Средство от бессмертия

– Ба, кого я вижу! Да ведь это сам Яша Казаков! Шалом, Яшенька, щербет моей души! Позволь мне на тебя наглядеться, дорогой мой человек! – зачастила Лизавета и бросилась пожимать руки изумлённого воина Армии обороны Израиля, благодаря его за помощь, якобы оказанную целой когорте её родственников-репатриантов.

Надо было видеть, как отреагировал на эту выходку «товарищ тот, который с нами ездил». Я до сих пор удивляюсь, как его не хватил удар там же на месте, под жарким солнцем Иудеи. Сам я стоял в стороне и изображал зубную боль. На самом деле я изо всех сил сдерживался чтобы не согнуться пополам от хохота: застигнутый врасплох, наш куратор даже не сообразил, что в те годы Яков Иосифович Казаков уже носил другую фамилию, давно уволился с воинской службы, да и лет ему в 1991-м году было в два раза больше, чем невольному партнёру Лизы в её импровизации. И уж, конечно, повстречайся нам настоящий Кедми, а не просто похожий на него парень и наш ровесник, моя жена не обратилась бы к нему так запанибратски.

Парень между тем не стоял соляным столбом, а энергично отнекивался на иврите и английском, пытался втолковать симпатичной «гойке», что она обозналась, напрасно приняв его за важную шишку израильской спецслужбы (которая, справедливости ради, немало поспособствовала нашему приезду в Иерусалим).

Лиза в тот день от души полакомилась холодным блюдом мести за скорбь и унижения всех советских евреев, кому бюрократическая машина Совдепии отказала в разрешении на выезд. Всё было разыграно ею, как по нотам (вот с кем я пошёл бы в разведку!): приставленному к нам соглядатаю только и оставалось, что скрипеть зубами в бессильной злобе. Выбери она себе в сообщники любое гражданское лицо, наш спутник ещё смог бы что-то предпринять, как-то вмешаться в их разговор, хотя бы и рискуя нарваться на скандал. Но у него хватило ума сообразить, к чему может привести любой выпад против военнослужащего армии чужой страны, да ещё с боевым оружием за плечом.

Наконец Лизка решила свернуть свой спектакль, весьма натурально смутилась и рассыпалась в извинениях. Её голос звучал так убедительно, каждый жест был настолько выверен и отточен, что даже я был готов ей поверить – не то что оторопевший комитетчик. Не знаю, как сложилась потом его собственная судьба, но нам с Лизой её шутка напророчила вместо аспирантуры долгую дорогу в Сибирь.

* * *

Было у этой истории и другое горькое послевкусие. Потом, годы спустя, я прочёл немало серьёзных книг и узнал, что кроме Яд ва-Шема в истории Иерусалима был и Дир Ясин – бедная арабская деревня (прочем, есть ли в Палестине хоть одна богатая арабская деревня?), где от рук радикальных сионистов погибло больше сотни мирных крестьян. Среди убитых были и старики, и женщины, и дети – возможно, прямые потомки всадников Саладина, ещё одного заступника еврейского народа, когда-то спасшего иудеев и израильтян от кровавого пресса крестоносцев.

Да и сам «город мира» вполне мог бы носить имя «города раздора», где адепты трёх авраамических религий веками жестоко притесняли друг друга, изгоняли из домов и храмов, а нередко просто истребляли иноверцев с именем единого милосердного Бога на устах. Именно здесь схлестнулись когда-то фарисеи и саддукеи, раввинисты и караимы, хасиды и миснагеды; именно здесь в 1995 году Исхак Раввин принял смерть от руки своего соотечественника-еврея. Здесь, прямо в стенах древних культовых построек, не так давно сходились врукопашную слуги Господа византийской и латинской ветвей христианства. И здесь же, на Храмовой горе, вспыхнула вторая интифада, обернувшаяся очередным витком пресловутой «эскалации насилия» в арабо-палестинской войне. (Только не подумайте, будто я считаю всех палестинцев безответными жертвами «израильской военщины»: за полвека конфликта арабские боевики и сами пролили не одну реку крови невинных. Но где бы ни проходила граница между жертвой и агрессором, я всегда считал нужным держаться на единственно правой стороне – на стороне слабого.)

Конечно, за этими распрями стояли и чисто земные, меркантильные интересы; однако разве не религия с незапамятных времён вбивала самый толстый клин вражды между племенами, народами и царствами? Разве не от рук фанатиков-обскурантистов погибла Гипатия Александрийская – едва ли не единственная женщина-учёный античного мира? Разве не эти же руки палили костры инквизиции, крушили бесценные статуи Гиндукуша и резали глотки вчерашним добрым соседям в Варфоломеевскую ночь? Разве не толпою очумелых кликуш был растерзан митрополит Амвросий в просвещённом 1771 году? И чем же так провинился православный архиерей перед народом-христолюбцем? Лишь тем, что в разгар чумной эпидемии запретил прикладываться к «чудотворной» иконе (читай: разносить через слюну и мокроту бациллы моровой язвы).

Так стоит ли удивляться тому, что я – на деле всегда ратовавший за веротерпимость и свободу совести – в глубине души считал любую религию абсолютным злом? Впрочем, воинствующий атеизм мне претит не меньше, чем религиозные войны. Если принять, что человек – мера всех вещей, всё сразу встаёт на места: то, что вредит человеку, есть зло, а то, что служит ему во благо, есть благо.

* * *

…Мои воспоминания прервала больничная сиделка:

– Самуил Моисеевич, вот вы где! Пойдёмте, стол к завтраку уже накрыт.

Примечания:

1. Яков Кедми (Яков Иосифович Казаков, р. в 1947 г.) – израильский государственный деятель, руководитель «русского отдела» спецслужбы «Натив», а затем и всей службы, сыгравшей ключевую роль в репатриации евреев из СССР и Восточной Европы.

2. «…товарищ тот, который с нами ездил»: цитата из куплетов Виктора Ивановича Темнова (1934–2014) про ансамбль «Берёзка».

Глава 4

Малик был обязан мне не только той памятной совместной «перезагрузкой». Какое-то время, незадолго до нашего отъезда и сразу после него, он жил у нас, в Лизиной квартире на Карповке. Порой мне казалось, что за неимением собственных детей мы с женой усыновили огромного чёрного пупса, даром что осиротевший «малыш» был не только выше ростом, но и возрастом старше любого из своих «приёмных родителей». Но реальная жизнь оказалась куда суровее детских игр с пластмассовыми куклами.

На родине Малика с середины семидесятых продолжалась гражданская война, неся боль, нищету и разруху, – возвращаться ему было попросту некуда, да и, скорее всего, уже не к кому: до сих пор ничего неизвестно о судьбе его семьи. Через много лет я понял: одно дело – узнать правду, пусть самую горькую, ранящую и надрывную, и совсем другое – мучиться неизвестностью, рисуя в воображении ещё более страшный исход. Возможно, его родные пали жертвой стычек между регулярными войсками и повстанцами, или погибли во время насильственной депортации, или попросту умерли с голоду, как и несколько миллионов его соплеменников. Причём геноцид против них был развязан не внешними врагами-оккупантами, пришедшими из чужих земель, а их собственным диктатором-самодуром, что благими с виду намерениями вымостил стране дорогу в ад.

Четверть века назад мир содрогнулся, когда на страницах таблоидов появилась фотография истощённого нагого негритёнка. Скрючившись в позе эмбриона на голой, опалённой зноем земле, – словно желая вернуться в лоно матери, зачем-то родившей его в наш жестокий мир, – ребёнок покорно встречал смерть, а та маячила чуть поодаль в образе сипа-стервятника, ждущего скорой поживы. В тот день мальчику повезло: его спасли и выходили сотрудники гуманитарной миссии, но сам автор снимка, белый корреспондент-фрилансер, так и не смог оправиться от душевной травмы, впал в меланхолию и год спустя покончил с собой.

Тот страшный кадр был снят не в Эфиопии, а в соседнем Судане, однако голод, как известно, не признает границ, языков и религий. И хотя в студенческие годы Малик сильно не голодал (просто, как и многие из нашей общажной братии, не каждый день ел досыта), ныне покойная бабушка Лизаветы, в молодости сама пережившая голод в блокадном Ленинграде, всё поняла без слов, приняла под крыло «несчастного ребёнка» и за столом старалась подсунуть ему лучший кусок.

(Кроме костлявой руки голода, у молодого эфиопа и старой еврейки Софьи Марковны был ещё один общий враг, поскольку именно Абиссиния (не Австрия с Чехословакией, а за нею Польша, Франция и так далее!) стала первой страной, принявшей на себя удар военной машины фашизма. И кто знает, в какую сторону повернул бы ход мировой истории, если бы беззубые политиканы из Лиги наций смогли остановить бандита Муссолини в 1935-м году? Возможно, не было бы тогда ни аншлюса Австрии, ни оккупации Судетской области, ни вторжения в Польшу, ни разгрома Франции, ни нападения на СССР в 1941-м?)

* * *

Парадоксальный факт: Малик оказался в Союзе именно благодаря Менгисту и его политической линии «на построение социализма», снискавшей поддержку со стороны СССР. И из-за него же – «эфиопского Сталина», а попросту выражаясь – революционного фанатика, развязавшего «красный террор» против собственного народа, – Малик был вынужден остаться на чужбине.

В то время – когда после нескольких лет бесплодных поисков, междугородних звонков и запросов на пяти языках умерла последняя надежда – мы с Лизой уже в буквальном смысле слова сидели на чемоданах, собираясь к месту моего распределения на полигон. Из пожитков мы брали только самое нужное – ещё оставалась надежда на скорое возвращение домой. В этой суете Малик старался лишний раз не докучать нам своими бедами – да и чем мы ему помогли бы? Всё, что можно было сказать, уже было сказано; что можно было сделать, уже было сделано. Помочь ему тогда смогла бы разве что высшая сила, к какой он и взывал тайком, словно стесняясь своего обращения к религии, как к последней тонкой нити, что связывала его с домом предков (хотя в те годы это не приветствовалось официальной идеологией, а Малик и без того пребывал в стране «на птичьих правах»).

Я не был слеп и заметил, какую именно книгу Малик прятал под обложкой справочника по медицине. Но, как бывает в таких случаях, расписавшись в собственном бессилье, я говорил себе: «В конце концов, я же не Господь Бог, что я могу поделать?..» (Нет, правда, а как я должен был тогда поступить? Бросить всё, запастись сухарями и в трюме попутного сухогруза нелегалом уплыть в Восточную Африку – притом, что хуже для белого человека только Западная Африка, – чтобы найти там горстку людей, растворившихся в огромной, разорённой войной и голодом стране?)

Малик всё сделал сам, пробив себе дорогу в жизни собственным трудом и упорством, подобно легендарному Джону Генри, – только, в отличие от последнего, не надорвался в поединке с судьбой, а сумел выйти из него живым и здоровым победителем. (Была у нас такая категория студентов – мы между собой называли их «железными задницами»: не блистая особыми талантами, они добивались успеха усидчивостью и часами упорной зубрёжки; так вот, у Малика было и то, и другое: и талант, и надёжная пятая точка опоры.)

А ещё он оказался верным другом. Много лет спустя, когда скоропостижно скончалась Лиза, он оставил все дела и двое с лишним суток добирался на перекладных в мой медвежий угол, чтобы вместе постоять у могилы, уже заметённой метровым слоем снега, и не дать мне повеситься с горя в первую ночь после похорон.

Он тогда порывался забрать меня назад, теперь уже в Санкт-Петербург, но я не мог уехать до того, как пришлют кого-нибудь мне на замену; да и потом потребовалось бы время чтобы передать дела новому начальнику; а под конец и вовсе затянула рутина, так что мой отъезд растянулся на долгие годы.

В общем, если бы не проблемы с памятью, я бы так и не решился намотать на колёса этот бесконечно долгий обратный путь. Порой мне, грешным делом, казалось, что лучше бы всё забыть, но я опасался: смешав белое с чёрным – то есть светлые и горестные воспоминания, – я на выходе получу серую, как свинцовая вата, хандру.

И я тоже решил не сдаваться.

* * *

И вот наконец состоялась та историческая встреча «Стэнли с Ливингстоном» – встреча путешественника с добрым доктором, только состоялась она не в дебрях Африки, возле неоткрытых истоков Нила, а на давно обжитых берегах дельты Невы.

– Заходи, дорогой! – приветствовал меня Малик. – Не бойся, я тебя не укушу. Если только сам не попросишь.

Я вошёл в кабинет врача и огляделся. В углу – шкаф с несколькими рядами книг. Над столом – грамоты и дипломы в рамках, на отдельной стене – портреты великих психиатров русской школы: Петра Петровича Кащенко, Владимира Михайловича Бехтерева и – на почётном месте – Сергея Сергеевича Корсакова (я оценил иронию: именем Корсакова был назван синдром, что указал когда-то моему другу путь в науку). В самом уютном углу возле стены – мягкая кушетка со свежим до хруста бельём, только что перестеленная заботливой рукой сестры-хозяйки. А за столом – Малик в застёгнутом на все пуговицы халате поверх строгого костюма, в стильных очках, при галстуке, в белоснежной рубашке и с такой же белоснежной улыбкой:

– Ты извини, что заставил тебя ждать.

– Ничего, я ещё не настолько плох чтобы ломиться к доктору без очереди.

– А знаешь, я совсем недавно о тебе думал. Ведь если бы ты тогда меня не поддержал, если бы Лизка не занималась со мной русским и латынью, не правила мои курсовые и диплом, я бы сейчас, наверное, полы мыл в этой клинике, а не пациентов пользовал. Поэтому давай сразу условимся – никаких денежных расчётов между нами не будет и быть не может.

– Но…

– Никаких «но»! А чтобы тебя совесть не ела, знай, что не ты один лечишься у меня бесплатно. Позволь напомнить, что ислам – это не только хиджаб, джихад и фетва Салману Рушди. Это прежде всего закят.

– Но ведь я не мусульманин…

– Можно подумать, Самуил Моисеевич по пять раз на дню молится на Мекку! Если на то пошло, у него из общего с исламом только четыре законных брака, да и то по очереди, а не со всеми жёнами сразу. Короче, я никого не собираюсь обращать в свою веру. Просто прими, как должное.

«Ну вот, что и требовалось доказать, – не без удовольствия отметил я про себя. – Что бы там ни гласил Закон Божий, а каждый выбирает в религии то, что сам считает нужным: кто-то удаляется в пустыню чтобы бить земные поклоны и питаться акридами, кто-то открывает приют для бедных вдов и сирот, а кто-то начиняет пояс пластитом и идёт взрывать неверных. Иными словами, всякий поступает так, как диктуют ему собственные ум, честь и совесть… или отсутствие таковых. А раз так, то нужен ли он вообще, этот Божий Закон?..»

Между тем пауза затянулась непозволительно долго, и Малик щёлкнул пальцами чтобы привлечь моё внимание:

– Эй, безмолвный пациент! Ты ещё здесь?

– Прости меня, старина! Просто задумался о своём… А тебе огромное спасибо за то, что поддержал друга в трудную минуту!

– Не за что. Услуга за услугу.

– Только и ты не прибедняйся – я же помню, какими трудами всё это тебе досталось. Ты действительно вкалывал… как негр.

Малик расхохотался от души, хлопая себя ладонями по коленям.

– А что, сегодня сложные пациенты попались? – продолжил я. – Ладно, девчонка – я слышал, у беременных такое бывает. Гормоны и всё прочее… А с адвокатом-то что не так?

Малик повернул возле губ воображаемый ключик.

– Понял, извини! Врачебная тайна – дело святое. Хотя с моими дырками в памяти я не то что никому ничего не разболтаю – я мало что вспомню назавтра.

– Ты расскажи, что с тобой стряслось.

– Да я и не понял толком. Сначала думал: со всяким бывает. То забуду про встречу, хотя сам же её назначил. То вещь какую-нибудь ищу две недели. То выйду на улицу и сам не помню, за чем шёл и куда… Просто не хочется закончить жизнь в полном маразме. Помнишь, у нас старичок был один, профессор… – (Я без ошибки назвал фамилию, имя и отчество.) – Он же в последние годы просто ехал ото всех в отдельном вагоне – даже родных не узнавал.

– Да, был такой. Кстати, тоже мой пациент. Но зато он помнил всех своих аспирантов: кто у него учился, когда и над чем работал. А что-нибудь ещё беспокоит? Спишь нормально?

– Да какое там! Сны дурацкие снятся каждую ночь. Даже не сны, а кошмары: как будто ко мне в спальню ломятся через окна какие-то птицы или летучие мыши, не разберёшь…

– А наяву бывают какие-нибудь необычные ощущения? Например, чуешь запах гари, когда вокруг ничего не горит? Или кажется, будто по коже ползают муравьи или другие насекомые? Зрительные или слуховые образы возникают ниоткуда? Допустим, ты один в комнате, а тебе кажется, что рядом кто-то есть?

– Ты хочешь узнать, не бывает ли у меня галлюцинаций? Нет, точно нет. Такое я бы запомнил или записал.

– Хорошо. Как насчёт необычных сексуальных фантазий? Тревожных, навязчивых мыслей? Приступов беспричинного страха, эмоциональных качелей – когда эйфория сменяется депрессией, и наоборот? Апокалиптических ожиданий, суицидальных импульсов? Не бывает такого чувства, будто тебя в чём-то незаслуженно обидели, обделили?

– Да у нас в стране у каждого второго такие чувства после приватизации и чубайсовских реформ!.. Нет, не было и нет у меня никаких маний, панических атак или навязчивых идей. А что до сексуальных фантазий – как видишь, и седых волос у меня нет, так что бес в ребро пока не стучится. («А если что и было, – добавил я про себя, – так я тебе всё и рассказал! Да я скорее полью одежду бензином и заживо сгорю со стыда, чем пущусь в такие откровения! Ишь ты, портрет какой, Ирвин Ялом местного розлива!») …Нет, ничего такого не было. Только вот память вдруг стала рассыпа́ться.

– Строго говоря, память у тебя не рассыпается. Ты ведь помнишь то, что было десять, двадцать лет назад? Старичка-профессора вот помнишь, как будто всё было совсем недавно. У тебя проблемы только с доставкой информации из рабочей памяти в долговременную и обратно. Просто затерялась где-то в гиппокампе бандеролька, но это поправимо. Ты, должно быть, знаешь старую поговорку, будто нервные клетки не восстанавливаются, – так вот, это неправда. Согласно новейшим исследованиям, ещё как восстанавливаются, причём в любом возрасте! …А ты можешь сам себя пощекотать?

– Попробовать могу… только мне от этого не щекотно.

– Это как раз нормально. Судорожных припадков, обмороков, расстройства речи тоже не было? Право и лево не путаешь? А как у тебя с этим делом? – Малик щёлкнул себя характерным жестом по шее чуть ниже подбородка.

– В смысле, прямо сейчас за встречу? Да шучу я, не злоупотребляю.

– Уже благо. Но всё равно придётся сдать анализы, пройти обследование – если найдётся опухоль, инсульт или инфекция, то с этим уже не ко мне.

– А если это Альцгеймер?

– Я так не думаю. Для встречи с герром Альцгеймером тебе ещё нужно состариться лет на десять, а лучше на все тридцать.

– А всё-таки? Бывают же и ранние случаи?

– Бывают. Ты, главное, не волнуйся, проверим тебя и на Альцгеймера, а заодно и на Крейтцфельдта с Паркинсоном проверим. Кстати, возможно, причина в той отраве, которой ты мог надышаться на твоей, как ты её называешь, помойке.

– Обижаешь, дорогой! Если бы и случилось какое-нибудь ЧП, я бы первым поднял тревогу! Я же не ребёнок чтобы играть с разбитым градусником. Конечно, были у нас и ртуть, и кадмий, и свинец, и ПХБ, но я же головой отвечал и за технологию, и за технику безопасности! …Хотя, если задуматься, к голове моей теперь доверия мало…

– Олег, только не становись ипохондриком! И не переживай раньше времени, не дадим поникнуть твоей светлой голове! А в самом тяжёлом случае – если только не найду у тебя какой-нибудь смертельной болезни куру (это была шутка) – получишь у меня наилучшее паллиативное лечение в обществе отборных ухоженных старичков. …Ну, на сегодня, пожалуй, всё. Я сейчас выпишу тебе несколько направлений, потом подойдёшь на пост к сестре, и завтра начнём, благословясь.

– Как это всё? А как насчёт того, чтобы посидеть у меня сегодня?

– Да это даже не обсуждается! Хоть к тебе, хоть ко мне! А хочешь, в ресторан махнём? Я угощаю. Ты только Лизу предупреди, что мы за ней заедем.

Тут у меня в буквальном смысле упала челюсть, прихватив с собой способность к членораздельной речи. Я потряс головой, решив, что просто ослышался. Потом перебрал в уме все возможные варианты расклада: я сплю, брежу, валяюсь пьяный, угорел от печки?..

Малик увидел, как я изменился в лице, и не на шутку встревожился:

– Что с тобой? Вы что, поссорились? Вот уж никак не ожидал от вас!

– Вот ты о чём сейчас вообще?!

– Неужели всё так плохо? Или я чего-то не знаю?

– Ты издеваешься?! Мы же с тобой в последний раз виделись на её похоронах! И было это восемь лет назад.

– Та-ак…

Примечания:

1. Хайле Мариам Менгисту (р. в 1937 г.) – один из лидеров революции 1974 года в Эфиопии, когда был свергнут последний эфиопский император Хайле Селассие I (1892–1974). В 1977–1991 гг. в руках Менгисту была сосредоточена вся гражданская и военная власть. Во время его правления были убиты или умерли от голода до 2 миллионов человек. После свержения диктатуры он получил политическое убежище в Зимбабве, где живёт по сей день. Заочно приговорен к смертной казни Верховным судом Эфиопии.

2. «…хуже для белого человека только Западная Африка» – страны Западной Африки называют «могилой белого человека».

3. Джон Генри – мифический народный герой США, чернокожий рабочий-путеец. Согласно легенде, зародившейся в XIX веке, он соревновался с паровым молотом при пробивке туннеля в горе. Используя только собственные силы и ручной инструмент, Джон победил машину, но умер от нечеловеческого напряжения сил (отсюда используемое в психологии понятие «джонгенриизм» для обозначения саморазрушительных героических усилий).

4. Закят – обязательная благотворительность в Исламе, пожертвование одной сороковой части годового дохода в пользу неимущих. Одна из первых и важнейших заповедей учения пророка Мухаммеда.

5. «А ты можешь сам себя пощекотать?» – в норме человек не чувствует щекотки от собственных прикосновений, но при некоторых неврологических и психических расстройствах такое возможно.

6. ПХБ, полихлорированные бифенилы – опасные органические соединения; так же, как ртуть, кадмий и свинец, вызывают поражение нервной системы и могут стать причиной расстройства памяти.

7. «…а заодно и на Крейтцфельдта с Паркинсоном проверим» – возбудителями болезни Крейтцфельдта – Якоба (коровьего бешенства) являются прионы, белки с аномальной структурой, вызывающие цепную реакцию в тканях мозга. Они же являются причиной ряда нейродегенеративных заболеваний, включая болезни Альцгеймера и Паркинсона, а также болезни куру.

8. Ирвин Дэвид Ялом (р. в 1931 г.) – знаменитый американский психиатр и психотерапевт, талантливый писатель, автор ряда научных, научно-популярных и художественных книг, где немалое место уделяется сексуальным переживаниям героев.

Глава 5

Врач откинулся назад в кресле, снял очки и почесал переносицу. Какое-то время мы молча смотрели друг другу в глаза, словно два ковбоя на дуэли. Я сдался первым, отвёл взгляд и вытер холодный пот со лба, чувствуя себя, как в дурном сне: успев смириться с потерей, я как-то прожил эти восемь лет, и вдруг такой поворот… Сначала мне в сердце постучалась робкая, словно девочка-нищенка, надежда, а потом душа рухнула в зияющий ужас неизвестности.

– Малик, а это точно не розыгрыш?

– Я похож на морального урода, чтобы такими вещами шутить?!

– Так это значит… Если Лиза не умерла тогда, то куда же она исчезла?! Вот будет хохма, если она просто вышла в булочную на пять минут, а я…

– Так, погоди, давай разберёмся! Говоришь, восемь лет назад? Вы же как раз в то время прилетали с Лизой ко мне на свадьбу.

– Так ты женат? Вот это новость…

– Для кого как. У меня не только жена-красавица – у нас с нею уже двое ребят подрастают.

Малик развернул стоявшую на бюро рамку с фотокарточкой, на которой он обнимал весьма миловидную женщину и двоих близняшек-дошкольников. Хотя внешностью супруга Малика была далека от неземного идеала его молодости, было видно, что с нею он обрёл своё заслуженное семейное счастье.

– Это что, твои?

– Нет, что ты! В приюте одолжил, нарочно чтобы над тобой подшутить.

Я закрыл ладонью глаза чтобы собраться с мыслями.

– И что всё это значит? Я что, эти восемь лет в коме пролежал? Как такое возможно? Как я мог взять и стереть из памяти столько лет жизни, а поверх сочинить другую историю, как какой-нибудь воришка Мартин?

– Не самое удачное сравнение. У воришки Мартина совесть была сильно нечиста – вот он и выдумал себе свой личный ад за минуту до смерти. Но ты ведь не такой, ты никого не искалечил, не изнасиловал, не ограбил? Никому не наставил рога?

– Ты ещё спрашиваешь?! Нет, конечно! Я тебе кровью готов расписаться, что всё было именно так, как я сейчас помню! Ну хочешь, проверь меня на детекторе лжи!

– Да я вижу, что ты не врёшь. Это ведь мой хлеб – ты скорее детектор обманешь, уж поверь. А значит это одно: ты действительно приехал по адресу.