Диктатор

Я разделил отряд на три группы. Одна нападет на первый батальон с востока и с севера и заставит его вести бой в полуокружении. Вторая с востока отсечет арьергард от батальона охраны денег. А третья, затаившаяся по обе стороны шоссе, вступит в бой с востока и запада одновременно, когда передовой и задний батальоны уже будут атакованы. Задача группы захвата – захватить машины с деньгами. Если же первый и третий батальоны дадут деру, мешать не надо, пусть бегут.

– Хочу принять командование группой захвата, – сказал Гамов.

– Принимайте. Передовой группой будет командовать Павел, я возглавлю третью. Теперь поднимаемся. Нам нужно к шоссе на час раньше Парпа, чтобы выбрать позиции для электроорудий.

Моя группа подошла к шоссе, когда небо позади побледнело. Впереди, на западе, еще стояла ночь. Гамов радировал, что занял обе стороны шоссе. Павел сообщил, что установил электроорудия на хорошей позиции. У меня тоже было все подготовлено. Я приказал прекратить радиопереговоры: полк Парпа приближался.

Вскоре на шоссе показалась передовая колонна. Небо посветлело и на западе, у нас за спиной разгоралась заря. Грохот машин опережал колонну четко шагающих солдат: родеры даже в походном строю держатся как на параде. Укрывшись в подлеске, мы наблюдали стройное шествие гвардейцев передового батальона.

За первым прошествовал второй. Проехали две закрытых черных машины с деньгами. Солдаты второго батальона вели себя свободней, чем передовые. Мы слышали смех, громкие выкрики, кто-то заунывно напевал.

Когда появился арьергард, я дал сигнал к атаке. Шоссе покрылось скачущими искорками резонансной шрапнели. Вражеские солдаты метались, падали, крутились, терзаемые вибрацией. Я увидел офицера, пораженного несколькими резонансными пулями. Он, еще стоя, качался и размахивал трясущимися руками, потом упал, продолжая содрогаться и на земле. Артиллеристы пытались установить на боевую позицию электроорудие, но оно, осыпанное резонансной картечью, само завибрировало. Часть солдат бросилась в лес по другую сторону шоссе. Встающее солнце осветило отвратительное зрелище: всюду корчились люди, всюду кричали и просили о помощи.

О помощи всем не могло быть и речи. Но одному я все-таки приказал помочь. Молодой солдат, почти мальчик, стоял, схватившись рукой за колесо грузовика, его выворачивало, он, прикусив нижнюю губу, отчаянно пересиливал вибрацию. На него набросили тормозной жилет, быстро установили антирезонанс, он затих и, освобожденный от боли, потерял сознание.

Павел передал, что передовой батальон после кратковременной стычки бежит в лес по другую сторону шоссе, – он, Прищепа, не мешает родерам, а спешит на подмогу Гамову: у того бой в разгаре. В центре дело шло хуже, чем у нас. Электроорудия были только у Павла и у меня, а нашим ручным резонаторам родеры Парпа противопоставили свои. Засверкали и синие молнии импульсаторов. Передовой и арьергардный батальоны Парпа были вооружены лучше центрального, зато охранять деньги он поручил самым стойким своим солдатам. Я отрядил половину своей группы наводить порядок на шоссе: сводить пленных, собирать оружие, оказывать помощь раненым. Со оставшимися поторопился к Гамову. Гамов встретил нас у двух огромных машин – около них уже стояла наша охрана. На железных фургонах висели массивные замки – их ломали. Я спросил Гамова, не лучше ли отвести машины в дивизию нетронутыми. Он весело ответил, что надо убедиться, что все на месте, и у него давно зреет мысль найти хорошим деньгам хорошее применение. Я не стал расспрашивать, что за особое применение нашел Гамов деньгам и почему называет их хорошими: деньги как деньги, обыкновенные банковские билеты.

Первый фургон открыли. Он был заполнен доверху пакетами, перевязанными стальными лентами, на каждом виднелась надпись: «200 000 калонов». Гамов сбил одну ленту, вынул несколько пачек. Деньги были новенькие, остро пахли какими-то эссенциями. Гамов вертел пачки в руках, нюхал и всматривался в них. Странное выражение было на его лице, не то восхищенное, не то умиленное, – так бывает, когда человек не только искренне рад, но и по-настоящему доволен. В общем – лицо Гамова мне не понравилось. Я иронически поинтересовался:

– Какое же хорошее применение вы собираетесь найти этим хорошим деньгам, Гамов?

– Сейчас сами увидите.

Подошедший Прищепа доложил, что отряд готов к возвращению. Раненые размещены в машинах. Гамов спросил, можно ли задержать отряд на полчаса для митинга. Хоть на час, ответил Павел.

– Тогда соберите всех, кто не охраняет пленных. Пусть впереди встанут командиры.

Солдаты не шли, а бежали на митинг. Всех тревожило, что мы задерживаемся на шоссе, где на нас могут напасть так же неожиданно, как мы сами напали на полк Питера Парпа. Один Павел оставался невозмутимым: он знал, что нападения не будет.

Гамов взобрался на зарядный ящик. У его ног лежали раскрытые пакеты с деньгами, двое солдат охраняли их. Он был очень взволнован – такого волнения я у него еще не видел. Он бывал беспокоен по-всякому: гневен, язвителен, резок, груб, яростен. Сейчас он говорил от души. Это было не просто душевное волнение – душа может волноваться по-разному. Он говорил именно от души.

– Солдаты, друзья, братья мои! – сказал он. – Не буду благодарить вас за победу: мы просто выполнили в бою свой воинский долг. И нам досталась огромная добыча: деньги, принадлежащие нашему народу, ему же возвращены. Мы с вами тоже часть народа – и передовая, боевая часть. Мы заслужили толику этих денег, заранее оплатив их своей кровью. Я знаю, что действую против всех инструкций, и вы это знаете. Но я решил часть добычи выдать вам – за вашу смелость. И готов нести всю ответственность за такое решение.

В толпе солдат пронесся и затих гул.

– Поймите меня правильно, – продолжал Гамов. – Я хочу вознаградить вас за боевые заслуги, а не растаскивать народное имущество. Поэтому устанавливаю временную оценку каждого успешного действия. Пусть ваши командиры принимают от меня пачки с деньгами, а потом распределят их между своими солдатами. Слушайте и запоминайте. Убито 65 родеров. За каждого убитого назначаю награду в 200 калонов – итого 13 тысяч. Взято в плен 350 человек. Каждого пленного оценим в тысячу калонов – итого 350 тысяч. Принимайте плату за убитых и пленных.

Солдаты вынимали из пакетов пачки денег, Гамов швырял их командирам отделений. Все это так противоречило воинскому уставу, так нарушало все обычаи войны, что я растерялся. Надо было остановить Гамова, приказать отряду разойтись. Но я чувствовал, что, если попытаюсь вмешаться, дисциплина, сдерживающая солдат, рухнет. Все понимали, что поступком своим Гамов вызовет гнев начальства. Но толпа гудела все сильней и радостней. Я поглядел на Павла. Прищепа ухмылялся: он поддерживал Гамова. Я стиснул зубы, давя негодование.

– Слушайте дальше, – продолжал Гамов. – Нами захвачено 200 ручных резонаторов, 30 импульсаторов – каждый оцениваю в 5 тысяч калонов. Получайте 1 миллион 150 тысяч. – Солдаты передали командирам несколько пакетов. – За электроорудия по 100 тысяч – всего 200. Эти деньги – за резонаторы и орудия – только тем, кто их захватывал. Не возражаете? – Новый взрыв одобрительного шума утвердил решение Гамова. – И последнее. Каждому раненому выдается 2 тысячи калонов, а семьям убитых – по 10 тысяч. Теперь строиться и в путь. Плату командиры выдадут на привале.

Солдаты снова не шли, а бежали на построение. Если на митинг их гнал страх неожиданного нападения, то теперь подстегивала жажда поскорей добраться до привала и получить свою долю.

Мы с Павлом подошли к Гамову.

– Не одобряете, вижу, – сказал он. – Итак, ваши возражения?

– Тысячи, – сказал я, – и все серьезные.

– Павел, у вас тоже возражения – и тоже только серьезные?

– Полковник, я всегда с вами! – горячо ответил Павел. – Все, что вы делаете, – правильно!

Я снова утверждаю, что именно Павел Прищепа, а не я, был первым последователем Гамова. В тот день, после боя с родерами, я меньше всего мог сказать Гамову: «Я всегда с вами, все, что вы делаете, – правильно!» Нет, я был не с ним. И если бы пришлось действовать, я действовал бы против него. Реально получилось по-другому, но тут сыграли роль внешние обстоятельства, а не убеждение.

– Итак, я слушаю возражения, – сказал он, когда отряд углубился в лес. – У вас их тысяча – и все серьезные, так вы сказали. Для начала выберите пару самых веских.

– Поступим по-другому, Гамов. Сперва вы объясните, почему нарушили обычаи войны и приказы командования, а уж потом выскажусь я.

Он ждал этих слов. Он задумал раздачу калонов в тот момент, когда понял, что ими можно овладеть. Деньги, говорил он мне и Павлу (мы втроем шагали по прошлогодней хвое соснового леса), – величайший двигатель экономики. Но война тоже питается деньгами. Да, конечно, главное на войне – смелость солдат, мастерство полководцев, мощь промышленности, крепость духа. Но без денег не провести ни одной крупной операции. И он хочет, чтобы наша добыча послужила нашей победе. Он намерен катализировать калонами энергию нашей обороны. Что произойдет, если нас разгромят? Враг снова захватит деньги, они пойдут на его усиление. А если наши солдаты получат эти разноцветные бумажки, так нужные каждому – ему и его детям, жене и родителям? Разве они не заслужили такой награды куда больше разных маршалов, осыпаемых деньгами в тылу? Разве солдат, зная, что, прорвавшись сквозь вражеское окружение, он не только обретет свободу, но и передаст своим близким бесконечно нужный им дар, кипу кредиток, – разве он не умножит своих усилий, чтобы отбросить противника? Повторяю, деньги не заменят ни любви к родине, ни верности воинскому долгу, ни личного мужества. Но они усилят все эти великие факторы. Кредитки будут воевать рядом с резонаторами и электроорудиями. Я просто не могу отказаться от дополнительного вооружения, когда предстоят тяжелые, может быть – даже гибельные бои! Слушаю теперь ваши возражения.

Он говорил с такой убежденностью, с такой страстью, что у меня вдруг смешались мысли. И я ухватился за первое высветившееся в мозгу возражение – и тут же сообразил, что именно так кричал Гамову искусанный хулиган, именно на это напирал Биркер Шток.

– Но ведь так не воюют, Гамов! Так никогда не воевали!

– Верно! Так никогда не воевали. Ну и что? Ну и что, спрашиваю? Придумали тысячи форм и обычаев войны, но ни одна из этих форм, ни один из этих обычаев не направлены против нее самой. Вдумайтесь в этот страшный парадокс! Войны стали если не повседневностью человеческой жизни, то буднями истории – каждый год где-нибудь льется кровь и корчатся искалеченные дети. Как это вытерпеть? Как с этим примириться?

– Вы хотите вообще уничтожить войны?

– Хочу! Навечно их ликвидировать! Старыми средствами этого не сделать – они дают только победу в отдельной войне, но не победу над всеми войнами. Дети, на которых с неба падают бомбы… Все могу понять, хоть и не все прощаю. Но убийства детей, но их покалеченных тел, их слез, их отчаяния – нет, никогда не пойму, никому не прощу! Меня корчит от ненависти, Семипалов! Если бы был один конкретный виновник войны, хоть сказочный великан, как я бросился бы на него, с какой радостью ломал его руки, грыз его горло!

Он уже не говорил, а кричал. Он впал в такое же исступление, как в тот вечер, когда его ярость смяла напавшего на него верзилу с ножом. Выкричавшись, он замолчал. Некоторое время мы двигались молча, потом я заговорил:

– Война отвратительна, согласен. И военными средствами с ней не справиться. Но что другое вы можете предложить?

– Только одно – вести с ней войну, но не по правилам, а против них. Точнее – придумать такие правила, чтобы лишить войну героики и благородства… Унизить ее, чтобы при каждом упоминании этого слова мутило и выворачивало кишки.

– И вы уже придумали правила войны, уничтожающей всякие войны?

– Ищу, – ответил он.

Еще некоторое время мы шагали молча.

– Хорошо, ищите средства, не облагораживающие, а унижающие войну, – снова заговорил я. – Вернемся к деньгам, которые вы раздали солдатам. Они ведь не унижают войну, а делают выгодным участие в ней. Бой на коммерческой основе. В старину разбойники и пираты, бандиты и флибустьеры…

Он прервал меня:

– Не согласен! Наш солдат, получив деньги за свою храбрость, разбойником не станет. Он не грабит, его премируют – разница! И еще замечу вам: пираты и разбойники были отчаянными воинами, сражались самозабвенно. Хочу, чтобы дух самозабвения, порыв отчаянной храбрости проник и в наши ряды – хотя бы благодаря раздаче раскрашенных бумажек. Еще возражения?

Я пообещал представить тысячу серьезных возражений, но смог выдавить из себя только одно:

– Вы представляете себе, какой вызовете гнев в Адане, когда там узнают о вашем самоуправстве! Особенно если таким же способом распорядитесь остальными деньгами.

– Плевать на гнев и на кары! Я постараюсь сполна высвободить динамизм, скрытый в этих бумажках. А что до Артура Маруцзяна, которого вы так же уважаете, как и я, и особенно до маршала Комлина, невежеством и глупостью которого вы сами так часто возмущаетесь, то с ними можно и поспорить. Победа над врагом, если она станет известна всей стране… И наша с вами сплоченность…

– Нет! Не рассчитывайте в этом смысле на меня, Гамов. Открыто выступать против вас не буду. Но и не поддержу.

На этом наше объяснение закончилось. Павел, не дождавшись, ушел к разведчикам. Я убедился, что всем раненым – и нашим, и вражеским – оказали неотложную помощь. Затем был привал. Отряд разделился на группки, в каждой делили деньги. Я опасался, что пойдут споры, но дележ совершался под шутки и смех. Офицеры записывали, кому, за что и сколько выдают. Я снова прошел мимо раненых в открытых машинах. Один поднял голову над бортом.

– Спасибо, командир, за награду! Так по-человечески с нами…

– Что будете делать с деньгами? – спросил я. – Повеселитесь?

– Не до веселья, майор. В первом же городке, где есть почта, отошлю домой. У жены двое детей.

В разговор вступил другой раненый:

– А в дивизии деньги не отберут? Хорошо бы знать заранее.

– Не знаю, – сказал я. – Разрешения выдавать колоны не было. Как посмотрит начальство…

– Не отдам! – злобно сказал раненый. – Разорву, но не отдам! Теперь это мое, ясно? Мне эта награда сильней лекарства, вроде и кости поменьше болят, а ведь весь вибрировал.

– Но почему вы не надели антирезонансного жилета? Мы ведь их достаточно взяли.

– Бой же! Заранее жилет надеть, он тяжелый. Мы бросились на их орудие, грудь на грудь, нож на нож… И тут меня прорезонировали по ногам и по животу… Очнулся уже в лесу.

Он показал несколько пачек денег и добавил:

– Не одна общая награда, еще и за орудие. Отметили ребята, что я первый к нему кинулся. Спасибо полковнику – по правде оценил!

Снова заговорил первый раненый:

– Майор, вы уж не отступайте… Мы понимаем, полковник самовольничал. Пусть разговаривают с нами, если что… Мы скажем свое слово.

– Снимут полковника – разве поможет ваше слово? – не выдержал я. – Скажут: нарушение воинской дисциплины. И – все!

– Не отдам! – еще злей повторил второй раненый. – При всех в костер брошу. И заколю, если кто бросится вытаскивать.

Я ушел. На пригорочке Гамов и Павел уписывали консервы. Моя банка лежала на траве открытая. Я погрузил в нее ложку.

– Как настроение солдат? – спросил Гамов.

– Боятся, что деньги отберут. И за вас боятся. Предвидят, что начальство вас накажет. Грозят, что колоны не отдадут, а уничтожат. Смятение в душах, Гамов!

Он засмеялся.

– Это хорошо – смятение в солдатских душах. Непринятый, даже запрещенный метод ведения войны.

К нам подошли два офицера с денежным пакетом.

– Остаток. Все раздали по заслугам, лишнее возвращаем.

Поздно вечером мы добрались до Барты. Поплавковые костюмы и плоты были там же, где мы их укрыли. Переправа продолжалась еще с час. Я обошел электробарьер дивизии: все орудия стояли на местах, обслуга несла вахту. Я пошел в штаб. В комнате Леонида Прищепы собрались офицеры. Генерал хмуро поздоровался со мной. Гамов предварил мой вопрос:

– Майор, я уже доложил генералу о результатах боя и о раздаче солдатам захваченных денег. Генерал не одобрил, но и не отменил наших решений.

– Ваших, а не наших, – поправил я. – Генерал, почему вы так странно оценили события: не одобряете, но и не отменяете? В таком важном деле нужна определенность.

– Послушайте раньше сводку, – сказал Прищепа, – потом вернемся к вопросу о деньгах. Альберт, прошу.

Пеано (видимо, вторично – для меня) прочитал последние донесения.

Вторая армия Родера, заняв позиции разоруженного и отступившего пятого корпуса Патины, с юга и востока атакует дивизию «Золотые крылья». Командующие дивизией генерал Филипп Коркин сообщает, что практически окружен, только на тыловые отряды, прижатые к морю, еще не напали – вражеских кораблей пока не видно. Бои очень тяжелые. «Мои геройские солдаты, массами уничтожая врагов огнем и вибрацией, отошли на вторую позицию, но она тоже подверглась нападению», – доносил Коркин. Генерал просил срочной помощи, у него нет уверенности, что без нее удержит последнюю линию обороны.

– Ваше мнение, майор? – обратился ко мне генерал Прищепа.

– Всей дивизией на выручку «Крылышек»! – воскликнул я.

– Тогда послушайте приказ маршала Комлина.

Пеано торжественно прочитал депешу из ставки:

«Командующему добровольной дивизией “Стальной таран” генералу Прищепе. На фронте дивизии “Золотые крылья” сложилась тяжелая обстановка. Дивизия разорвана на сражающиеся группы. Единое командование утрачено. Донесения командира недопустимо приукрашают реальность. Есть опасение, что сопротивление “Золотых крыльев” скоро будет сломлено. Приказываю укрепить оборону своей дивизии. Разделавшись с Коркиным, враг обрушится на вас. Уверен, что вы продемонстрируете невиданное геройство в обороне созданной вами крепости на Барте. Командующий Западным фронтом маршал Антон Комлин».

Пеано язвительно добавил:

– Итак, показать невиданное! Очень выразительно, хотя не совсем типично для военного приказа.

– И ни слова о помощи «Крылышкам»? – спросил я. Генерал Прищепа горестно покачал головой.

– Ни единого слова! Дивизия Коркина, похоже, списана. Я послал запрос о помощи «Золотым крыльям». Жду ответа.

– Но ведь это преступление – не помочь товарищу в беде!

– Жду ответа от маршала, – сухо повторил генерал. Я с негодованием посмотрел на Гамова. Гамов сказал:

– Майор, генерал разрешает подготовку к рейду. Если маршала убедят наши запросы, немедленно выступим на помощь «Крылышкам». Подготовьте срочный демонтаж электробарьера, а я продиктую донесение для центрального стерео.

И он громко продиктовал – Пеано записывал:

«Сегодня на рассвете диверсионная группа дивизии “Стальной таран” под командованием полковника Гамова и майора Семипалова после скрытого ночного рейда в тылу противника атаковала гвардейский полк родеров, двигавшийся по шоссе. Противник разгромлен. Часть гвардейцев в панике бежала, бросив оружие. Наши трофеи: 350 пленных, 2 передвижных электроорудия с большим запасом боеприпасов, 200 ручных резонаторов, импульсаторы и прочая техника и материалы. Отбиты 300 миллионов калонов, оказавшихся в руках изменников патинов и преступно переданных ими армии Родера. Наши потери незначительны. Слава воинам и офицерам генерала Прищепы, с такой отвагой и умением громящим врага в его тылу!»

Я поморщился.

– Гамов, зачем такая выспренность?

– Для впечатления, – спокойно ответил он.

– Вы уверены, что маршал пропустит подобный текст?

– Конечно! Надо же ему чем-то похвастаться. В неудачных войнах, когда теряют армии, хвалятся подвигами отдельных солдат. После измены патинов, после гибели «Золотых крыльев» он на всю страну раззвонит об успехе нашего диверсионного отряда.

– На свою голову раззвонит! – зловеще произнес Пеано. И сопроводил грозное предсказание самой сияющей и радостной из своих улыбок. Удивительно, как смысл слов не совпадал с выражением его лица!

Я пошел готовить электробарьер к демонтажу.

6

К утру все изменилось.

Дивизия «Золотые крылья» сложила оружие – об этом нас известил в очередной депеше маршал Комлин.

– Ваше мнение? – спросил, вызвав нас в штаб, генерал Прищепа.

Первым ответил Гамов:

– Родеры формируют из пленных колонны, чтобы отвести их в свой тыл. Они не будут атаковать нас с севера, имея за спиной латанов, пусть и сдавшихся. «Крылышки», даже обезоруженные, осложнят бой с нами. А когда наших уже не будет, они ударят и с севера, и с юга, а с востока к ним присоединится четвертый корпус патинов, который пока сохраняет удивительную неподвижность. Думаю, его бросят на нас – и это будет первый акт войны Патины с Латанией.

– Вы сказали – атака родеров с севера и юга, а если поддержат патины, то и с востока. Почему не упоминаете атаку с запада? Фронт нашей дивизии обращен туда.

– Именно потому, генерал, что наш фронт обращен на запад, там безопасней всего. Только идиоты ринутся через такую реку, как Барта, в лоб на электробатарею, когда появилась возможность атаковать нас с флангов и тыла.

– Что скажете, майор? – спросил генерал меня.

Я рассматривал карту с обстановкой. Карта открывала неожиданные возможности. Но надо было хорошенько их продумать. Я ответил:

– Согласен с полковником.

В комнату вошел дежурный по штабу и доложил, что вокруг машин с калонами собралась толпа солдат и требует, чтобы деньги выдали всем, а не только диверсионной группе. Они просят командира дивизии. Генерал сердито посмотрел на Гамова.

– Полковник, эту странную раздачу кредиток начали вы. Теперь сами наводите порядок.

– Порядок будет, – заверил Гамов, вставая.

Я вышел с ним. Машины с деньгами стояли на площадке за обратными скатами двух опорных холмов электробатареи.

Вокруг них скопилось сотни две галдящих солдат. Охрана машин – с десяток рядовых вместе с сержантом – держала наготове ручные резонаторы. Я быстро прикинул, что вооруженного отпора разрешать нельзя: на таком расстоянии первый же залп превратит напирающих солдат в толпу обезумевших бестий, от боли способных на все.

Нас с Гамовым встретили криками:

– Где генерал? Мы просили генерала! Пусть придет генерал!

Гамов влез на ступеньку машины и сделал знак, что будет говорить. В толпе медленно затихла.

– Генерал Прищепа ранен, – начал Гамов. – Ему трудно ходить, еще трудней толковать с неорганизованной толпой. Он привык командовать солдатами, а не оравой. Буду говорить я.

Взрыв негодующих голосов покрыл его слова. Гамов спокойно ждал, пока шум снова утихнет. Толпа умножалась. Среди бегущих к машинам я увидел и солдат диверсионного отряда, после рейда получивших в лесу денежные выдачи. Почти все они были с лучевыми импульсаторами. Я не труслив, но меня охватил страх. Конечно, я понимал, что они собираются защищать машины от грабежа, а не участвовать в нем. Но если они применят оружие, площадку усеют трупы.

– Раздачу наград я предпринял на свой риск, – продолжал Гамов. – И поэтому вы должны объясняться со мной, а не с генералом. Но я не умею орать, и мои два уха не вместят тысячи ваших криков. Выделите одного представителя, и пусть все слышат наш разговор.

Из толпы кого-то выталкивали, несколько голосов уговаривали: «Иди, Семен, да иди же! Доказывай полковнику! Валяй, пока по шее не схлопотал!» Из толпы выбрался высокий солдат, белобрысый, краснощекий, усатый.

– Ну, я буду! – выдавил он из себя.

– Докладывай по форме! – приказал Гамов.

Солдат оглянулся, толпа поддержала его криками.

– Рядовой второго батальона Семен Сербин. Что-нибудь еще?

– Еще – то самое, ради чего сюда явился. Доложи претензии.

Сербин опять оглянулся на толпу – в толпе опять одобрительно зашумели. Теперь он говорил свободней. Претензия одна – обидели солдат. Такую гору денег раздобыли, а раздали только двум сотням. Для кого остальные? Для себя? Берите и себе, только нас не обделяйте. Надо по совести – военную добычу всем поровну. Все воюем – всех и награждать.

Снова заговорил Гамов:

– Все верно, Семен Сербин. Все воюем, и всех надо награждать. Но ведь воюем неодинаково, один смелей и удачливей, другой осторожней и боязливей. Почему же давать поровну? Диверсионный отряд вчера воевал, кое-кто погиб, многие ранены. А ты в эту ночь спокойно стоял в карауле или дрых в палатке. За что же тебя награждать? Вот отличишься в сражении, получишь калоны.

– А если в бою меня прихлопнут, на хрена мне тогда деньги? – зло крикнул солдат. – Мне сейчас нужно, за окопы, за перестрелки, за ночные переходы… Мертвым не повеселишься. Кончай уговоры, открывай машины! – Он повернулся к толпе. – Верно говорю, братцы?

В ответном шуме я не услышал единодушия. Кто-то заорал: