Из жизни лис

Динамики плеснулись песенкой: «…все только начинается, на-чи-на-ется…»; краска подступила к шее, залила щеки, как сквозь сон, она услышала свой голос:

– А ты… вы откуда к нам приехали?

– Я? – рассеянно переспросил Стефан (это что? привычка у него такая – переспрашивать! Или придумывает, что соврать?). – Я издалека, из Швеции.

– Так ты швед? – Тонькин голос завибрировал приятностью, уважительным торжеством, – ну еще бы! Швеция – это вам не Болгария какая-нибудь. – А по-русски где так наловчился?

Стефан взял из вазы апельсин, подбросил.

– У меня мама была русская, она и научила. Мама – русская, отец – швед…

Была?

– А где… – Аня и Тонька одновременно запнулись, переглянулись, – …твои родители? – закончила деспотичная Тонька, бросив ей выразительный взгляд.

– Умерли. – Стефан положил апельсин обратно. – Погибли в автокатастрофе, я путешествую с гувернанткой.

Тонька сложила губы гузкой:

– Что еще за гувернантка?

Стефан был само терпение.

– Так у нас называется соцработник, – я же несовершеннолетний, не могу один путешествовать. Да, неудобно, конечно, но Фрида – нормальная тетка, продвинутая, не зануда. Вообще-то, я здесь – по делу, – добавил он; в глазах снова мелькнуло то самое, льдинка.

– Расскажите, пожалуйста, – тихо попросила Аня. И тут же почувствовала укол, досаду – ну, что она лезет! ведь решено уже все! И вообще, может, тут что-то интимное, личное?

Стефан (джентльмен, noblesse oblige!) ответил светской улыбкой, кивнул.

– Да-да, конечно, расскажу, но… – он поднял руку, стал загибать пальцы, – два условия. Первое (в ее огород камушек!) – мы обращаемся друг к другу на «ты», и второе… – он повернул голову в сторону официанта, катящего к ним уставленный тарелками столик. – Не знаю, как вы, а я проголодался жутко – слона бы проглотил! Так что, давайте сначала перекусим, а уже потом будем разговаривать, – кстати – у меня к вам еще будет предложение. Договорились?

Соблазнительные ароматы вдруг заполнили все без исключения обонятельное пространство, и немедленно все мысли вылетели из головы, и рот наполнился слюной. Вот так! От возвышенного до земного – один шаг. Конечно, легко иронизировать, а сами попробуйте не поесть столько! Последняя еда – овсянка и чашка чая утром. Расчет был хотя бы на орешки или чипсы, но и то, и другое, как известно, досталось совсем не им; а есть-то хочется! организм-то молодой, растущий! Но стейк действительно очень вкусный и свежий, а салат так и тает во рту. Просто в голове не укладывается, что такие вкусные вещи можно есть просто так, каждый день!

Неожиданно Аня почувствовала взгляд Стефана, подняла голову. И опять показалось? – мелькнуло что-то, коснулось, будто крылом бабочки. Так иногда смотрит на нее мама – сядет напротив, опустит подбородок на ладони и смотрит. И глаза у нее становятся такие неподвижные, грустные – не по себе даже делается. Вот такие же, как и у этого Стефана сейчас. Ох! И что это, вообще, на нее нашло? будто плывет в невесомости, упадок сил какой-то. Перенервничала? Осенний авитаминоз? Или ностальгия, душевное томление? Нет, так не пойдет! еще немного и совсем поплывет, расклеится! Что бы еще такое вспомнить, за что бы ухватиться? А ведь – смешно, конечно – но на самом деле она – «агрессивная», – так про нее дядька один сказал из «телефона доверия». Но он сам виноват, разве можно так с ней, как с ребенком! От них отец недавно ушел, у мамы депрессия, Олин муж запил, а дядечка этот с ней только еще про куклы не разговаривает! Ну, она и «включила дурочку». Кончилось все тем, что дядька из себя вышел. Нет, не вышел даже, а выскочил, выпрыгнул. Наговорил разных гадостей, нахамил, накричал, но она – ничего, почти не расстроилась. Только обидно до сих пор, стоило звонить ради того, чтобы тебе нахамили? Да и еще и словечко это к ней приклеилось – «агрессивная», – мем, конечно, шутка такая, но в каждой шутке, как известно… Тот телефонный террорист возьми и ляпни, а она, глупая, возьми всем и расскажи. Хотела, чтоб пожалели, посочувствовали. Вот и посочувствовали, пожалели, Оля всплакнула даже. Но теперь, чуть что не так, диагноз один – «агрессивная». Например, в магазин идти не хочешь – «агрессивная», споришь – «агрессивная», отметки в школе плохие – понятное дело! – «агрессивная». И уже не понять, шутят так или всерьез; а ей ведь обидно! она ведь не такая! Просто, как и все, хочет, чтобы к ее мнению прислушивались, чтобы относились к ней с уважением. Хотя бы и притворяясь.

Но люди и притвориться толком не могут, вернее, боятся, ни при каких обстоятельствах не могут допустить разоблачения, и прячут, прячут свое притворство как можно дальше, глубже, еще в одно, за ним в – другое, третье, как матрешки, – иногда и не поймешь, чего хотели-то. Вот ее, например, прозвали Лисенком – прозвище само по себе невинное и даже где-то комплиментарное, косвенно отражающее любовь и нежность, его генерирующие, – так почему бы так и не сказать – любим, жалеем? Так нет же – все зашифровано-закодировано! жеманно-иносказательно – Лисенок! Впрочем, она и не обижается, даже привыкла. Привыкла и, что называется, втянулась, вжилась в образ. И как-то незаметно, исподволь, подсознательно стала и в самом деле представлять себя лисенком, маленьким таким, пушистым комочком. Немного неуклюжим, немного диковатым, ужасно трогательным и милым, – галерея роликов в интернете про похождения домашней, спасенной из ада зверофермы лисы Алисы, предлагала самый широкий спектр поведенческих скриптов, от бандитствующе натуралистичного (хищник, что возьмешь) до няшно-мимимишного (девочка, ребенок). С неизменным и гарантированным инспирированием у окружающих снисходительной и благодушной жалостливости, вспышек сентиментальности и всепрощенчества – вполне себе осязаемые, практические бонусы, светлые островки в катакомбах притворства…

Тут только Аня заметила, что перед Тонькой стоят пустые тарелки, и она уже потягивает из высокого бокала яркий апельсиновый сок. Аня быстренько (вот вечно так!) доела свое, тоже взяла бокал с соком. Официант забрал пустые тарелки, поставил поднос с фруктами.

– Мороженое и кофе будут чуть позже, – вполголоса, почти интимно, произнес он, обращаясь к Стефану. Тот небрежно кивнул. Нет, определенно! такому точно никто хамить не будет! даже по телефону!

– Так ты к нам по делу? – Тонька чистила банан, деловито поглядывала на Стефана, – обед обедом, но война – по расписанию.

Он кивнул.

– Да, я должен здесь сделать кое-что.

– Кое-что – это что? – иногда Тонька бывает просто невыносима!

– Написать картину.

Аня не удержалась:

– А ты что? художник?

– Поневоле, – в голосе Стефана скользнули заговорщицкие нотки, почему-то ирония, грусть; не сговариваясь, подружки придвинулись поближе. – Недалеко отсюда есть местечко, называется Лесное, – он посмотрел вдаль, будто мог рассмотреть отсюда это самое местечко (местечко?). – Около трехсот лет назад там произошло сражение, в котором погиб мой прадед. И вот, по завещанию я должен запечатлеть это сражение на холсте.

– И что, так написано в завещании? – глаза Тоньки блестели (завещание! вот так интрига!).

– Да, – кивнул Стефан, – такова воля родителей.

– А что за сражение? И как здесь оказались шведы? – а это уже она! черт тянет за язык!

Стефан рассмеялся, снова полыхнули уши (все! слова больше не дождетесь!).

– О-о-о, девушка! вы плохо учили историю! При Лесном произошло одно из генеральных сражений так называемой «северной войны», следующим и наиболее известным ее эпизодом была Полтавская битва…

Тонька окинула (подружка называется!) снисходительным взглядом, степенно обронила:

– А зачем сюда приезжать-то? Рисовал бы дома.

Стефан покачал головой.

– Не получится – я должен писать с натуры. Иначе не видать мне наследства…

Тонька стала похожа на маленького хищного зверька.

– И что? большое наследство?

– Немаленькое.

Тонька возбужденно рассмеялась.

– Ого! Так ты что? миллионер?

В синих глазах – SOS, паника; прости, подружка.

– А ты в Швеции где живешь?

Так себе, конечно, спойлер, но Стефан – ничего, принял, шутливо-благодарно растерялся:

– А я не сказал разве? В столице, в Стокгольме…

– Ты, кажется, про какое-то предложение говорил? – Тонька демонстративно-вызывающе (вот же дурочка ревнивая, неугомонная!) уставилась на Аню.

Стефан (когда же он настоящий?) опустил глаза.

– О! Спасибо, что напомнила. Тут такое дело… В общем, мне гиды нужны; ну, там город показать, окрестности. Виды разные – я хотел бы попленэрить, поупражняться… Одним словом, если вы не против…

– О! Мы не против! – Тонька довольно рассмеялась, захотелось ущипнуть ее, крикнуть над ухом. – Хотя, если честно – гиды из нас те еще! Живем у черта на куличках, в истории – ни бум-бум…

Стефан отмахнулся.

– Да черт с ней, с историей! Историю я и сам знаю! – мне компания нужна, общение! Вы!

Вы! – ишь чего захотел! – в воображении возник пятящийся в нору, презрительно фыркающий лисенок. И ведь сама! сама виновата! Эмпатия, этикет! саму себя же и перехитрила! Или не хитрила? Нет! надо что-то делать, что-то предпринять! Немедленно, сию минуту! С отвращением (вся такая противоречивая!) она услышала собственный голос, слабый, неуверенный.

– Мы вообще-то школьницы, у нас – уроки, занятия…

В ответ – острие Тонькиного взгляда, ясный, отчетливый голос Стефана.

– Это все не бесплатно, разумеется. Сто евро в день вас устроит?

Это был удар под дых, нокаут; за столиком воцарилась тишина. Тонька мяла в пальцах апельсиновую кожуру, мечтательно и ошалело уставившись вдаль.

– Это… на двоих? – надтреснутым голосом спросила она.

– Почему на двоих? – удивился искуситель. – Каждой.

Официант принес мороженое и кофе – к ним никто не притронулся. Первой в себя пришла Тонька.

– А деньги когда? – голос дрогнул, завибрировал.

Стефан с готовностью вытащил из сумки шикарное портмоне, жестом фокусника выудил две двухсотенных купюры.

– Пожалуйста! Это за сегодня и за завтра, – пояснил он. – Сколько я здесь пробуду – неизвестно, поэтому буду рассчитываться ежедневно и впрок. Идет?

– Идет, – Тонька быстренько, по-птичьи схватила купюры, свою спрятала в рюкзачок, вторую сунула Ане, вопросительно и ультимативно (ну что еще? какие еще вопросы?) взглянула на подружку.

Аня смотрела на купюру, ярким лоскутом другого мира приютившуюся в руке, все еще раздумывая, не решаясь сделать последний шаг. Потом вспомнила маму, школьные взносы и тоже кивнула:

– Идет!

Глава III

Они поднялись в верхнюю часть парка – здесь было просторно, малолюдно, открывался вид на дворец, пруд с лебедями, набережную. Стефан разошелся (благодетель-работодатель!) – шутил, болтал без умолку, делал комплименты, восхищался. Постоянно останавливаясь, замедляя шаг, чтобы получше рассмотреть, оценить на предмет запечатления тот или иной объект-вид; Тоньке, шедшей чуть впереди (чтобы продемонстрировать, конечно, стройные ножки), все время приходилось дожидаться их. Их – потому, что так уж получалось, что он все время держался рядом с Аней, – как-то естественно все выходило, само собой. Нет, она не (упаси Боже!) флиртовала, не отвечала на ухаживания, да он и не ухаживал вовсе – они просто шли, были рядом. Иногда касаясь друг друга, иногда встречаясь взглядами; и было от этого хорошо и неспокойно, как-то по-особенному радостно и тревожно. Будто скольжение в неизвестность, в пропасть, и одновременно – подъем на высоту…

О, Господи! а все эта ее гипертрофированная чувственность, мечтательность! Ладно, откровенничать – так откровенничать! Иногда, не часто, конечно, но время от времени (когда Тоньки рядом не было), Аня позволяла себе что-то вроде побега. Только ненадолго, на несколько остановок, если дело было в городском транспорте, или на пару минут, если это случалось, например, в очереди в магазине, на прогулке или еще где-нибудь. С восторгом, даже с каким-то исступлением сбрасывала опостылевшие вериги притворства, словно стаю птиц, отпускала на свободу чувства. И тут же влюблялась! Спонтанно, безрассудно, с первого взгляда! Впрочем, оказалось, любовь – та еще штучка! – тут же начинала своевольничать, пробуждала глупые и абсолютно необоснованные надежды. А вдруг ее избранник обратит на нее внимание? вдруг тоже влюбится? Вдруг он вообще давно и безответно в нее влюблен, повсюду ее преследует, а она заметила его только сегодня? Надежды буйствовали, рисуя благостные картины амурных пасторалей, заставляя забывать все, напрочь отгораживая и отрешая от реальности, – однажды, преследуя предмет своей страсти, Аня заехала чуть ли не в другой город, куда-то к черту на кулички, в другой раз едва не попала под машину. И все напрасно! Никто не ответил ей, ни разу смелость ее не была вознаграждена хотя бы взглядом, жестом, намеком; все ее нечаянные любови уходили, уезжали, пропадали в океане будничной беспроглядной суеты. И долго еще потом было пусто и одиноко, грустно и тревожно. Будто что-то пропустила, упустила, потеряла что-то важное, дорогое. И она переживала! ох, переживала! Упивалась, можно сказать – с головой погружалась, зарывалась в эти самые переживания! Уж чего только в себе не проклинала! мечтательность и доверчивость, наивность и инфантильность. Обзывала себя дурочкой и неудачницей, чучелом и уродиной; но проходило время, рана затягивалась, и надежда вновь начинала плести свои стыдливые узоры. Может быть, в следующий раз повезет?

Но не везло, не везло системно, систематически и фатально. И ведь не ханжа, не дура какая-нибудь идейная, да и дурнушкой уж точно нельзя назвать! Ну, правда, носик чуть-чуть длинноват, – ну да, да! Лисенок! – ну так что ж! подумаешь – носик! История полна примеров, когда и королевские фаворитки, записные красавицы не отличались изяществом и совершенством форм, а иногда даже и вообще по всеобщему признанию были чуть ли не уродинами. Она в свои шестнадцать много чего знает, не зря всю домашнюю библиотеку проштудировала. Вот, например, Анна Болейн, ее тезка, была шестипалой, герцогиня Лавальер – хромой, а у Жозефины Богарне были ужасные зубы! А?! Как вам такое? А она? У нее всего лишь носик чуть-чуть длинноват! Зато, какая фигурка! – физрук, старый павиан, слюни не успевает подбирать! А глаза! какие красивые у нее глаза! – Тонька, у которой глаза тоже ничего – ясные, голубые с поволокой, и та ей завидует. Потому что, глаза у Ани, можно сказать, совершенно необыкновенные, ни у кого таких нет. Огромные, ярко-карие, с тоненькой изумрудной каймой по краям. А над ними густые ресницы, ровные черные брови, нежный (она где-то вычитала, и ей понравилось) овал лица; у нее густые светлые (никакие не рыжие! и не рыжеватые даже! а цвета спелой ржи – тоже из какой-то книжки) волосы и пухлые красные губки. Когда они целовались с Сашкой Трофимовым из 10 «Б», тот признался, что она ему сразу очень понравилась. Он потом и в любви объяснился, и цветы дарил, и свидания назначал. Только все впустую. Потому, что потребовал однажды любви «по-взрослому», а она отказала. Даже больше – отвергла, устроила что-то вроде сцены в духе женских романов; вообще, все как-то неловко получилось, истерично. И не то, чтобы она испугалась, нет, хотя и испугалась, конечно, тоже, просто все буднично как-то получалось, прозаично; потеря девственности предполагает, все-таки, некий ритуал, романтизм, деликатность. А тут – скотское, грубое, тупое, да еще и с налетом чего-то такого трусливого, подленького-мерзенького с элементами вилки «на слабо» – а вдруг обломится, – так гадко вдруг сделалось, противно! Ну да, старая история, столкновение мечты с реальностью: там прекрасный принц, розы-мимозы, а тут… Сашка, нервный, потный, глаза бегают, ладони влажные, – подкатили тошнота, отвращение, оттолкнула, вскочила, заплакала; вот так все глупо, несуразно вышло. По-детски; Тонька потом все выспрашивала, в подробности лезла, но Аня замкнулась, отмалчивалась. Кажется, та обиделась, ну и ладно, ну и черт с ней.

А вот Сашка тогда испугался, тоже вскочил, забормотал что-то, ретировался быстренько, только его и видели. И теперь встречается с Маринкой Штермер, ее одноклассницей, в ее сторону даже не смотрит, как отрезало. И сплетни распускает – то и дело шушукаются за спиной, лица масляные, скабрезные, – ну, ясное дело, наврал-насочинял невесть что, – опять же ничего нового, стандартное поведение не получившего желаемое инфантила. Спасение лица и, конечно же – месть. И все – потому, что надо притворяться! Крутым мачо, разбивателем сердец; выдуманные роли, выдуманные победы – вот и вся суть этого мира! Все здесь – придуманное, ненастоящее! и любовь – тоже ненастоящая, часть и продолжение все того же притворства! Думаете, почему книжки пишут-читают? фильмы снимают-смотрят? Одни пишут-снимают, другие читают-смотрят? Да потому, что нет ничего в реальности – ни любви, ни дружбы, а людям хочется, и любить, и дружить, и подвиги совершать, вот они таким образом и сублимируют свое бессилие, пользуются чужим, по сути – сами себя обкрадывают, обманывают. Такое общепринятое и общеприменительное ханжество, паскудненький такой, воровской modus vivendi.

Впрочем, это она так – с запала, со зла. Конечно же, дружба – не притворство, и любовь – не притворство, просто непросто здесь все, много пока еще непонятного. Вот, например, мама с папой – ведь любили же когда-то друг друга. Сильно, по-настоящему. И жили вместе. А потом случилось что-то, и они расстались, будто чужие. Наверно, любовь, как вещь – со временем становится другой, теряет свои свойства, функции. Тускнеет, выгорает, выдыхается, а вместе с ней выдыхаются и становятся другими и люди, – кто знает?

А у них с Сашкой – что это было? флирт? любовь? Это была любовь? Трудно сказать и признаться трудно – несмотря на все Сашкины «подвиги», глупости и подлости, что-то осталось, сохранилось в душе, щиплет, грызет исподволь. Одиноко, грустно, тревожно; даже как-то позвонить порывалась. Поговорить хотела, объясниться. Хотя, нет! Конечно, нет! Вот еще – звонить, объясняться! Просто понять хочется, хочется конкретики, ясности! И сказать все в лицо, и пощечину влепить; и надежда еще теплится какая-то, совсем уж бредовая, несуразная, – любовь зла? Вот и что делать? как быть? И совета спросить не у кого. Мама – понятное дело, старшая сестра, Оля тоже собой занята, у нее с мужем проблемы, а Тонька – в своем репертуаре, говорит: сама виновата. Разрешила целоваться, а главного – не разрешила, вот он и слинял. Но не верится почему-то в эту версию. Как-то примитивно, банально все, какое-то упрощенчество – нельзя же все списывать на физиологию. Вообще, у любви, конечно, свои законы, своя логика, вернее – ни законов, ни логики – сколько ни пытайся разобраться, так и не разберешься; до дыр зачитанный, ставший настольным томик Франсуазы Саган не приблизил к пониманию ни на шаг. Только оставил грусть, теплое, нежное, светлое – и это несмотря на то, что все и всегда там заканчивается трагедией: он любит ее, а она – другого, кто-то погибает, кто-то уезжает, кругом – расставания, ссоры, измены; а, может быть, так и надо? может, притворство – это и не притворство вовсе? Естественное состояние человека? набор масок, выданный при рождении? Как набор хромосом, на все случаи жизни…

Стефан в очередной раз остановился, засмотрелся на реку, серебристой лентой ускользающую за поворот; Тонька подозвала Аню, трагически понизила голос:

– Эй, подружка! ты что творишь? Или влюбилась, может?

Мысли рассыпались, заметались, Аня поджала губы:

– Вот еще! Я вообще сейчас уйду!

– Ну, смотри… – Тонька усмехнулась, демонстративно независимо побрела дальше.

Ревнует! И даже не понять – кого к кому? Стефана к Ане или наоборот? Господи! Как неуклюже все! неправильно!

Аня прислушалась к себе, неожиданно ясно и прочно поняла – она и в самом деле сейчас уйдет, так будет лучше для всех. Для Тоньки, для нее самой. И для этого Стефана – она ведь все уже решила, поменяла «красивого» на «смазливого», взяла деньги, ни о какой любви не может идти и речи. Да и не может быть у них ничего. Он побудет здесь немного, напишет свою картину и свалит к себе, в свою сытую благополучную Швецию, свои миллионы получать. У него там дом, друзья, девушка, наверно… О, Господи! девушка!..

Мысли окончательно расстроились, смешались – что? вот так просто сказать? сказать и уйти? Да! Вот именно так! Сказать и уйти! И деньги вернуть – чтоб никаких обязательств! никаких надежд! И именно сейчас, не медля ни минуты!

Она подошла к Стефану (Тонька делано безразлично замерла невдалеке), – «сейчас, сейчас скажу! А потом убегу и утоплюсь где-нибудь!».

– А почему ты не фотографируешь? Забыл камеру? – что? что ты несешь?

Стефан покачал головой.

– Нет, не то. Как бы тебе сказать… – он задумался. – Я не фотограф, понимаешь? Это не мое. Я не умею фотографировать.

Обрывки мыслей, слов, смазанное, невнятное, кружение-скольжение.

– А разве это так сложно? дети даже фотографируют! – «даже девчонки, вроде меня»! Вот! девчонки! – может, спросить? Да! да! спросить! Напоследок! Вот так, взять и влепить в лоб! Без прелюдий и предисловий – чтобы не было времени врать, выкручиваться! О чем это она? Куда ее несет? Несет, несет, уносит… Зацепиться бы за что-нибудь… Папа! – вот кто ей сейчас нужен! – Вот мне папа рассказывал, – голос предательски дрогнул, – что раньше фотография – это целое искусство было; надо было кучу разных вещей знать. Как это? Экспозиция, диафрагма, выдержка, ну, и всякое такое. А сейчас что? Нажал на кнопку, и пожалуйста, получай свой снимок.

В синих глазах сквозь задумчивость, отрешенность – одобрительное любопытство, грусть.

– Вот то-то и оно. Доступность, простота, все эти пиксели, матрицы, зумы… А в результате пропало главное – способность передать ощущения, возбудить реакцию восприятия (Тонька за его спиной многозначительно подняла вверх указательный палец, снова захотелось ущипнуть ее). Снимок превратился в способ передачи информации, в банальную хронику жизни, не более.

Они медленно брели по аллее. Отчаяние вдруг схлынуло, обнажив пустоту, отмели, слова Стефана врезались в них глубоко, точно, остро.

– Если так подумать – сколько раньше у человека было снимков? Раз два и обчелся. И и все наперечет – по случаю какого-нибудь юбилея, события. А сейчас? Все галереи, все облака переполнены, и каждый – с отметкой, с датой. Люди будто разменивают себя, свою жизнь на тысячи кусочков, на тысячи мгновений, еще немного – и разлетятся по свету, – не вернешь, не соберешь.

Тонька демонстративно зевнула, потянулась.

– У вас там в Швеции что? – все такие умные?

Стефан снова смутился, улыбнулся застенчиво и рассеянно (нет, не получится уйти! не получится!):

– Не знаю, наверно… – он остановился, огляделся – аллея обрывалась крутым склоном, простором, далью. – Так. Кажется, мы пришли, лучшего места не найти.

Тонька подбоченилась, отставила ногу.

– И что? что нам теперь делать? Как прикажешь развлекать тебя?

Стефан доставал из сумки (ну точно – волшебная!) складной мольберт, этюдник, кисточки, краски, отрешенно взглянул на нее.

– Расскажите о себе. Я буду работать и слушать… – он был поглощен приготовлениями, был уже не здесь, не с ними. – Расскажите, как провели день. Что видели, слышали, что запомнилось. О том, как у вас похитили деньги…

Аня хотела что-то сказать, но кто-то вдруг нажал кнопку и все остановилось, замерло, остались только глотки осязания, прямоугольник холста, – словно во сне, сквозь туманистую медленную пелену, она видела, как под рукой Стефана астеничная безжизненность сгущается, наполняется воздухом, объемом, светом, пространством. Как появляются очертания реки, как она оживает тоненькими серебристыми излучинами. Как проступают, прорисовываются берега, – один, схваченный кружевной вязью парапета, и второй, далекий, с узенькой ленточкой пляжа; деревянные настилы сходен, скамейки, раздевалки, шляпки купальных грибков. Как намечаются, вырастают из воды конструкции моста, опоры, ферма, пролет, прямо на глазах наливаются мощью, силой, – еще несколько мазков – и вот уже мост раскинулся, соединил берега, вот появились на нем, на пляже, на набережной люди, – они ходят, загорают, купаются, смеются, разговаривают. Связанные одним днем, одной датой, нанизанные на нее, словно на ось… Запечатленные и запечатанные ею, словно фотографии – в целлулоидные файлы альбомов…

Солнце сверкнуло ослепительным зайчиком, и Ане вдруг представились эти альбомы, много альбомов, соединенных разноцветными нитями, беспорядочно свисающими вдоль одной, самой большой, самой толстой, уходящей куда-то далеко и ввысь. И от этого нагромождения голова закружилась, ушла земля из-под ног, но голос Стефана тут же подхватил, вернул в действительность.

– Ну, вот и все, – он рассматривал этюд. – Что скажете, девушки?

Аня облизнула пересохшие губы, очень хотелось пить. Все плыло перед глазами; и Стефан, и аллея, и набережная с рекой – все казалось удивительно бледным, бесцветным, будто выжатым досуха. Зато картина жила, затягивала, будто омут; казалось, стоит только задержать взгляд и можно провалиться, исчезнуть, раствориться. Морок какой-то, наваждение…