Друг и лейтенант Робина Гуда

Вы когда-нибудь пробовали драться посреди быстрой реки? Поверьте, это ничуть не легче, чем драться на бревне. Даже не пытайтесь заняться подобным упражнением, особенно если холодная вода доходит вам почти до подмышек, речное дно выстлано обкатанными голышами, а ваш противник орудует двухметровой палкой, с которой управляется сноровистей, чем Чак Норрис – с нунчаками.

Мы оба промокли насквозь, но не собирались сдаваться. Наш яростный поединок продолжался еще минуту или две, и в конце концов победителем из него вышла река.

Круглый камень внезапно вывернулся у меня из-под ноги, и я с головой ушел под воду. Хватаясь за что попало, вцепился сперва в стукнувшую меня по плечу палку, потом – в ногу парня, потом – в его пояс, и река понесла нас обоих вниз…

…пока наше движение не остановил большой валун, торчащий посреди потока. Я стукнулся о него затылком с такой силой, что увидел миллион звезд. Кое-как нащупав ногами дно, начал вставать, но удар по голове снова опрокинул меня в воду, и все сгинуло в кромешной темноте.

Глава третья. Добро пожаловать, поганый сарацин

– Прости, мой король!

Не решить мне загадок.

Сейчас в голове

У меня непорядок.

Ты дай мне подумать

Четырнадцать дней,

Авось отдохну я

И стану умней!

«Король и пастух», перевод С.Маршака

Надо мной звучали голоса. Несколько голосов. Рядом шел оживленный спор, предметом которого был я.

– Посмотри на его одежу, Вилл, посмотри на его обувку! Говорю тебе – он сарацин!

– Брось, Дикон, где ты видел белобрысых сарацинов?

– А где ты видел, чтоб к майскому дню люди эдак вот загорали? Он сарацин, клянусь святым Кетбертом! И что за бесовские деньги он носит с собой? Не прикасайся к этой погани, Мач, а то еще запаршивеешь!

Хохот. Заковыристые словечки на чужом языке, который я почему-то понимаю, как свой собственный. Видно, Мач бросил «бесовские деньги», чтобы не запаршиветь, и теперь приятели потешались над ним, пока над путаницей насмешливых возгласов и смеха не возобладал громкий голос, заявивший с преувеличенной серьезностью:

– Ты заблуждаешься, Дикон. Деньги всегда от дьявола, но когда их пускаешь на святые цели, проклятое золото становится благословенным. Так говорит наш многомудрый фриар! А что может быть святее заботы о сирых и нищих, пропадающих в этом лесу?

Снова хохот, еще веселее прежнего.

– Мач, посмотри-ка, не осталось ли у нашего гостя бесовских денег. Так и быть, мы придадим им святости, обратив на благо нищих душ и тощих тел!

Чьи-то проворные руки полезли ко мне за пазуху, и я решил, что достаточно належался.

– Не буди лиха, пока оно тихо!

Резко сев, я схватил за руку того, кто пытался меня обыскать. Тощий мальчишка лет шестнадцати, лохматый, как южнорусская овчарка, испуганно взвизгнул, выдернул руку из моих пальцев и откатился в сторону.

А меня вдруг сильно качнуло, и я схватился за голову, чтобы не дать ей разорваться на куски. Не отнимая рук от висков, я поднял глаза и посмотрел на стоящих рядом людей.

Их было около десятка, все они были одеты так же нелепо, как и негодяй, с которым мы дрались на мосту. Почти каждый держал длинную палку или лук, и как минимум пять стрел целились мне в лицо… Довольно паршивое ощущение.

Метнувшись взглядом туда-сюда, я увидел, что нахожусь на небольшой лесной поляне, вернее, на прогалине между могучих дубов. Неподалеку тлел костер, моя одежда успела подсохнуть, только в кроссовках все еще хлюпала вода. Интересно, сколько я провалялся в отключке? Наверное, порядочно, раз повыше виска у меня прощупывалась шишка величиной с половину ведьмовского шара мадам Матильды…

– Ха, я же говорил – поп ему не нужен! – заметил все тот же жизнерадостный голос. – У этого верзилы крепкая голова. А наш фриар отходил бы нас палкой по бокам, если бы мы потревожили его впустую!

Я уронил руки, повернул свою крепкую голову вправо – и увидел знакомую ухмылку на с трудом узнаваемом лице. Мой недавний противник стоял в пяти шагах от меня, опираясь на лук (а все натянутые луки тем временем опустились, и все стрелы вернулись в колчаны).

При виде неудавшегося вымогателя я сразу почувствовал себя гораздо лучше. Да, я его здорово разукрасил! Но несмотря на распухшую физиономию и мокрую одежду, поганец продолжал как ни в чем не бывало весело скалить зубы.

– Что, пришлось все-таки заплатить за переправу, верзила?

– Что, пришлось все-таки нырнуть на дно за деньгами? – огрызнулся я, медленно поднимаясь на ноги.

Это почему-то развеселило его еще больше.

– Нет, Дикон, он не сарацин! Ни один сарацинский пес не говорит так чисто на языке саксов.

На языке саксов?! Я говорю на языке саксов?! Мать честная, что там нахимичила мадам Матильда в содружестве со своим подлым котом?!

– Робин, деньги фальшивые! – вдруг рявкнул один из ряженых, рассматривая медяшку, которую поднял с травы.

Это был жетончик на метро, и теперь пришла моя очередь ухмыльнуться.

– Я же говорил, что он – сарацинский нехристь! – темноволосый крепыш лет сорока уставился на меня с подозрительностью налогового инспектора. – Все погань идет с Востока! И фальшивые деньги, и проказа, и бесовские игры…

– И разбавленный эль, и плохая погода, и кармелиты, – подтвердил мой противник, морща веснушчатую переносицу. – Брось, Барсук, тебе за каждым кустом мерещатся сарацины. Хей, путник, успокой Дикона, скажи, кто ты такой и откуда!

– А ты кто такой? – буркнул я, проверяя, все ли ребра у меня целы.

– Я – Робин Локсли. А это – Дикон Барсук, это – Вилл Статли, это – Дик Бентли, это – Вилл Скарлет, это – Мач…

Моя гудящая голова не в состоянии была вместить столько чужеземных имен одновременно, но я машинально кивал, пока люди в странной одежде называли себя и своих приятелей. Только Дикон Барсук да еще один высокий темноволосый тип с острыми чертами лица, на правой руке которого осталось всего два пальца, смотрели на меня с хмурой враждебностью, во взглядах остальных преобладали скорее настороженность, добродушная насмешка и любопытство.

Что ж, раз мои новые знакомые представились, они имели право рассчитывать на ответную вежливость… И я уже открыл рот, чтобы назваться, как вдруг запнулся. Я абсолютно не понимал, что происходит, и все же почувствовал – «Иван Меньшов» прозвучит здесь так же нелепо, как любое из сарацинских имен. А в следующую секунду мой взбесившийся язык, каким-то образом получивший способность небрежно ронять чужеземные слова, как русские, уже выдал:

– Джон Литтл!

Ей-богу, уж лучше бы я назвался Абу Али ибн Чьим-то!

Мой ответ встретили раскаты дружного хохота, некоторые парни принялись от избытка веселья колотить друг друга по спинам. Думаю, их рассмешило несоответствие моего роста и имени, которым я назвался. Конечно, когда в тебе метр девяносто и у тебя соответствующая ширина плеч, имя «Маленький» не очень-то тебе подходит.

Не смеялся только Дикон Барсук. Он был в этой странной компании самым старшим и единственным бородачом; бородка добавляла ему солидности, и он, похоже, вообще не умел смеяться.

– Это который же Джон Литтл? – въедливо поинтересовался он. – Я знавал старого Вилла Литтла из Менсфилда. Его младшего сына бросили в тюрьму за недоимки, а старший отправился с Ричардом Ли в Палестину, и с тех пор о нем нет ни слуху ни духу. Ты не из менсфилдовских Литтлов будешь? Нет, навряд ли, я не помню среди их родни такого верзилы… А то еще был Джордж Литтл, овечий пастух из Хетерсейджа. Он не заплатил вовремя пеню за овец, и его…

Мне стало ясно, что если я не прерву Дикона, его воспоминания о Литтлах будут длиться еще очень-очень долго.

– Нет! Я не из Менсфилда! И не из Хетерсейджа! Я из…

Мать честная, ну что я могу сказать? Из Петербурга? Из России?

– Если ты не из менсфилдовских Литтлов и не из хетерсейджевских, тогда из которых же? – продолжал допытываться Дикон.

Я снова взялся за голову, на этот раз нащупав вторую здоровенную шишку – на затылке. Памятка о столкновении с валуном. А зануда Дикон в третий раз осведомился, из которых же я Литтлов – и ответа ждал не только он один…

И не только на обветренном грубом лице Барсука отразилось огромное удивление, когда я наконец пробормотал:

– Я… не помню…

Мой затылок запульсировал дергающей болью – не иначе, как под черепом в страшных судорогах агонизировал здравый смысл.

Дело было не в том, откуда я. Дело было в том…

Я бросил по сторонам еще один загнанный взгляд, и у меня наконец-то вырвался давным-давно заготовленный вопрос:

– Где я?!

Удивление стало всеобщим.

– Ого! Похоже, ты слишком крепко стукнул его по голове, Робин!

Мой недавний противник нахмурился, теребя рог у пояса.

– Неужто ты и вправду не помнишь, откуда ты родом и где ты? У тебя что, отшибло память? Ты в Шервудском лесу, приятель. В пяти милях от Ноттингема.

Я тупо уставился на него, из последних сил надеясь, что это глупая шутка.

– В Шервудском лесу?!

– Да, – он пристально вгляделся в мое лицо и решил: – Думаю, тебе не мешает выпить. На празднике в Руттерфорде всегда бывает вволю отличного эля. Мы идем сейчас в Руттерфорд, если хочешь – пошли с нами. Может, встретишь там знакомцев и вспомнишь, откуда ты, а нет – так хоть повеселишься! Vinum loetificat cor hominis[1], как говорит брат Тук…

Мой здравый смысл испустил предсмертный взвизг, когда части мозаики вдруг начали быстро укладываться на места.

– Брат Тук… Шервудский лес… Робин Локсли… Робин Гуд?!

– Да, некоторые зовут меня и так. Что, ты все-таки вспомнил?..

Робин Локсли отшатнулся, когда я запрокинул голову и заорал, распугав птиц в ветвях дубов:

– Я УБЬЮ ЭТУ ДОЛБАНУЮ ВЕДЬМУ И ЕЕ ПАРШИВОГО КОТА!!!

Глава четвертая. Веселый месяц май

Двенадцать месяцев в году, -

Считай иль не считай –

Но самый радостный в году

Веселый месяц май.

«Робин Гуд и шериф», перевод С.Маршака

Ну вот, пожалуйста.

Год одна тысяча сто девяносто третий от Рождества Христова, месяц май, графство Ноттингемшир.

Робин Гуд и его стрелки направляются в деревню Руттерфорд – выпить эля, поплясать с местными девушками, прикупить у Хромого Тима наконечников для стрел.

И вместе с ними по весенним полям идет верзила Джон Литтл. Джон Маленький. Маленький Джон. То есть, я. Бывший Иван Меньшов одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года рождения, студент истфака. Как любил говаривать мой дед: «Мама, роди меня обратно!»

Народ Ноттингемшира празднует окончательную победу весны над зимой, денек выдался теплым и солнечным, как будто нарочно созданным для майских забав, и стрелки из Шервудского леса беззаботны и веселы. Они болтают и поют (чаще всего фальшиво), а иногда от избытка сил принимаются бороться друг с другом, как разыгравшиеся щенята. Если же кто-нибудь из них начинает вертеть палку, лучше не подходить к нему ближе, чем на пять шагов. Я вовсе не рвусь получить еще несколько шишек и ссадин в придачу к тем, которые у меня уже есть.

Все стрелки из Шервудского леса – «волчьи головы», за поимку любого из них шериф заплатил бы щедрее, чем за уши убитого волка, но что с того? Они идут на праздник, беспечнее любого сокмена или виллана, избавившегося в этот день от тяжкого труда. Только Дикон по кличке Барсук остался в надежном лесном логове, да еще Кеннет Беспалый.

Дикон разучился веселиться в тот день, когда стражники сожгли его дом во время сбора «саладиновой десятины»[2] и убили его жену. А Кеннет Беспалый, которому отрубили три пальца на правой руке за убийство королевского оленя, никогда не любил «бесовских игрищ».

Что ж, может, празднование майского дня и впрямь пошло от бесов! От тех стародавних дней, когда свет Христова учения еще не воссиял над Британией, когда бритты и скотты плясали свои языческие пляски под флейты и рожки, а старые боги, объявленные потом вне закона, в неистовых буйных танцах чертили на лужайках «ведьмины круги».

Но стоит ли бояться языческих игрищ тем, кто сам стоит вне закона?

И шервудские стрелки, пройдя через буковую рощу, присоединяются к жителям деревни Руттерфорд, собравшимся возле разукрашенного майского дерева за деревенской оградой. А вместе с аутло[3] из Шервуда в праздничную толпу вливается Джон Литтл.

Как же, черта с два мне удалось в нее «влиться»!

Спасибо Кеннету Беспалому, который одолжил мне свой плащ: эта суконная тряпка едва доходила мне до колен, но я был рад и такому прикрытию. Без плаща я чувствовал бы себя все равно, что голым, настолько отличался мой наряд от нарядов всех людей вокруг. Шервудские стрелки уже успели привыкнуть к моему одеянию, но крестьяне Руттерфорда глазели на меня, как на некое заморское чудо. Они даже не подозревали, насколько я был заморским.

Похоже, их удивляли не только мои «шоссы», «камиза» и обувь, но и мой рост. Я где-то читал, что век от века люди становятся крупнее, а вот теперь сам в этом убедился. Если в двадцать первом веке я был просто высоким, то здесь казался чуть ли не великаном: вряд ли кто-нибудь из здешних мужчин доставал мне хотя бы до уха.

Хорошо, что я пришел сюда не один, иначе мне пришлось бы быть слоном, которого водили напоказ. Лесных стрелков здесь явно хорошо знали, а лохматый мальчишка Мач оказался сыном руттерфордского мельника. Оплеуха, которой наградил Мача любящий папаша, говорила яснее ясного, как мельник относится к прогулкам своего отпрыска в Шервудский лес. А сообразительный мальчишка, чтобы избежать второй затрещины, тут же затараторил обо мне – и вскоре все жители Руттерфорда узнали историю появления в Шервуде высокого, странно одетого незнакомца.

Чуть ли не каждый второй крестьянин с любопытством потрогал молнии на моей рубашке-камизе и поцокал языком над моей бедой. Надо же, такой здоровяк, а после пары легких ударов по голове не помнит, откуда он взялся и куда шел через Шервудский лес!

Слава богу, они не стали щупать мои шишки. Одного вида разукрашенной ссадинами физиономии «здоровяка» хватило, чтобы подтвердить правдивость рассказа Мача. Дети глазели на меня с разинутыми ртами, женщины сочувственно покачивали головами, девушки с хихиканьем перешептывались, а местные говоруны тут же перечислили с десяток Литтлов в придачу к тем двум, о которых вспомнил Дикон Барсук. Конечно, эти имена не пробудили мою память, и тогда меня оставили в покое.

Многие жители Руттерфорда были уже изрядно под хмельком. На траве рядом с двумя длинными накрытыми столами стояло несколько бочонков эля, и каждый мог зачерпнуть оттуда густой мутной жидкости столько, сколько хотел.

Я увидел, как Робин Гуд с Виллом Статли швырнули на один из столов пару горстей мелких монет – взнос шервудских стрелков в праздничную складчину. Взнос, должно быть, был невиданно щедрым, потому что со всех сторон раздались благодарственные радостные крики, а седобородый ширококостный человек, по-видимому, сельский староста, сам поднес Робину и Виллу по первой кружке эля.

Робин потребовал у него вторую кружку, сунул ее мне, наскоро проглотил несколько кусков со стола и отправился забавляться с молодежью, веселящейся на лужайке под изукрашенным разноцветными лоскутками деревом. Так же поступили все остальные стрелки: вместе с деревенскими парнями они самозабвенно играли в «молодых ланей», гоняясь за визжащими девушками, пытались забраться на майский шест, участвовали в схватках на дубинках или отплясывали под верещание флейт и рожков.

Я вообще-то думал, что разбойникам полагается вести себя посолиднее… Быть более сдержанными, более мрачными и зловещими, что ли, все время помнящими про свою исключительную судьбу. Но эти парни забавлялись, как школьники в первый день каникул.

Здешние дети резвились так же самозабвенно, как взрослые, мамаши сбивались с ног, пытаясь одновременно присматривать за флиртующими дочками и заботиться об угощении. Скоро за столами остались сидеть только пожилые мужчины, снисходительно взирающие на забавы молодежи… И я.

Со мной никто не заговаривал, я тоже не знал, о чем говорить с руттерфордскими крестьянами. Несколько раз я собирался встать и присоединиться к веселью у майского дерева, но продолжал сидеть, прихлебывая кислый эль, надеясь, что он хоть на время примирит меня с абсурдностью ситуации. Это пойло оказалось гораздо крепче, чем я решил было после первого глотка.

Сокмены и вилланы Руттерфорда, умершие за восемь столетий до моего рождения, тоже усердно прикладывались к утешительной влаге – их донимали свои заботы. Они боялись, как бы шериф не прознал о гостеприимстве, оказанном их деревней Робину Гуду, но в то же время не могли отказать в угощении гостям, заплатившим за еду щедрее короля. И что сталось бы с Руттерфордом, если бы Робин не помог в том году с погайдовым сбором? Мир еще не видывал таких странных аутло, как Локсли и его стрелки…

Возле майского дерева уже пару раз вспыхивали драки – конечно же, из-за девушек. Местным красоткам нравились лесные парни, а это, само собой, выводило из себя местных молодцев. Банальная история, обычная для любого века.

На меня девицы поглядывали только издалека. Я снова оказался вне круга. Не из Менсфилда и не из Хетерсейджа, странный тип в странной одежде, которого можно пожалеть, но от которого лучше держаться подальше.

Допив последние капли эля, я мрачно уставился в пустую кружку и пробормотал:

– О, нет, не ходи домой в одиночку, никто не знает, как одинока дорога…

– Хей, Джон! – Робин Локсли возник откуда ни возьмись с двумя кружками в руках, поставил одну из них передо мной и шлепнулся рядом на скамью.

Я с благодарностью принял подношение и сделал большой глоток.

Все-таки трудно было полностью врубиться в то, что я общаюсь с самим Робином Гудом. В этом субъекте не было ничего необыкновенного. Парень как парень, среднего роста, наверное, на пару лет помладше меня, из тех шустрых типчиков, у которых никогда не бывает проблем с жестами и словами. Я знаю ночные клубы, где на него далеко не каждый бы оглянулся, даже явись он туда в своей теперешней одежде. В Питере есть местечки, где полным-полно куда более странных личностей, цель жизни которых – заставить на себя оглядываться.

Упершись локтями в стол, положив ногу на ногу, Робин Гуд болтал о том, что Хромой Тим делает отличные наконечники для стрел, но вот в древках ничего не смыслит… Я еще меньше Тима смыслил в древках, да и в наконечниках тоже, поэтому перевел взгляд с Робина на деревянную кружку, которую он мне принес. Интересно, сколько бы она стоила на аукционе Сотбис? А сколько бы за нее дали, если бы Робин Гуд оставил на ней свой автограф? Хотя вряд ли он умеет писать… Ну, тогда он мог бы поставить крест. Только как удостоверить подлинность его автографа – вот в чем загвоздка!..

Флейты и рожки вдруг истерически взвизгнули, многие люди примолкли и уставились на что-то за моей спиной.

Я оглянулся.

Под высокими буками застыли два всадника. Верней, всадник и всадница. Впереди – рыжая девушка в красном платье, соперничающем яркостью с ее волосами: она пылала на фоне темных деревьев, как факел. Ее буланый жеребец рыл землю могучим копытом, на руке она держала пестрого сокола. Чуть позади на вороном коне восседал широкоплечий тип в кольчуге, в длинном плаще, в шлеме, из-под которого спускалась на плечи кольчужная сетка; его экипировку довершал арбалет у седла.

И мужчина, и девушка сидели в седлах совершенно неподвижно, опустив поводья коней.

Флейты тем временем очухались, рожки поспешили их догнать, на лужайке возобновилась пляска… Девушка, не шевелясь, смотрела на танцующих, ветер трепал полу ее огненного платья, ерошил гриву коня и перья сокола.

Меня привел в чувство крепкий тычок под ребро.

– Не глазей так на эту девицу, не то хватят судороги! – посоветовал Робин. По его голосу был ясно, что он порядком выпил.

– Кто она такая?

Главарь разбойников со стуком поставил кружку на стол и вытер рот кулаком.

– Ведьма.

– А? – я посмотрел на него, стараясь понять, шутит он или говорит всерьез.

Локсли развернулся на скамье и прислонился спиной к столу, разглядывая рыжеволосую всадницу. Непохоже было, чтобы он боялся судорог… Непохоже было, чтобы он вообще чего-нибудь боялся.

– Это дочка Ричарда Ли, того, который в запрошлом году отправился с королем в Палестину.

– А почему она ведьма?

– Не знаешь, что ли – ведьм узнают по взгляду! – Робин фыркнул, наклонив голову к плечу. – И кто из обычных девиц стал бы жить в одиночку, управляя отцовским феодом? Когда умерли ее мать и дядя, все ждали, что она уедет к родственникам в Йорк. Так нет, она осталась в замке и, говорят, много раз прогоняла тех, кто навязывался ей в опекуны или в женихи. А потом пришла весть, что Ричард Ли попал в плен к сарацинам…

– Вот уж правда, дочка Ли – чистая ведьма! – кивнул крестьянин, сидевший слева от Локсли. В отличие от лесного стрелка он поглядывал на рыжеволосую девушку с опаской, через плечо. – Иначе откуда бы она взяла деньги, чтобы послать выкуп за отца? То она едва наскребала с отцовского манора столько, чтобы не ходить в обносках, а тут вдруг разом выложила четыре сотни золотых!

– Ей ссудил золото йоркский аббат Герфорд, – резко ответил Локсли. – А он не стал бы давать деньги прислужнице сатаны. Не чеши языком зря, Уилфред!

– Да ты сам только что сказал…

– Я ничего не говорил.

– Нет, ты сказал…

– Перекрестись и не пей так много, Уил. Не то скоро увидишь маленьких танцующих человечков. – С этими словами Робин встал и ушел от стола, за которым руттерфордцы теперь вполголоса судачили про Катарину Ли.

Глядя на девушку, я невольно прислушивался к их разговорам.

Нет, и вправду – кто еще, кроме ведьмы, может вот эдак молча таращиться на людей? В прошлом году на Михайлов день госпожа Ли остановилась у околицы и уставилась на играющих детей, а через несколько дней маленький Тимоти заболел горячкой и помер… Этот взгляд у нее от матери, дочери сокмена Гарольда, и рыжие волосы от нее же… Испокон веков рыжие волосы считались подарком дьявола, недаром среди еретиков-ирландцев так много рыжих! И как только норман Ли отважился взять в жены простолюдинку, да еще саксонских кровей, да еще ведьму? Правда, Дженнифер Грей, дочка Гарольда, была настоящей красавицей, не то что ее дочь Катарина…

Я встал, слегка качнувшись, и крестьяне перешли на шепот. Когда же я двинулся к рыжеволосой девушке, разговоры за моей спиной резко смолкли.

Обычно я не очень легко знакомлюсь с девчонками, но после пары кружек пива все становится намного проще, а сейчас в моей голове бушевал крепчайший английский эль.

Катарина Ли продолжала смотреть на отплясывающих девиц и парней, прямая и гордая, словно сокол, восседающий у нее на руке. Не из саксов и не из норманнов, не из высшей знати и не из сокменов, с дурным взглядом и с дьявольским цветом волос…

Эта девушка тоже выпадала из круга.

Я остановился в двух шагах от буланого коня и протянул руку.

– Разрешите пригласить вас на танец?

Головка, увенчанная кольцами рыжих кос, слегка повернулась, синие глаза сверху вниз взглянули на подвыпившего верзилу в странной одежде под грязным плащом, с изукрашенной ссадинами физиономией… На простолюдина, с безмерной наглостью осмелившегося пригласить на танец дочь рыцаря-крестоносца. Краем глаза я увидел, как спутник девушки поднимает арбалет, но не это заставило меня протрезветь, а взгляд, которым наградила меня Катарина. Вот уж действительно – ведьм узнают по взгляду!

Нет, Катарина Ли не была красива: ее лицо густо усеивали темные веснушки, нос оказался слишком курносым, подбородок – чересчур острым. Но глаза! Меня сперва опалило синее негодующее пламя, потом хлестнула вьюга ледяного презрения, а в следующий миг Катарина снова повернула голову и бесстрастно уставилась вдаль.

Это было оскорбительней пощечины. Мне ясно дали понять, что на такую ничтожную тварь, как я, просто не стоит обращать внимания.

Не успел я оправиться от унижения, как четверо верховых крупной рысью выехали из-за деревьев, и мне пришлось отскочить в сторону, чтобы не попасть под копыта.

Флейты и рожки, поперхнувшись испуганным взвизгом, смолкли.

Глава пятая. Круговая порука

Lythe and listin, gentilmen,

That be of frebore blode;

I shall you tel of a gode yeman,

His name was Robyn Hode.

Robyn was a prude outlaw,

Whyles he walked on grounde:

So curteyse an outlawe as he was one

Was nevere non founde.

«Lyttle gest of Robin Hode, The First Fytte» [4]

Первый из всадников, проезжая мимо, одарил девушку таким насмешливым взглядом, что я почувствовал себя отчасти отомщенным.