что же это за копна сена? Спасся за ней?

– Нет, это было не сено. А натрясло траву на лесину… в развилках-то…

Утром, когда семья уселась за уху, послышался стук копыт о гальку и воду. Сашка-китаец спрыгнул с кобылы и, сняв шляпу, пошел к зимовью, присаживаясь, словно нес на себе куль.

Глава шестая

Тимоха Силин, моргая, уставился на Улугушку, который, сидя у тычин с горохом, пытался приладить отпаявшуюся дужку чайника. Мужик сдвинул картуз на лоб и стал почесывать шею. Улугушке показалось, что гость подсмеивается. Он встал, размахнулся и швырнул чайник так, что тот загремел и покатился по траве.

Улугу сорвал немного стручков гороха, дал гостю горсть и сам стал жевать.

– Раньше в котле кипятили… Лучше было! – сказал он.

– Конечно, разве можно сравнить! Котел чугунный! А этих чайников ты можешь хоть нынче купить дюжину.

– Конечно! – ответил Улугу. – Такая дрянь.

– У нас на Урале кунганы чугунные делают, можешь заказать, и тебе выпишут по почте от фирмы и привезут… Поклонятся еще! Знаешь, за деньги все можно. Народ продажный… И теперь дель продают для неводов. Ох, крепкая!

– А у тебя табак есть? – спросил Улугу.

Мужик протянул приятелю толстый кисет:

– Табак можешь брать тюками.

– А водки?

– Про водку что говорить… Галдафу без ханшина не оставит. Нальет тебя каждый день хоть до ушей.

– Конесно! – ответил Улугу. – Это бы сцястье!

– Лодку новую ты хотел купить?

– До рыбалки есть еще время, старую починю. А то попы заставят на них рыбачить: дырявая лодка лучше.

Вдали, под ровным еловым лесом, поблескивали маковки церкви, звонницы и железная крыша школьного пансиона.

– Зачем тебе старая лодка, купи себе самую лучшую!

– Черт не знает! – Улугу покорябал голову и посмотрел в глаза гостю.

Все эти разговоры начинали его занимать. Улугу смелый, удалой и предприимчивый человек.

– Поедем к Егору, если мне не веришь. Егор еще не врал и не обманывал никогда.

Улугу пошел к берестяному балагану. Вышла его жена, одетая в шелковый новенький халат с вышивкой и в желтые обутки с загнутыми носами.

Улугу зашел в летник, надел короткий халат, перепоясался, сунул за пазуху нужные вещи и трубку, надел шляпу и, не прощаясь с женой, пошел на берег. Потом он вернулся, через некоторое время что-то загремело. Улугу пришел запыхавшись, сел в лодку.

– Ты не в бабу ли чайником запустил? – спросил Тимоха.

– Куда держишь? – заорал Улугу на мужика. Гольд поднял со дна лодки кормовое весло и стал править. – Че, не умеешь грести, так не берись!

Вечером при свете керосиновой лампы мужик и Улугу ужинали в избе Силиных.

– Теперь веришь?

– Да. А когда ты хочешь идти?

– В воскресенье.

– Надолго?

– На все лето. До ледостава.

Улугу наморщил лоб. Он быстро спросил:

– А рыбалка? А тебе хлеб надо убирать?

– Какой хлеб? Какая рыбалка? У меня сын взрослый… А Фекла зачем? Я ее держу строже, чем ты свою…

– Ну-ну, не вянькай, – отозвалась откуда-то из полутьмы жена.

– Ты-ы, кляча! – отвечал муж. – Егор еще всего не скажет. Мы сами проверим. Он привез мешок, как картошка самородки. А есть как тыква. Этого он не покажет, хоть и честный… А есть как тыква. Ну, немного меньше… Слышал, Егор сам говорит – поезжайте, а то чужие туда все равно нагрянут.

– И не рыбачить?

– Ты же хозяин! Молодые парни наловят для тебя. Вернешься, водкой их угостишь, и они удовольствуются. Ты же их произвел, а они ленятся.

– А огород?

– Ну на черта тебе огород? Это все Егор справедливостью хвалится, его выдумки. Да я бы на твоем месте вообще кинул бы его.

– Ладно… Завтра поедем! – сказала Улугу.

– У меня лоток есть и бутарка разборная есть, и мы все возьмем.

– Нет, слушай, завтра я не успею. А че-то не понял, на какой речке. Ты узнай еще раз.

– Я доведу тебя. Я там бывал, однако, и место знаю. Я еще не подводил товарищей.

Егор и сам не знал названия речки, и Тимоха не знал. Улугу немного подумал. Жаль, конечно, что сам Егор не идет. Он подобрел, чувствуя, что дело стоящее.

– Ладно! – сказал гольд.

– Ден пять, самое большее – шесть, и дойдем…

– А как название речки?

– Ну, поверь мне… Я уж сколько раз сам спрашивал. Егор мне рисовал, как пройти, он же экспедицию водил. Да зачем тебе название? Я сказал – не ошибусь.

– Завтра не успеем, – сказал Улугу, подумав. – Давай день собираться, а послезавтра поплывем…

Улугу решил, что открыватели не хотят говорить ему название речки, чтобы он не проболтался. Улугу это даже понравилось.

За день ни Улугу, ни Тимоха сборов не закончили.

На третий день Учугу остался ночевать у Силиных. На рассвете, укладывая мясо и хлеб в мешок, Фекла вдруг так разревелась, что в испуге вскочили все дети, и старший сын спрыгнул с полатей.

– Эх, уж… – перевел он дух. – Вы-и… – Ему показалось, что родители ссорятся.

– Хлеба-то, – плакала Фекла.

– Ты помни, как я велел! – грозно сказал Тимоха.

– Будто я раньше без тебя не справлялась! Какой толк-то от тебя! – сквозь слезы говорила женщина. – Иди уж на свой прииск…

В предрассветном сумерке из серого дома вышли двое в серой одежде, с серыми лицами и с серыми мешками на плечах. Высокая женщина в платке долго провожала взглядом их лодку.

Ветер дул снизу, и волны шли злые и шумные и обламывали пласты глины на островах, когда на пятый день своего плавания путники, натянув палатку, отогревались и сушились на берегу узкой протоки. На едва утоптанную и местами вырванную траву постелили сухие шкуры.

– Эта речка? – спрашивал Улугу.

– Наша?

– Да.

– Где?

– Во-он, где кедрач… Вон сопочка на устье.

– Нет, не эта…

Улугу удивлялся.

Не бывало случаев, чтобы кто-нибудь из мужиков показывал ему дорогу. Всегда Улугу сам всех водил. А на этот раз все получилось наоборот.

Два дня жили на острове среди мокрой, почти непроходимой травы. Ветер рвал листья с тальниковых деревьев, гнул мокрую чащу колосистых трав, бил по палатке дождем. Улугу и Тимошка не могли развести костра, не могли при такой буре наловить рыбы. Грязные волны гулко били в берег, и пена их закипала сплошь. Палатка очень маленькая, на острове березы нет, нельзя надрать бересты, чтобы сделать балаган и укрыться.

Путники, сидя на корточках, на маленьком сухом пространстве, на сохачьих шкурах, драли и грызли сухую юколу с сухарями. Продрогнув до костей, разводили маленький огонек в палатке, курили трубки, собаки жались к хозяевам. Дым ел глаза людей и собак. В такой шторм нечего и думать о том, чтобы уплыть куда-нибудь или перебраться на другое место. Не хотелось даже разговаривать.

Ложились на шкуры, прижавшись друг к другу. Собаки сразу радовались, укладываясь по краям. Ночью начало рвать палатку, лопнула веревка, поднялось полотнище, и вмиг ливнем залило все. Едва успели схватить край палатки. Двойное полотнище стало промокать. Волны подбегали все ближе, вода в реке прибывала. В кромешной тьме перетащили лодку поближе к палатке. Видели только, как зловещая белизна бурунов забегает теперь в самые тальники.

Лечь на мокрые шкуры нельзя. Спали сидя. Улугушка все курил и грел руки о трубку.

После затяжки засыпал ненадолго, потом начинал дрожать, с трудом просыпался, высекал огонек, подносил его к трубке и снова засыпал. Вдруг он страшно закричал и схватил спавшего на корточках Тимоху за горло.

– Отдай! Куда берешь?

Силин схватил его за руки, обезумев от страха:

– Что с тобой?

– Ты кремень зачем бросил? – спросил Улугушка, глядя мутно и зло. – Мы умрем…

– Я не трогал твоего кремня.

– Как ты не трогал? – Улугушка быстро, как человек, которого только что обворовали, ощупал себя, запустил руку за пазуху, тронул пояс. Все, что надо для высекания огня, было на месте.

– Дурак ты, сумасшедший! Дикарь! Чего тебе мерещится! Вот гляди, и спички у меня целы и сухие. Я же знаю, что такое без огня…

Тимоха показал железную коробку, где он хранил сернички.

– И огниво и трут – все есть.

«Он так еще ополоумеет и хватит меня когда-нибудь топором по башке! – подумал Силин. – Господи…»

– А где топор у тебя?

– Зачем тебе топор? – испугавшись, спросил Улугу.

Через некоторое время Силин толкнул его в плечо.

– Ты че?

– Че! А ты и меня напугал! Я теперь уснуть не могу… Слышишь, ветер стихает. Буря, наверное, кончается. Поэтому ты крепко и уснул и тебе во сне представилось.

Улугу все же казалось, что кто-то хотел выбросить его мешочек. На этот счет он знал многое такое, чего русский знать не мог. А если ему скажешь, то он будет насмехаться.

– Не спи, я тебе говорю, – снова толкнул его мужик.

– А че не спи?

– А тебе примерещится, ты потом меня…

Но Улугу так хотелось спать, что он свалился на мокрую шкуру и сразу захрапел. Одежда его намокла.

Утром ветер разогнал тучи, река была грязно-желтой, цвета разведенной глины для обмазки. Приятели обрадовались, решили ехать. Волны показались им маленькими. Но едва отошли от берега, как сильным ударом окатило их.

Лишь на другой день, высушившись и подкрепившись горячей ухой, добрались они до гладкого лугового острова, на котором не было ни единого куста и лесины. С лодки из-за острова при большой воде видна стала деревня Утес.

– Вот теперь пройдем это село, и с левой руки будет протока. По ней идти до озера. Туда впадает речка. На ней Егор нашел золото.

Серые глаза Улугу, казалось, почернели от злости. Силин заметил, что другу что-то сильно не понравилось. Улугу ничего не сказал, но ему хотелось кричать, ругаться матерно, плевать в лицо мужику. Теперь бы он хватил его без жалости по голове. Но Улугу молчал, и это молчание было как пробка на пиве. Стоит чуть сдвинуть, как все прорвется.

Улугу направил лодку к берегу.

– Ты что? – удивился Силин.

– Я дальше не поеду.

– Почему? Что это ты? Окстись… Закури, хоть успокойся маненько…

Улугу взял у мужика его кисет, но, подумав, вдруг размахнулся и хлестнул им Тимоху по лицу.

– Ты что дерешься? Ты в уме? – испугался Тимоха. Его знобило, как в лихорадке.

– Иди к черту! – заорал Улугу. – Куда ты поехал! Это речка не Ух! Я думал, ты на речку Ух идешь!.. Это не Ух, а речка Уй или Хурх! Это по-гиляцки речка Хурх! Есть такой гиляк, его зовут Хурх. Он сюда ходил… И так назвали! Это, ой, худая речка. То она есть, то ее нет!.. Да! Это плохая речка, на нее нельзя подыматься в такой лодке. Надо четыре человека с шестами, и надо не плоскодонку, а бат. На ней нет селений, никто там жить не хочет. Тьфу! Дурак! Дурак! – Улугу махнул рукой, отошел и присел на корточки, набивая трубку собственным маньчжурским табаком.

Силин подошел к нему скрепя сердце, постарался заговорить ласково. Но как ни просил Тимоха, как ни умолял, ни сердился, как ни сулил выгоды, Улугу отказался идти с ним на речку Уй наотрез.

– А ты прежде знал, что на этой речке золото?

– Нет, не знал. Если золото, так туда большой компанией надо идти. Это не ключ, а речка. На такую речку вдвоем не ходят. Там десять ден идти за перекаты надо, если вчетвером. А вдвоем – месяц! Ты сам говорил, Егор выше перекатов взял золото. Туда надо груз таскать…

Горько и стыдно стало Тимошке. Прожив столько лет здесь, оказался он бессильным, неумелым, как в первый год на новой земле.

– Пойдем в деревню и возьмем там продуктов. Мука у нас есть на месяц. Вон крышу видно на той стороне, это новая деревня Утес… Там еще возьмем на деньги.

Тимоха пошел к лодке. Улугу, казалось бы, покорно ступил через борт. Оттолкнувшись от берега, он сказал:

– Я там вылезу, за сопкой живут гиляки, я возьму лодку и пойду домой. А ты делай че хочешь…

– Ты что же, сволочь ты этакая, товарища в беде бросаешь? – не выдержал Тимошка. Мокрая от пота бороденка его свалялась клочьями, и глаза, как маленькие колючки или серебряные пятикопеечники с гербами надвинулись к лицу Улугу.

Силин вдруг обернулся и схватил весло:

– Убью тебя, заразу!

– Я сам тебя убью, дурак! – закричал Улугу, замахиваясь правилом.

Силин ударил, но Улугу ловко подставил свое весло. Из рук мужика упал в воду обломок весла, он ткнулся ко второму веслу, но Улугу вышиб его прежде, чем Силин успел замахнуться.

– Ты че, в уме? Куда мы с тобой без весел? – обиженно спросил Силин, которого безумная решимость спутника привела в себя.

– Ни черта! – ответил Улугу.

Течение пронесло их мимо Утеса. Пристали за сопкой к стойбищу и ночевали у гиляков. Тимоха купил два весла, и на другой день примиренные друзья пустились обратно.

Через два дня, с попутным ветром подымаясь вверх по реке, достигли острова, на котором жили двое суток в непогоду.

Нашли огнище от своего костра, место, где стояла палатка, порубленные тальники, истоптанная трава еще не поднялась как следует.

– Ты бы мне раньше сказал, какая речка, – говорил у костра Улугу. – Вот здесь есть протока, и дальше есть еще озеро, а с него есть переволок на речку Уй. Близко. Наверное, десять верст, и как раз попадешь на перекаты. А если идти от устья, то на такой лодке до них вдвоем надо полмесяца.

– Слушай, так, может, и пойдем здесь?

– Нет…

Утром Силин сказал:

– Знаешь, будь хорошим товарищем, покажи мне тропу, и я пойду один.

– А продукты?

– Продукты оставлю в тайге, вместе их зароем. А сколько могу, утащу на себе…

– Нет… Так не пойдет. Поедем вместе в деревню, тут недалеко живет мой дядя… Только про золото ему не говори, дядя хороший, но из-за золота убьет или утопить может.

В деревне купили Тимохе берестяную лодку, объяснив, что хотят по дороге охотиться на сохатых и бесшумно к ним подходить. Улугу проводил Силина к ключу, по которому можно подняться на низкий перевал.

Путь оказался короче, чем предполагал Силин, и в тот же день к вечеру глаза его увидели бурную реку, мчавшуюся к каменным перекатам. Тимоха спустил лодку и переправился на левый берег реки.

У Тимохи был в мешке с собой человеческий череп. Он нашел его нынче летом у себя на огороде. Чтобы припугнуть всякого, кто осмелился бы сюда приблизиться, Силин обломал мертвую талину и на белый ствол ее повесил череп. Следа не оставляя, прошел по воде и поднялся к месту ночлега. Там в чаще на берегу озерца величиной с лужу разбил палатку.

А Улугу плыл домой под парусом и думал: «Какие мужики жадные! Как золото любят! Плюешь им в морду и бьешь их веслом по башке, они все терпят, когда им важно только бы дорогу узнать, как до золота добраться! Вот какой лоча! Верно старики про них говорят, что они амба-лоча!»

Глава седьмая

«Вот где я никогда не был. А говорят, мол, ты, Тимоха, не таежник! А я наконец до тайги добрался! Если тут и сдохну, то не жалко, все же я проник туда, где еще никто не бывал. Найдут мои кости и скажут: „Кто это?“ – „Это Силин сюда первый проник“. Ага, твари!»

Дикая, пустынная река. Ни единого следа на песках, ни пепелища, ни остатка балагана.

Временами казалось Тимошке, что он очутился на другом свете. Пески, тальники, рукава речки. «Куда несет, туда пусть и несет – не надо бояться!» – утешал он себя.