Лабиринт Ванзарова

Спрыгнув, Пяткин взялся за ботиночки пассажирки и резко дернул. Съехав с диванчика, она приложилась затылком об пол, затем о подножку и свалилась к колесам. Полдела сделано. Присев, Пяткин наглухо замотал ей лицо платком, как саваном, откатил тело ближе к откосу канала, раскачал и сильно толкнул.

Покатившись по мягкому снегу, дама исчезла в сугробе. Как не бывало. Остался лишь примятый след. Внимания никто не обратит, никому дела нет. До весны не найдут. А когда из-под снега покажется, пусть полиция поищет, кто такая да как тут оказалась. Пяткин снял шапку и трижды перекрестился.

– Прости, Господи… Прости и ты, душа невинная, как там тебя величали…

Поминки были окончены. Он забрался на козлы, крикнул: «Пошла!» – и ожег кнутом. Лошаденка вздрогнула и побежала. Пяткин хлестал, чтобы убраться поскорее. Вскоре пролетка исчезла во мраке.

Фонарей на Обводном отродясь не бывало.

7

Александровская линия блистала витринами. Несмотря на поздний час, лучшие магазины Апраксина двора были открыты. В последние дни перед праздником торговали до последнего покупателя, хоть бы ему вздумалось заглянуть за полночь. Да еще товар подвозили поздно, чтобы не смущать важных господ тюками и свертками. Приказчики падали от усталости и ночевали за прилавком: утром открывались засветло.

Но если прохожего случайно занесло позади парадных витрин, туда, где начинался Апраксин рынок, ему открывался иной мир: тишь, темень и замки на дверях. Купцы, торговавшие на пространстве рынка до самой Фонтанки, давно заперли лавки, магазины да склады и гоняли чаи за домашним самоваром или угощались в ближайших трактирах и чайных. За покупателем гоняться они не привыкли, покупатель сам шел на поклон. Потому как занимались тут торговлей основательной, товаром нужным, а не баловством для развлечения души. Притом цены самые умеренные.

Каменные здания торговых корпусов, поставленные в беспорядке лабиринта, тонули в темноте. Газовые фонари не горели. Сторожа, обязанные обходить территорию рынка каждый час в течение ночи, грелись в сторожках с дворниками. В дальнем закутке городовой, промерзший на посту, угощался у хозяина хлебным винцом. В знак почтения к полицейской власти. Да и то сказать: кому на ум придет шалить в такой час и холод? Добрый человек из дома носа не высунет. А недоброму – лень.

Витрина лавки, что занимала помещение в корпусе Козлова, была закрыта ставнями с навесным замком. Однако в щели мерцал еле заметный свет. Отблески падали от подсвечника, поставленного на прилавок. Мимо него прохаживался хозяин, сверкая голыми икрами. Купец был облачен в шелковый халат на голое тело, на ногах – турецкие тапки с загнутыми носами. Подобный вид годится для романтического свидания. Но если посторонний пронюхает, какие шалости позволяет себе уважаемый купец Морозов, его репутации придет конец.

В помещении было так холодно, что при вздохе изо рта вылетало облачко. Морозов не замечал холода. Шагая из угла в угол, он поглядывал на часы, попадавшиеся куда ни глянь, и выражал недовольство кряхтением. Циферблаты показывали разное время, но было ясно: гость бессовестно опаздывает. А ведь сговорились наверняка. Такое неуважение. Сколько прикажете ждать? Может вовсе не явиться.

Раздумья прервал резкий стук. Морозов ругнулся и прошлепал к двери. Повернул ключ, ждавший в замочной скважине, и распахнул дверь. Ворвался ледяной ветер. На пороге стоял незнакомец.

– Чего надо? – буркнул Морозов, определив по тертой шинели нищего или попрошайку. – Работники не требуются…

Он взялся захлопнуть створку, но в нее уперся носок драного сапога.

– А ну не балуй! Сейчас городового кликну… Проваливай…

– Не гони, от него я… Посланец…

– От кого это еще?

Было произнесено имя.

Голос скрипящий, как ломаная ветка. Морозов почему-то поверил. Вгляделся в незваного гостя: шинель старого покроя до пят, воротник поднят, лицо замотано вязаным шарфом, на голове черная фуражка. Глаза за зелеными очками в стальной оправе.

– Кто такой?

Гость назвался. Морозов никогда не слышал этого имени.

– Зачем пришел? – спросил он, желая закрыть дверь. Холод лютовал не на шутку.

Ему ответили, как должно. Знать об этом мог только тот, кого ждал Морозов. Значит, в самом деле посланец. Он отступил, пропуская гостя. Человек прошел, тяжело ковыляя и припадая на левую ногу. Шинель волочилась по полу.

Хлопнув дверью, Морозов повернул ключ. Здоровье у него крепкое, но тело показалось куском льда.

– Почему сам не пришел?

– Не мог. Меня прислал, – ответил он, не обернувшись.

– Ну, раз так… – Морозов чихнул и вытер нос рукавом халата, – что прикажешь?

Последовали указания точные и простые, каких купец ожидал. Он выполнил все, что от него потребовали, послушно и не переча. Ради такого дела не жалко. Лишь бы толк вышел. А тогда… Морозов загадывать боялся, что сможет получить. Если удачно сложится.

– Изволь, готово, – сказал он, садясь на старинный резной стул с подлокотниками.

Посланник протянул длинный шелковый шнур под днищем стула. На конце шнура имелась петля со скользящим узлом.

– Надень.

Морозов поежился.

– Это зачем?

– Он велел.

– Смотри не ошибись, друг милый, – Морозов накинул на шею петлю.

Огоньки свечей дрогнули.

23 декабря 1898 года, среда

Совершенно новое применение фонографа.

Во избежание необходимости просить кого-то из гостей принять на себя труд дирижировать танцами, хозяева просят одного из опытных дирижеров проговорить всю команду кадрили, мазурки и других танцев в фонограф. При начале танцев фонограф ставится на возвышенное место, откуда его было бы всем слышно, заводится механическое пианино, и танцы начинаются.

«Петербургский листок», 23 декабря 1898 года8

Комнаты сияли праздничным освещением. Чиновник Министерства иностранных дел не считался с расходами. Господин Ванзаров делал карьеру, имел чин коллежского советника и намерение подниматься по служебной лестнице так высоко, как позволят. Для чего снимал большую квартиру на Таврической улице, самой престижной в столице. Кроме несомненных талантов, которые за ним признавали даже завистники, Борис Георгиевич удачно женился. Любовь соединила его с младшей дочерью тайного советника Мертенса, который распоряжался назначениями в министерстве. Совпадение, конечно же, что бы ни болтали злые языки.

В канун Рождества Борис Георгиевич устроил утренник для детей чиновников, служащих под его началом. Нельзя сказать, что это была отчаянная дерзость. Однако прежде чем разослать приглашения, он посоветовался с тестем: как на это посмотрят. Тесть пояснил, что нынче либеральные порядки. Пусть дети порадуются.

Больше детей обрадовался Борис Георгиевич: событие должно значительно повысить его авторитет. Посему праздник устроил с размахом. Он попросил супругу, Елизавету Федоровну, не скупиться. Для детей были приглашены: фокусник, оперная певица, исполнитель оригинальных куплетов, чечеточник, пара, танцующая испанские танцы, и пианист-аккомпаниатор. Для взрослых накрыли щедрый стол с закусками. Всех ожидали подарки. Подчиненные выражали шефу восторги, смакуя отменную севрюгу, пока чада водили хоровод с хозяйкой дома.

Праздник удался. Кроме одной мелочи. Борис Георгиевич то и дело вынимал из кармашка жилетки золотые часы. На праздник был зван бездетный гость. У него даже жены не имелось. Что сильно не нравилось Елизавете Федоровне. Так сильно, что она взялась исправить положение и пригласила дочь крупного коммерсанта. Занимаясь детьми, Елизавета Федоровна приглядывала за девицей, которая забыла, что она – барышня на выданье, и прыгала упитанной козочкой.

Борис Георгиевич разделял намерение супруги, кто бы ему позволил перечить, но про себя сомневался, что гость явится. Слишком хорошо изучил его за двадцать восемь лет. Как настоящий дипломат, он заранее подбирал оправдания, предвидя, что случится то, что случиться должно.

И тут сквозь крики детей и перезвон бокалов Борис Георгиевич узнал звонок дверного колокольчика. Он чуть не бросился в прихожую. Что непозволительно в присутствии подчиненных. Спрятав часы, Борис Георгиевич пригладил идеально уложенный фамильный вихор.

Он собирался встретить долгожданного гостя по-английски, дружеской улыбкой и фразой: «А, вот и ты, Родион». Может быть, милая шутка, может, хлопок по плечу. Затем представит брата чиновникам, умолчав, где он служит. Немного светского общения, прежде чем бросить на растерзание жене. И вздохнуть с облегчением.

Вздох облегчения застрял в горле. То, что Борис Георгиевич увидел, было значительно хуже, чем если б гость не явился. Не сказать, что младший брат выглядел ужасно. Нет, совсем нет. Он выглядел чудовищно. По мнению любого приличного человека. Вместо шевелюры соломенного цвета и непокорного вихра торчал кривой ежик, будто слепой парикмахер кромсал ножницами в темноте. На висках, на лбу и даже на темечке виднелись зажившие шрамы. Младший братец походил на каторжника, сбежавшего из Сибири. Успел сменить арестантскую робу на цивильный костюм и галстук-регат[8].

– Что случилось? – спросил Борис Георгиевич, забыв про шутки. Он смотрел и не узнавал родного брата.

– Извини, Борис, мне не следовало приходить, – Ванзаров развернулся к двери.

Борис Георгиевич поймал его за локоть.

– Что случилось с тобой? – повторил он с искренней тревогой, какую нельзя сыграть нарочно.

Ванзаров пожал ладонь брата, отчего тот скривился: рукопожатие было медвежьим.

– Не так давно заглянул в лечебницу.

– Лечебницу? Какую еще лечебницу? – не поверил Борис Георгиевич, зная, что брат отличался бычьим здоровьем.

– Больницу святителя Николая Чудотворца.

– Так это же… – начал дипломат и не смог договорить.

– Больница для умалишенных.

Отметив знакомую улыбочку братца, Борис Георгиевич не мог понять: это шутка? Или на самом деле Родион оказался там, куда ему следовало отправиться? Особенно после того, как младший четыре года назад запятнал честь семьи, придя служить в полицию.

– Как впечатления? – нашелся Борис Георгиевич.

– Чудесно. Заботливые доктора, хорошие лекарства, приятные развлечения.

– Это какие же?

– Надевают смирительную рубашку, привязывают ремнями к стулу и вскрывают череп.

– Что же нашли в твоей голове, когда вскрыли черепную коробку?

– Мой череп не поддался скальпелю.

– Жаль, что докторам не удалось почистить тебе мозги как следует.

– Ты полагаешь?

– Это очевидно: глупость твоя никуда не делась. Ах, Родион…

В сожаление Борис Георгиевич вложил глубокое разочарование. Он был старше на десять лет и во столько же раз умнее брата, но любил его. По-своему. Но что теперь прикажете делать? Как показать жене это чудовище? Дочка фабриканта в слезы ударится, нажалуется папеньке. А кто будет виноват? Известно, кто у жен виноват во всем и всегда. Будь ты хоть тайный советник – вина мужа заранее доказана.

Не видя выхода, Борис Георгиевич забыл представить брата чиновникам, которые посматривали на него со смешанными чувствами изумления и робости: неужто шеф пригласил на утренник экспонат из балагана уродцев?

– Мне лучше уйти. Перепугаю твою супругу и племянников. Загляну через годик, на следующее Рождество, когда следов не останется… Искренно рад повидаться, – сказал Ванзаров, сдавив локоть брата.

Борис Георгиевич сказал себе: «Отступать поздно». Оно и к лучшему: Елизавета Федоровна убедится, что дело ей не по зубам. Уж если их матушке не удалось женить младшего, куда ей тягаться.

– Не думай улизнуть, – сказал он, строго обняв брата. – Лиза с детьми хоровод водит, пойдем к ней. Она жаждет видеть тебя по важному делу.

– Сватать надумала? – спросил Ванзаров так просто, будто прочел по лицу.

За братом Борис Георгиевич не признавал проницательности, считая ее фокусом. Не может непутевый братец быть хоть в чем-то лучше его.

– Ну почему сразу сватать, – скрыв досаду, ответил он. – А если и сватать, что в этом плохого? Тебе давно пора. Без жены, сам знаешь, карьеру на службе не сделать. Начальство за этим строго присматривает. Без жены никаких шансов на чины и награды.

– Не желаю делать карьеру. И награды мне не нужны.

– Что за детские глупости! – поморщился Борис Георгиевич, про себя подумав, что больница умалишенных не исправила братца.

– Я счастлив тем, чем занимаюсь.

– Тоже мне счастье: ловить воров и убийц, – старший брат погрозил пальцем. – Извольте слушаться старшего по чину, чиновник Ванзаров.

– Борис, может…

– Ничего не желаю слушать! Займись закусками, глоток шампанского для храбрости, у нас отличное. А я пойду выручать Елизавету Федоровну из детского плена. И, пожалуйста, когда тебя представят юной особе, веди себя как… Как воспитанный человек. А не как полицейский.

Закончив наставления, Борис Георгиевич сбежал, предоставив чиновникам самим знакомиться с братом. Кто из них самый смелый? Таких не нашлось.

Из гостиной грянул детский хор под звуки домашнего пианино:

Давайте же кружитьсяИ петь, и танцевать,Давайте веселитьсяИ елку обирать!Как милы нам подаркиОт любящей руки,Как веселы и яркиНа елке огоньки![9]

Господа в темных сюртуках елку обирать не спешили и подарков еще не получили. Они занимались тарелками, чтобы не встретиться взглядом с ужасным незнакомцем. Кто-то повернулся спиной, другие беседовали. Будто неприятного субъекта не было вовсе.

– От вас исходит странная сила.

Ванзаров обернулся.

Прямо и дерзко на него смотрела невысокая барышня, затянутая в платье из черных кружев. Черные волосы в крупных завитках падали волнами, не сдержанные прической и заколками. Черные брови на бледном лице казались нарисованными. Глаза, темные и глубокие, манили цыганским обманом.

– Ваше будущее покрыто тьмой, не вижу его.

– Умеете гадать, мадемуазель? – спросил Ванзаров, отвечая прямому немигающему взгляду. Мало кто из женщин способен на такое. Пожалуй, только одна…

– Гадание – это дар. И проклятие.

Она не протянула руки, иначе Ванзаров оказался бы в неловком положении: целовать не хотелось, пожимать нельзя.

– В Древнем мире гадания считали практической наукой, – ответил он.

– Неужели?

– Мантика у греков была общественным развлечением. Ауспиции и дивинации у древних римлян считались государственной службой. Цицерон в своем трактате «О дивинации» подверг беспощадной критике гадания по внутренностям животных. Он привел пример, как консул Клавдий получил от священных кур самые лучшие предсказания и был разбит карфагенским флотом. Хотя, если вспомнить Суллу, у которого из-под жертвенника выползала змея… Прошу простить…

Спохватившись, что ударился в лекцию, Ванзаров вспомнил, что не представился.

Над темными зрачками взмахнули пушистые ресницы.

– Зовите меня мадам Ленорман.

– Рад приятному знакомству, мадам. Родственница знаменитой парижской ясновидящей?

– Я ее новое воплощение… Хотите, погадаю вам, Ванзаров? – спросила она слишком дерзко для краткого знакомства.

– Благодарю, откажусь.

– Отчего же?

Ванзаров никому не рассказывал про навыки, которыми владел. Навыки были сильнее гадания и ясновидения. Психологика предсказывала, как поведет себя человек, по особенностям его характера. Молниеносный портрет предсказывал, что ожидать от человека, которого первый раз видишь. А маевтика[10] предсказывала нахождение истины, если уметь задавать простые вопросы и получать простые ответы. Умения Ванзаров тщательно скрывал. Как-то раз поделился с Лебедевым, и теперь великий криминалист глумился над психологикой по любому поводу, обзывая лженаукой.

– Я не верю в гадания, мадам Ленорман.

– Не важно, во что верите вы, карты расскажут, что с вами будет.

– Не имею желания знать будущее.

– Неправда, Ванзаров. Все хотят знать грядущее.

– Но ведь гадать полагается на Святках? Следует подождать до послезавтра.

– У карт свои правила. Или вы боитесь?

– Бояться мне по службе не положено.

– Следуйте за мной, Ванзаров.

Мадам Ленорман отошла к столику в углу гостиной, жестом указав на стул.

Мгновенный портрет говорил, что барышня, называющая себя мадам, примерно двадцати четырех лет, не замужем, энергичная, нервная, волевая, образованна, часто поступает импульсивно, умеет быть скрытной, неплохая актриса, пользуется своей женской привлекательностью, привыкла подчинять мужчин, плохо питается, возможно, имеются проблемы с психикой. Все, что нужно для гадалки.

Ванзаров присел. Стул нового мебельного гарнитура, обитый материей в модный цветочек, жалобно пискнул. Появилась потертая колода. Ленорман рискнула залезть Ванзарову в душу взглядом. Что никому еще не удавалось.

– Вы – король червей, – она положила карту с красным сердечком над королем.

Спорить с барышнями Ванзаров считал занятием бессмысленным.

– Как прикажете, мадам Ленорман.

– Сначала узнаем о том, что было.

– Как вам угодно.

Она выложила ряд из девяти карт и мотнула головой так, что черные колечки зашелестели перезвоном.

– В вашей жизни была большая любовь, которую вы спасли от смерти, но быть с ней вы не можете… Почему? – пальчик уткнулся в короля пик. – Она замужняя женщина.

– Прошу простить, вы ошиблись, – сказал Ванзаров.

– Карты не ошибаются, – она перетасовала колоду. – Теперь о том, что будет. Не боитесь узнать будущее?

– Зачем бояться того, что произойдет или нет? С равной вероятностью.

Первую карту Ленорман положила слева от короля.

– Осьмерка треф[11], – не поднимая глаз, она добавила: – У вас есть враг.

Ничего удивительного: с каждым годом друзей все меньше, а врагов все больше.

– Для чиновника сыска враги – дело привычное, – ответил он.

– Этот враг опасен и силен.

– Вам известно его имя?

Пропустив вопрос мимо ушек, Ленорман положила следующую карту справа от короля.

– Осьмерка вин[12]… Вам готовится измена, берегитесь дамы.

Ванзаров смолчал.

Ленорман сняла другую карту и положила под короля.

– Что пророчит девятка вин?

Она заглянула ему в глаза.

– Не шутите, Ванзаров. Это карта означает: ожидайте удара и будьте терпеливы.

– Благодарю. Я всегда терпеливо ожидаю удара. Это все о моем будущем?

– Осталась последняя карта…

Ленорман положила над королем карту рубашкой вверх, помедлила и перевернула.

– Туз треф. Что мне ожидать?

– Ваша участь решена, вам ничто не поможет, – ответила она и откинулась на спинку стула, свесив руки. – Никогда не видела такого плохого расклада. Ванзаров, вам грозит большая беда.

– Древние греки спрашивали Дельфийского оракула по любому поводу. Но были раздавлены Римом. Римляне изучали желудки кур, но пали от нашествия варваров. Чего же бояться нам, живущим в эпоху победы науки и прогресса?

– Поверьте картам.

Ванзаров хотел объяснить, что верить картам – все равно что верить гаданиям на кофейной гуще. Но тут появился Борис Георгиевич и так рьяно начал махать, что нельзя было ослушаться. Ванзаров извинился и пошел на зов брата.

Дальнейшее трудно описать. Ванзаров жарился в аду: дети с горящими глазами разворачивали подарки и вопили, елка горела огнями, Елизавета Федоровна пылала задором, а хорошенькая особа, которую ему представили, зажгла щечки румянцем. И сделала книксен, показав глубокий вырез платья с пышными достоинствами, которые еле удерживал лиф. Муки Ванзаров вытерпел как истинный римлянин: кланялся и улыбался. Улыбался и кланялся. Ну и так далее…

Провожая брата в прихожей, Борис Георгиевич сообщил страшную новость: Ванзаров понравился. Чрезвычайно и окончательно. Самое странное – Елизавета Федоровна от него тоже в восторге.

– Не знаю, что они в тебе нашли, – с долей ревности заметил он.

– Женщины не могу устоять перед шрамами, – ответил Ванзаров, натягивая каракулевую шапку фасона «Рафаэль»[13]. – Попробуй как-нибудь на дипломатических переговорах. Может, заберешь для нас Босфор и Дарданеллы.

Борис Георгиевич скривился.

– Не воображай о себе слишком много, Родион. Праздничная кутерьма затуманила Лизе мозги, она не разглядела тебя хорошенько.

– Ты усомнился в умственных способностях жены?

– Родион! Что ты себе позволяешь?

– Прости, Борис. А кто эта гадалка?

– Какая гадалка? Ты перепутал: у нас фокусник.

– Барышня, которая называет себя мадам Ленорман. Откуда она у вас в доме?

Дипломат легкомысленно пожал плечами.

– Может, Лизина подруга или жена кого-то из чиновников.

– Нет, она не знакомая твоей жены.

– Почему так уверен?

– Гадалка, приглашенная твоей женой, нагадала бы мне скорую свадьбу.

– Да, на такую хитрость Лиза способна, – не подумав, брякнул Борис Георгиевич, но быстро нашелся: – А что она тебе нагадала?

– Пустяки, что же еще. Отчего Ленорман сбежала, пока меня пытали под елкой?

– Не имею понятия… Неужели сбежала?

– Трудно предположить, что она пряталась в спальне твоей жены, когда гости разбирали подарки.

Борису Георгиевичу не хотелось решать глупейший вопрос: кого и зачем пригласила жена. Он нашел выход:

– Дамы тебя не должны интересовать. Ты приглашен сегодня на семейный ужин.

– Борис, я не уверен…

– Отказы не принимаются, – отрезал старший брат, представляя, что придется ему пережить, если Елизавета Федоровна не найдет за столом жертву, намеченную в женихи. – Сам понимаешь, нельзя разрушать мечты юной барышни. Особенно с таким приданым. Даешь слово?

Умолчав обещание, Ванзаров обнял брата, будто прощаясь навсегда.

Он вышел на Таврическую.

Мороз стоял пеленой, словно скрывал будущее. Как предвещание оракула, туманное, лживое, обманчивое. Ванзаров глубоко вдохнул чистый обжигающий воздух. Он нарочно не обернулся и не взглянул на соседний дом, который виднелся лепным фасадом. С этим домом было связано слишком многое. Ни к чему ворошить сгоревшие угли…

Ванзаров поднял глаза на сверкающие окна квартиры брата, в которой продолжалось веселье. Следовало проявить настойчивость и поискать гадалку. Разузнать, кто она такая, кто и зачем ее пригласил. Конечно, предсказание карт могло быть совпадением. Случайностью. Догадкой. Или шалостью. Странно другое: откуда карты узнали то, что Ванзаров скрывал последние восемь недель? Откуда эдакая прозорливость?

Раздумав возвращаться, он направился к Суворовскому проспекту, где был шанс найти извозчика. Чиновник сыска уже неприлично опаздывал на службу.

9

Под Рождество есть дельце куда выгодней, чем торговля дровами. Ради него Спиридонов набил пять возов елками, купил патент на торговлю и встал на Сенатской площади. Товар выставил в лучшем виде: каждое деревце воткнул в снежный холмик, ветки нижние подрубил, примятые расправил, верхушки выпрямил – стоят, красавицы. Глаз радуется. Сейчас деньги рекой потекут. Спиридонов уже кошель приготовил.

Встал он на Сенатской неделю назад. А нынче бранил себя последними словами. И даже предпоследними. Торговать осталось сегодня и завтра – товар не распродан вполовину. Послезавтра елки можно будет выбросить. На распил и то не годятся. Сплошной убыток. Как назло, мороз такой ударил, что дрова берут по любой цене. А елки проклятущие никому не нужны.

Польстившись на барыши, Спиридонов обнаружил, что торговать елками в Петербурге – дело гиблое. Во-первых, ушлые чухонцы наладили промысел: длинную жердь красят в зеленый цвет, просверливают дырки, вставляют еловые ветки так, чтобы фальшивка выглядела как на картинке, и продают за копейки. Пусть иголки осыплются на другой день, искусственная елка краше настоящей. И дешевле. Это полбеды. Оказалось, что самый богатый покупатель заказывает елки из своего поместья. С тратами не считаются, привозят хоть из-под Твери. Над елками Спиридонова потешаются: дескать, ну и чучела, не чета нашей, из родного леса. Пальцем тычут, веселятся.

Да и это стерпеть можно. Так ведь кто знал, что елки в столице покупают дамы. Хуже этой беды не придумать. Сущее наказание. Столичная барыня такая привередливая. Все ей не так: эта не пушиста, у этой ветки кривые, у этой бок лысоват. Выразит недовольство и уйдет, нос задрав. Вчера одна такая кривлялась: одежка поношенная, ботиночки дырявые, а гонору – хоть отбавляй. Топор чесался проучить.

Ладно бы вредные покупательницы. Так ведь нет их! Рождественские ряды пустые, стоит торговля, торговцы стонут, и Спиридонов с ними. Стони не стони, все одно – сплошной убыток.

Топчась у елок, Спиридонов заметил господина, который брел мимо ларьков, глядя под ноги. С виду – покупатель не слишком выгодный, но хоть какой. Спиридонов решился на крайние меры. Когда господин оказался поблизости, он заступил дорогу и радушно вскинул топорик.

– Вот елочка, пушистая, душистая, только вчера в лесу стояла, в дом просится, извольте, господин хороший, лучше товара не найдете! До пролетки донесу, ради праздника – извозчик за мой счет! Извольте выбирать!