Александр Македонский: Сын сновидения. Пески Амона. Пределы мира

Вечером, перед заходом солнца, царевич увидел, как царь Эпира верхом на коне прибыл в сопровождении свиты и своих телохранителей.

Это был красивый мальчик лет двенадцати с темными волосами и ярко-синими глазами, исполненный достоинства; его волосы перехватывала золотистая лента, на плечах был пурпурный плащ, а в левой руке он держал скипетр из слоновой кости, потому что был монархом – невзирая на свою молодость и то, что страна его представляла собою одни бесплодные горы.

– Смотри! – воскликнул Александр, повернувшись к Гефестиону, который сидел рядом, свесив ноги с галереи. – Это мой дядя Александр. Его зовут так же, как меня, и он тоже царь, ты знаешь?

– Чей царь? – спросил друг, болтая ногами.

– Царь молоссов.

Они все болтали, когда их схватила подкравшаяся сзади Артемизия:

– Иди! Тебе нужно подготовиться ко встрече со своим дядей.

Она отнесла царевича на руках, поскольку он брыкался, не желая покидать Гефестиона, до самой ванной комнаты матери, где раздела его, умыла ему лицо, одела в хитон и македонскую хламиду с золотой каемкой, повязала на голову серебристую ленту, а потом поставила на скамейку, чтобы повосхищаться.

– Иди, маленький царь. Тебя ждет мама.

Он направился в комнату пред царской спальней, где его уже дожидалась царица Олимпиада, одетая, причесанная и надушенная благовониями. Она выглядела ошеломительно: черные-черные глаза контрастировали с огненными волосами, а под длинной голубой накидкой, вышитой по краю золотой пальметтой[4], был надет скроенный по-афински хитон с глубоким вырезом, скрепленный на плечах шнурком того же цвета, что и накидка.

Место меж грудей, которое хитон оставлял открытым, украшала большая, с голубиное яйцо, капля янтаря, вставленная в золотую капсулу наподобие желудя, – свадебный подарок Филиппа.

Взяв Александра за руку, мать подошла к трону и уселась рядом с мужем, который уже дожидался шурина.

Молодой царь молоссов вошел через дверь в дальнем конце зала и, соблюдая протокол, поклонился монарху, а потом царице, своей сестре.

Филипп, упоенный своими успехами, разбогатевший за счет захваченных золотых приисков на горе Пангей, осознавал, что является самым могущественным владыкой во всей Элладе, а возможно, даже во всем мире – после Великого Царя Персидской державы, и поражал гостей богатством своего наряда и роскошью украшений.

После ритуальных приветствий юношу проводили в его апартаменты, чтобы приготовиться к пиру.

Александр тоже хотел принять участие в пиршестве, но мать сказала, что он еще маленький. Зато он может поиграть с Гефестионом в керамических солдатиков, которых для него изготовил один ваятель из Алора.

В тот вечер, после ужина, Филипп пригласил своего шурина в отдельную комнату, чтобы поговорить о политике, и Олимпиада очень обиделась, поскольку все-таки была царицей Македонии, а эпирский царь – ее братом.

На самом деле Александр лишь назывался царем, а Эпирское царство находилось в руках его дяди Аррибаса, который не имел ни малейшего намерения отрекаться от власти, и только Филипп со своим могуществом, своим войском и своим золотом мог крепко утвердить мальчика на троне.

Сделать это было в его же интересах, потому что таким образом он привязал бы к себе молодого царя и удовлетворил амбиции Олимпиады, которая, видя нередкое пренебрежение со стороны мужа, находила удовлетворение в закулисном влиянии. В остальном ее жизнь была серой и монотонной.

– Нужно потерпеть еще несколько лет, – объяснял Филипп молодому монарху. – Мне понадобится время, чтобы вразумить независимые города побережья и дать афинянам понять, кто здесь самый сильный. Дело не в афинянах, просто я хочу, чтобы они не мешались под ногами у Македонии. И хочу взять под контроль все земли от Проливов[5] до Фракии и до Азии.

– Меня бы это устроило, мой дорогой зять, – отвечал Александр, которому очень льстило, что в его возрасте с ним разговаривают как с мужчиной и настоящим царем. – Я отдаю себе отчет в том, что для тебя существуют вещи поважнее, чем мои эпирские горы, но, если когда-нибудь ты захочешь помочь мне, я буду благодарен тебе до конца моих дней.

Для своих юных лет Александр был весьма рассудителен. Он произвел на Филиппа самое лучшее впечатление.

– Почему бы тебе не остаться у нас? – спросил он. – В Эпире куда опаснее, а я предпочитаю быть уверенным в том, что с тобой ничего не случится. Здесь твоя сестра, царица, которая тебе очень рада. В твоем распоряжении апартаменты и неплохое содержание. Тебе будут оказывать внимание, соответствующее твоему рангу. Когда наступит нужный момент, я лично доставлю тебя на трон твоих предков.

Юный царь с радостью согласился и остался в Пелле в ожидании, пока Филипп доведет до конца свою военную и политическую программу, рассчитанную на то, чтобы сделать Македонию самым богатым, сильным и грозным государством в Европе.

Царица Олимпиада вернулась в свои палаты раздраженная. Она ждала, что брат перед отъездом придет попрощаться и почтит ее своим присутствием. Из соседней комнаты доносились голоса Гефестиона и Александра, которые играли в солдатики и кричали:

– Ты убит!

– Нет, это ты убит!

Потом шум ослаб и прекратился совсем. С появлением на небосклоне луны вся энергия этих маленьких вояк быстро угасла.

Глава 5

Александру исполнилось семь лет, а его дяде, царю Эпира, двенадцать, когда Филипп напал на город Олинф и Халкидскую лигу, что господствовали над огромным полуостровом, имевшим форму трезубца. Афиняне, союзники Олинфа, пытались вести переговоры, но без особого успеха.

Как только разъяренные афинские послы вышли из зала советов, Антипатр заметил:

– Это понравится твоим недругам в Афинах, особенно Демосфену.

– Меня он не пугает, – пожав плечами, ответил царь.

– Да, но кроме того, что он прекрасный оратор, он еще и политик. Демосфен единственный понимает твою стратегию. Он заметил, что ты не пользуешься наемниками, а формируешь национальные войска, сплоченные и целеустремленные, и на них основал опору своему трону. И эти достижения делают тебя грозным противником. Умного врага нельзя сбрасывать со счетов.

Филипп не сразу нашелся что ответить, лишь сказал:

– Пусть наши сторонники в городе не спускают с него глаз. Хочу знать все, что он говорит обо мне.

– Хорошо, государь, – ответил Антипатр и немедленно привел в готовность своих осведомителей в Афинах, чтобы своевременно быть в курсе всех действий Демосфена. Но каждый раз при получении текста великого оратора возникала неловкость. Прежде всего царь спрашивал о заглавии.

– «Против Филиппа», – неизменно отвечал секретарь.

– Опять? – кричал тот в ярости, и у него так разливалась желчь, что, если в этот момент он обедал или ужинал, пища превращалась в яд. Бегая туда-сюда по комнате, как лев в клетке, пока секретарь зачитывал текст, царь то и дело останавливался и кричал: – Что он сказал? Повтори! Повтори, будь я проклят!

И у бедняги появлялось такое чувство, будто это он сам по своей инициативе выговаривает эти слова.

Больше всего Филиппа выводило из себя упрямство Демосфена в определении Македонии как «варварского и второстепенного государства».

– Варварское? – рычал он, швыряя на землю все, что было на столе. – Второстепенное? Я ему покажу второстепенное!

– Нужно отметить, государь, – успокаивал его секретарь, – что, судя по всему, народ реагирует на эти выпады Демосфена довольно вяло. Народ Афин больше интересует, как решатся проблемы землевладения и раздела земли между жителями Аттики, чем политические притязания Демосфена на власть.

За страстными речами против Филиппа следовали другие – в защиту Олинфа, чтобы убедить народ голосовать за военную помощь осажденному городу, – но даже таким способом Демосфен не смог добиться существенных результатов.

Город пал на следующий год, и Филипп сровнял его с землей, чтобы преподать наглядный урок всем, кто имел намерение бросить ему вызов.

– Теперь у него будет хороший повод назвать меня варваром, – воскликнул македонский царь, когда Антипатр предложил ему обдумать последствия такого радикального жеста для Афин и вообще для Греции.

Это жестокое решение обострило противоречия на греческом полуострове: во всей Греции не осталось ни одного города или деревни, где население не разделилось бы на промакедонскую и антимакедонскую фракции.

Филипп же, со своей стороны, все больше ощущал себя Зевсом-громовержцем, отцом богов в своем могуществе и славе. Однако конфликты, которые он продолжал сеять с упорством, говоря его же словами, «разъяренного барана», похоже, начинали оказывать на него свое воздействие. В перерывах между войнами царь много пил и предавался всевозможным излишествам на продолжавшихся всю ночь оргиях.

А царица Олимпиада, напротив, все больше замыкалась, посвятив себя заботе о детях и религиозным обрядам. Филипп все реже посещал супружеское ложе, и его нечастые визиты не приносили удовлетворения ни ему, ни ей. Царица оставалась холодной и отстраненной, и он уходил, униженный таким приемом, отдавая себе отчет в том, что его пыл не возбудил в царице никакого трепета, никакого ответного чувства.

Олимпиада была женщина с характером не менее сильным, чем у мужа, она ревностно относилась к своему достоинству. Царица возлагала надежды на молодого брата, а еще больше – на сына. Когда-нибудь они станут ее несгибаемыми защитниками, возвратят ей престиж и могущество, которых она заслуживала и которых день за днем лишало ее высокомерие Филиппа.

Официальные религиозные церемонии входили в царские обязанности Олимпиады, но определенно не имели ни малейшего смысла. Царица убедилась, что олимпийских богов, если таковые когда-либо существовали, ничуть не интересуют человеческие дела. Но существовали другие культы, вызывавшие в ней страсть, особенно – культ Диониса, таинственного могущественного бога, который вселялся в человека и преображал его, затягивая в воронку неистовых страстей и первобытных чувств.

Олимпиада начала выполнять тайные ритуалы и участвовать в ночных оргиях, посвященных этому богу, на которых пили вино с примесью сильных снадобий. Она танцевала там до изнеможения и галлюцинаций под ритм варварских инструментов.

В этом состоянии ей казалось, что она бежит ночью по лесам, оставляя на ветвях разорванные в клочья великолепные царские одежды, гоняется за лесными зверьми, чтобы убивать их и питаться их сырой, еще трепещущей плотью. А потом в изнеможении она падала на ложе из пахучего мускуса, становясь добычей тяжелого сна.

И в этом состоянии царица Олимпиада полубессознательно видела, как из своих убежищ робко выходят божества и лесные созданья: нимфы с зеленой, как древесная листва, кожей, покрытые жесткой шерстью сатиры, полулюди-полукозлы, которые приближались к гигантскому изображению божественного фаллоса, украшали его венками из плюща и виноградных лоз, окропляли вином, а потом устраивали оргию с питьем неразбавленного вина, забывая себя в животных совокуплениях, чтобы в этом безумном экстазе достичь близости с Дионисом, чтобы отдаться его духу.

Некоторые тайком приближались к ней с огромными раздутыми фаллосами, жадно поглядывая на ее наготу и возбуждая свою животную похоть…

В тайных местах царицу видели только посвященные, и она погружалась в глубину своей дикой натуры в ритуалах, которые высвобождали самую агрессивную и буйную часть ее души и тела. Вне этих таинств ее жизнь была в точности такой, как требовали традиции от женщины и супруги, и сама она входила в эту жизнь, словно скрывая внутри себя некую тяжелую ношу, которая отменяла все воспоминания и переживания.

И так, в тишине своей комнаты, она учила Александра тому, чему в этих культах можно было научить юношу, рассказывала ему о приключениях и подвигах бога Диониса, который, увив себя плющом, доходил вместе со своей свитой сатиров и силенов до страны тигров и пантер – Индии.

Но если влияние матери имело огромное влияние на формирование души Александра, еще бо́льшую важность имела громада всех тех знаний, что входили в него по воле его отца.

Филипп велел Леониду, ответственному за воспитание юноши, организовать обучение, ничего не упуская, чтобы Александр постепенно продвигался во всех предметах. Ко двору вызывали других преподавателей, учителей и инструкторов.

Как только царевич достиг такого возраста, когда уже мог понимать поэзию, Леонид начал читать ему поэмы Гомера, особенно «Илиаду», в которой говорилось о чести, о поведении, подобающем царевичу из рода Аргеадов. Таким образом старый учитель начал завоевывать внимание Александра и его товарищей. Тем не менее считалочка, возвещавшая о его прибытии в класс, продолжала звучать в царских палатах:

Эк кори кори короне!Эк кори кори короне!Вон идет, идет ворона!Вон идет, идет ворона!

Гефестион тоже вместе с Александром слушал стихи Гомера, и двое юношей, затаив дыхание, воображали себе эти необычайные приключения, эту захватывающую историю о великой войне, в которой участвовали самые сильные в мире мужчины, самые прекрасные на свете женщины и даже боги, вставшие на ту или другую сторону.

Александр уже прекрасно сознавал, кто он такой, и не сомневался, что вселенная вертится вокруг него. Он хорошо знал, к какой судьбе следует себя готовить.

Ему приводили примеры героизма и преодоления трудностей, чести и уважения к данному однажды слову, к самоотверженности вплоть до отвержения жизни. И мальчик изо дня в день все больше погружался в это – не вследствие усердия и прилежания, а по своей природной склонности.

Постепенно он становился сильнее. Та часть его натуры, что была унаследована от воинственной агрессивности отца, заставляла Александра вдруг вспыхивать, как молния. И в то же самое время царевича, как и его мать, очаровывало все двусмысленное и мистическое, в нем жило ее любопытство к неведомому, ее жадность к таинственному.

К матери он питал глубокое пристрастие, почти нездоровую привязанность; к отцу же испытывал безграничное восхищение, которое, однако, с течением времени постепенно сменялось духом соперничества, и этот дух становился все сильнее.

Приходившие изо дня в день известия о победах Филиппа словно бы даже огорчали Александра, а не радовали. Он начинал думать, что, если отец все завоюет, ему самому не останется места, где можно проявить свою доблесть и мужество.

Он был еще слишком молод, чтобы представлять, как велик мир.

Иногда, вместе с товарищами приходя на урок к Леониду, Александр случайно встречал мальчика лет тринадцати-четырнадцати меланхолической наружности, который быстро удалялся, не задерживаясь, чтобы поговорить.

– Кто этот мальчик? – спросил он как-то раз у учителя.

– Это тебя не касается, – ответил Леонид и поскорее перевел разговор на другую тему.

Глава 6

Самым горячим желанием Филиппа с тех пор, как он стал царем, было ввести Македонию в эллинский мир, но он прекрасно понимал, что достичь этой цели можно только силой. Ради этого он сначала направил всю энергию на то, чтобы превратить свою страну из территории, где живут пастухи и скотоводы, в современную державу, вывести ее из племенного состояния.

Царь велел распахать равнины, пригласил искусных земледельцев с островов и из греческих городов Малой Азии, усилил добывающую активность на горе Пангей, извлекая из тамошних копей до тысячи талантов[6] золота и серебра в год.

Он установил свою власть над племенными вождями и привязал их к себе силой брачных союзов. Кроме того, он создал войско, какого еще не видели, состоящее из частей необычайно мощной тяжелой пехоты, а также чрезвычайно подвижной легкой пехоты и конницы, и это войско не имело себе равных в эгейском мире.

Но всего этого было недостаточно, чтобы считаться эллином. И Демосфен, да и многие другие ораторы и политики в Афинах, Коринфе, Мегарах и Сикионе продолжали называть Филиппа варваром.

Объектом их насмешек было его македонское произношение, в котором чувствовалось влияние диких народов, бродивших у северных пределов Македонии, его варварская чудовищная невоздержанность в вине, обжорство и разврат во время пиршеств, которые, как правило, переходили в оргии. И еще греки считали варварским государство, основанное на кровных обязательствах, а не на гражданских правах, они называли варварством зависимость людей от монарха, который мог распоряжаться всем и ставить себя выше любых законов.

Филипп приблизился к своей цели, когда ему наконец удалось победить фокийцев в священной войне и добиться их исключения из совета святилища, самого благородного и авторитетного совета во всей Элладе. Два голоса, которыми располагали их представители, перешли к македонскому царю. Ему также присвоили высокую почетную должность председателя на Пифийских играх, самых престижных после Олимпийских.

Это был венец его десятилетних усилий, и он совпал с десятилетием его сына Александра.

В это самое время великий афинский оратор по имени Исократ произнес речь, где восхвалял Филиппа как защитника греков и единственного человека, имеющего шанс усмирить персов, которые уже не один век угрожали эллинской свободе.

От своих учителей Александр прекрасно знал обо всем этом, и подобные известия наполняли его тоской. Он уже ощущал в себе достаточно величия, чтобы сыграть собственную роль в истории страны, но также отдавал себе отчет и в том, что еще слишком мал для самостоятельных действий.

Его отец по мере роста своего могущества все меньше времени уделял сыну, и хотя уже считал его мужчиной, но пока не позволял участвовать в своих дерзких проектах. На самом деле господство над городами Эллады на полуострове не являлось его целью – оно было лишь средством. Филипп смотрел дальше, за море, на безграничные территории материковой Азии.

Как-то раз, в один из периодов отдыха во дворце в Пелле, Филипп взял сына с собой после ужина на самую высокую башню и показал на горизонт на востоке, где над морскими волнами взошла луна:

– Ты знаешь, Александр, что там находится?

– Там Азия, отец. Страна, где рождается солнце.

– А ты знаешь, как велика Азия?

– Мой учитель географии Кратипп говорит, что она простирается больше чем на десять тысяч стадиев[7].

– Это не так, сын мой. Азия во сто раз больше. Когда я сражался на реке Истр, то случайно повстречался с одним воином-скифом, говорившим по-македонски. Он рассказал мне о другой реке, что, подобно морю, простерлась на широкой равнине, и о горах, таких высоких, что протыкают небо своими вершинами. Он рассказывал про пустыни, такие обширные, что нужны месяцы, чтобы пересечь их, и про другие горы, сплошь усыпанные драгоценными камнями – ляпис-лазурью, рубинами, сердоликами. Он рассказывал, что по той равнине бегают многотысячные табуны огненно-красных коней, неутомимых, способных целыми днями летать над бескрайними просторами. «Там есть места, – говорил он, – сдавленные льдами и половину года сжатые тисками ночи. Есть и другие, в любое время года опаляемые солнцем, и там не пробивается из-под земли ни одна былинка; все змеи там ядовиты, а укус скорпиона убивает человека за несколько мгновений». Такова Азия, сын мой.

Александр посмотрел на отца, увидел его мечтательно горящие глаза и понял, что заставляло пылать душу македонского царя.

Однажды, спустя год после этого разговора, Филипп неожиданно вошел к сыну в комнату:

– Надень фракийские штаны и плащ из грубой шерсти. Никаких знаков достоинства, никаких украшений. Пошли.

– Куда?

– Я уже приготовил лошадей и еды, несколько дней мы пробудем под открытым небом. Хочу, чтобы ты кое-что увидел.

Александр не стал задавать вопросов. Он оделся, как было велено, попрощался с матерью, заглянув на мгновение в ее комнату, и спустился во двор, где его ждал небольшой эскорт царской конницы и две верховые лошади.

Филипп был уже верхом, Александр вскочил на своего вороного, и они галопом вылетели через распахнутые ворота.

Несколько дней всадники скакали на восток, сначала по побережью, потом углубились в материк, а потом опять по побережью. Они миновали Ферму, Аполлонию и Амфиполь, останавливаясь на ночь в маленьких деревенских харчевнях, питаясь традиционной македонской пищей – жареной козлятиной, дичью, зрелым овечьим сыром и выпеченным в углях хлебом.

Оставив Амфиполь, царь с сыном и охраной начали подниматься по крутой дороге. Внезапно их взору предстала пустынная картина. Горы здесь были лишены своего лесного покрова, и, куда ни посмотри, всюду виднелись покалеченные стволы и обуглившиеся пни. В нескольких местах этой оголенной местности зияли черные входы, а у входа в каждую пещеру, как гигантские муравейники, скопились огромные кучи каменных обломков.

С неба начал капать мелкий дождик, заставив всадников накрыть головы капюшонами и пустить коней шагом. Главная дорога превратилась в лабиринт тропинок, по которым двигалось множество людей, ободранных и изможденных, с почерневшей и морщинистой кожей. Они несли за спиной тяжелые корзины с камнями.

Поодаль ленивыми клубами поднимался до неба столб черного густого дыма, разнося повсюду едкую копоть, отчего было трудно дышать.

– Закрой рот плащом, – велел Филипп сыну, ничего больше не добавив.

Над всей местностью висела зловещая тишина, только слышалось шарканье ног, приглушенное густой грязью, в которую начавшийся дождь превратил пыль.

Александр тревожно осмотрелся вокруг: вот таким ему представлялось царство Аида, страна мертвых, и на ум пришли стихи Гомера:

Там киммериян печальная область, покрытая вечноВлажным туманом и мглой облаков; никогда не являетОку людей там лица лучезарного Гелиос, землю льОн покидает, всходя на звездами обильное небо,С неба ль, звездами обильного, сходит, к земле обращаясь;Ночь безотрадная там искони окружает живущих[8].

Потом в одно мгновение тишину нарушили глухие ритмичные удары, как будто кулак циклопа с чудовищной силой колотил по истерзанным бокам горы. Александр ударил пятками коня, желая понять, откуда исходит этот шум, заставляющий землю дрожать, как от грома.

Обогнув скалистый выступ, он увидел, куда сходились все дороги. Там стояла гигантская машина – нечто вроде башни из огромных бревен, на вершине которой был укреплен блок. Один конец каната поддерживал колоссальный железный молот, а другой был привязан к вороту, который толкала сотня этих несчастных, заставляя его крутиться и наматывать канат на барабан, так что тяжелый молот поднимался внутрь деревянной башни.

Когда он достигал вершины, один из надсмотрщиков вынимал из рамы чеку, освобождая барабан, который разматывался под весом молота, и молот, устремившись к земле, дробил камни, непрерывно засыпаемые из принесенных за плечами на гору корзин.

Люди собирали дробленый камень, наполняли им другие корзины и несли по другим протоптанным тропам на площадку, где другие рабочие толкли их в ступках, чтобы потом промыть в воде из ручья, отведенного в каскад желобов и откосов, и выделить крупицы содержавшегося в пыли золота.

– Это Пангейские копи, – объяснил Филипп. – На это золото я вооружил и экипировал наше войско, построил наши дворцы, воздвиг мощь Македонии.

– Зачем ты привел меня сюда? – спросил Александр, глубоко потрясенный увиденным.

В это время один из носильщиков рухнул на землю под копыта его коня. Надсмотрщик убедился, что раб мертв, и кивнул двоим другим несчастным, которые поставили свои корзины на землю, взяли умершего за ноги и отволокли прочь.

– Зачем ты привел меня сюда? – повторил Александр, и Филипп заметил, что в помрачневшем взгляде сына отразилось свинцовое небо.

– Ты еще не видел самого худшего, – ответил царь. – У тебя хватит духу спуститься под землю?

– Я ничего не боюсь, – заверил его юноша.

– Тогда следуй за мной.

Царь соскочил с коня и пешком подошел ко входу в одну из пещер. Встретивший его надсмотрщик сперва было схватился за плеть, но вдруг ошеломленно замер, рассмотрев на груди золотую звезду Аргеадов.

Филипп ограничился одним жестом, и надсмотрщик вернулся назад, взял светильник и проводил посетителей под землю.

Александр последовал за отцом, но, едва войдя, почувствовал, что задыхается от невыносимого запаха мочи, пота и человеческих экскрементов. В этой тесной кишке, где постоянно отдавались удары железной бабы и слышалось тяжелое дыхание рабов, их кашель и предсмертные хрипы, приходилось сгибаться – в некоторых местах почти пополам.

Надсмотрщик то и дело останавливался в местах, где толпились люди с кирками, добывая ценный минерал, или же у глубокой, как колодец, ямы. На дне каждой такой ямы неуверенно дрожал слабый свет лампы, освещая костистую спину и руки копошащегося там скелета.

Иногда, услышав приближающиеся шаги и голоса, раб поднимал голову, и тогда Александр видел перед собой искаженную маску усталости, болезней и ужаса перед жизнью.

На дне одного из таких колодцев он увидел труп.

– Многие кончают с собой, – объяснил надсмотрщик. – Бросаются на кирку или вгоняют в себя зубило.