Мистические истории. День Всех Душ

Другая новелла Уортон, «Мистер Джоунз», тоже касается темы непростых отношений с прошлым. Леди Джейн достается в наследство красивый старинный дом, который, впрочем, уже некоторое время пустует; его последний владелец давно эмигрировал в Канаду и, умирая, завещал родовое гнездо дальней родственнице. Новая владелица – космополитка, много путешествовала (даже в тропические страны), писала путеводители и, конечно же, никогда прежде не видела поместье Тудени-Блейзес. Она в восторге, однако первая попытка осмотреть дом приводит к досадному фиаско – дама не называет себя (видимо, из озорства – это весьма эксцентричная особа), и слуги не пускают ее, ибо… некий мистер Джоунз не велел пускать «посторонних». Ситуация выглядела бы комично, если бы не то, что леди Джейн увидела, бросая последний взгляд на дом: «Его ответный взгляд был неумолим».

Здесь намечаются все линии дальнейшего повествования – и отношения молодой женщины с ее новым поместьем (да-да, отношения, как с живым существом), и тайна мистера Джоунза, и не менее захватывающая тайна молодого человека из рода Тудени, чей саркофаг, увенчанный бюстом, находится на маленьком фамильном кладбище.

Леди Джейн вместе со своим другом Стреймером затевает настоящее расследование, но тайн и противоречий становится только больше. О Джоунзе сама героиня говорит нечто весьма странное: «…мой незримый страж или, скорее, страж Беллз… Ему тысяча лет, и, боюсь, он очень болен». Невидимое, неясной природы создание обладает сильнейшим влиянием не только на слуг, но и на новую хозяйку, и внимательный читатель готических новелл уже вполне может догадаться, что здесь не обошлось без сверхъестественного, а слова про тысячу лет, употребленные, естественно, не в прямом смысле, оказываются ближе к истине, чем можно было предполагать. Мистер Джоунз упомянут в письме к одному из прежних владельцев (тому самому молодому человеку) от его жены, датированном… 1826 годом. Виконтесса, жертва алчности и легкомыслия своего мужа, пишет как будто из заточения, а Джоунз – ее тюремщик. Это живо напоминает сюжеты «романов тайны и ужаса» с их неизменными страдающими героинями, мрачными злодеями, тюрьмами и подземельями. Загвоздка в том, что основное действие новеллы отнесено в начало XX столетия, однако же зловещий персонаж «старинной» части по-прежнему активен и не то чтобы очень благодушен. Прошлое не потеряло силы воздействовать на настоящее – и это далеко не всегда безобидное «историческое наследие». Вот тут-то нам, а возможно, и леди Джейн вспомнится недобрый взгляд старого дома.

Проблематичные взаимоотношения прошлого и настоящего становятся темой и написанного Артуром Квиллер-Кучем рассказа «Мой дед Хенри Уотти», только решенного в парадоксально-комическом ключе и стилизованного под устную байку. Перед нами рыбацкая история, приправленная фирменным английским нонсенсом и снабженная соответствующим подзаголовком «шутка»: рассказчик на полном серьезе объявляет нелепицей очевиднейший из фактов, а именно что он приходится внуком отцу своего отца. А кому же еще, позвольте спросить? Услышав сие экстравагантное суждение, читатель, само собой, проникается желанием узнать, в чем дело (если, конечно, не считать повествователя безумцем), и получает… разъяснение, на свой лад абсолютно логичное, но, вообще говоря, еще более бредовое. Зато веселое, многоречивое, колоритное – это одна из тех новелл, в которых голос рассказчика буквально становится предметом изображения. Причем начинается-то все почти обыденно: Хендри Уотти спорит с другими рыбаками, что сможет в темноте дойти до весьма опасного места. Понятно, что для деда, «почти деда» и внука подробности рыбацкого быта и нравов и страшные рассказы о душах утопленников одинаково привычны и естественны, а рассказывает внук так подробно и убежденно, что читатель не сразу понимает: перед ним совершеннейшая фантасмагория в духе народных небылиц. Даже призрак Архелая Роуэтта ведет себя отнюдь не как привидения из романов – он «вытащил из-за щеки обломок трубки… вытряхнул из бороды рачка и говорит как ни в чем не бывало». Хендри пугается, а читатель – нет, ведь в этой истории даже падающие с неба по отдельности руки, ноги и голова вызывают скорее удивление и смех, чем ужас.

Путешествие храброго рыбака, однако, затянулось волею судеб без малого на год – почти как у Одиссея, только вот его Пенелопа, Мэри Полли, не дождалась своего милого и вышла за другого. Вот почему Хендри Уотти не стал дедом рассказчика, а его история получила вполне прозаическое завершение – незадачливый жених подрался со счастливым соперником. Но как же удивительные ночные приключения? Возможно, это был просто сон – а может, и нет, тут наверняка никак не скажешь, ведь услышали мы все это даже не от самого героя, а от того, кто и внуком-то ему не приходится.

С развеселыми байками в сборнике соседствует рассказ куда более пугающий – «История о загадочной карточке». Его создатель, американский писатель и журналист Кливленд Моффетт, прибег к необычному приему: опубликовал в журнале таинственную историю, а вторую часть, с разгадкой тайны, напечатал там же спустя полгода. В дальнейшем эта дилогия стала публиковаться как единое произведение.

Американец Бервелл в парижском театре получает от прекрасной незнакомки карточку, которую не может прочесть по причине незнания французского языка, но вместо романтического приключения его ждет череда трагических, а главное, совершенно необъяснимых происшествий: арест, разрыв с женой и близким другом… Бервелл – человек степенный и порядочный, но его почему-то все отвергают, и даже жена, взглянув на ту самую карточку, называет его чудовищем. Встреча с красавицей, которая могла бы все объяснить, заканчивается неудачей: женщина тяжело больна, она едва успевает сказать: «Я дала вам карточку, потому что хотела…» – и умирает. Так заканчивается первая часть истории.

Вторая часть – это заметки врача (вспомним, как важны для готической традиции «подлинные» документы и как причудливо в ней могут переплетаться оккультное и медицинское). Рассказчик ссылается на врачебную тайну, которую вынужден нарушить в интересах науки и… дабы «предостеречь понимающих людей». Это достаточно сильный ход, наводящий мосты между миром новеллы и миром читателя, – конечно, всем понятно, что перед нами просто вымышленная история, и тем не менее ощущение от чтения уже совсем иное.

Но самое удивительное ждет нас дальше. Безымянный врач, автор заметок, рассказывает о визите бледного измученного человека, которого он осмотрел, которому назначил лечение – и тут же, подметив характерные особенности ладоней пациента, провел сеанс хиромантии. Если чуть выше нам встречался оккультный детектив, то теперь – медик-хиромант, тоже персонаж вполне в духе эпохи. Он прописывает снотворное и морские путешествия (обычный тогда способ поправки здоровья), но и читает линии судьбы.

Нетрудно догадаться, что посетитель – тот самый Бервелл, известный в городе филантроп, одиннадцать лет назад совершивший роковое путешествие в Париж и с тех пор не знающий покоя. Он гибнет от последствий пулевого ранения и, казалось бы, уносит с собой в могилу тайну своей исковерканной жизни, но тут к доктору является известный ученый, брат женщины, давшей Бервеллу карточку. Медик и ученый беседуют, однако содержание их разговора весьма далеко от того, что мы привыкли ассоциировать с наукой. Оказывается, гость с сестрой приехали из Индии, страны, не в меньшей степени, чем Египет, ассоциировавшейся в то время с тайными знаниями и загадочными учениями. Сестра оными учениями активно интересовалась, и вся история с Бервеллом произошла потому, что она увидела в нем воплощение древнего демона и захотела предостеречь беднягу, но тот, не зная французского языка, не смог прочесть сообщение. Ситуация отдаленно напоминает знаменитого Джекила – Хайда из повести Стивенсона: в одном теле обитают две сущности, одна добрая и безобидная, другая – способная на самые отвратительные и жестокие поступки, причем первая не в курсе того, что творит вторая.

Особый интерес представляют рассуждения гостя из Индии о фотографии – в то время изобретении уже довольно привычном и иногда использовавшемся в экзотических, по современным представлениям, целях вроде попыток запечатлеть бестелесных духов. Ученый рассказывает, что в памяти сохраняются «отпечатки» событий и переживаний, которые можно зафиксировать на фотографических пластинках именно в силу их материальной природы. И будто бы в подтверждение его слов черты еще не преданного погребению Бервелла искажаются – даже мертвого демон не оставил в покое.

Здесь сходятся многие важные темы эпохи (и аналогия с повестью Стивенсона отнюдь не случайна) – сложное отношение к новым технологиям, попытки понять человеческую природу, психику, причины преступных наклонностей (не стоит забывать, что примерно тогда же или чуть раньше получили широкую известность труды Ломброзо и Нордау). Так что вторая часть истории про роковую карточку не только объясняет (или еще больше запутывает?) случившееся с несчастным Бервеллом, но и рисует нам причудливую картину интеллектуальной жизни рубежа веков.

Новелла Джона Бакана «Путешествие, не принесшее барыша» возвращает нас к фольклорной тематике, к миру народных легенд и преданий. Старый скотопромышленник вспоминает историю из своей бурной юности – настолько бурной, что ему за нее стыдно. Возраст рассказчика, его речь, в оригинале пересыпанная шотландизмами, временная дистанция, отделяющая повествование от событий («времена чуть ли не доисторические») и, конечно, система повествовательных инстанций (имеется посредник – некий «я», передающий нам рассказ старого Данкена Стюарта) помогают воспринять совершенно сказочный сюжет как нечто вполне естественное.

Поздно вечером в глуши изрядно нетрезвый Данкен оказывается в загадочном доме, хозяин которого – приятный джентльмен средних лет с острой бородкой и чуть косящими глазами. Подробности эти как будто вполне нейтральны, но их символика становится понятной ближе к концу повествования, как и многие куда менее безобидные моменты – например, то, что хозяин сразу называет гостя по имени, пусть и видит его как будто впервые, а тот заявляет, что Шекспир сказал как будто про его собеседника: «И черт способен… цитировать Писание». Потому что наш герой и в самом деле умудрился зайти в гости к черту, разве что заплатил за гостеприимство не бессмертной душой, а всего лишь отарой овец, которых гнал на продажу, потому-то и лишился барыша, как о том сказано в заглавии новеллы.

Черт у Бакана получился на удивление любезный, начитанный, гостеприимный и сговорчивый, Данкен проводит с ним приятный вечер и отделывается до смешного малыми потерями, а поутру обнаруживает, что уснул среди холмов. Нам уже знаком этот мотив – герой был пьян и, возможно, просто увидел сон, а овец (которых рядом с ним, конечно же, не оказалось) могли просто украсть. Но да, это было так давно, а рассказчик так увлеченно плетет небылицы, что невольно заслушаешься – и поверишь.

Совсем другой рассказчик, точнее, рассказчица – в короткой новелле У. Ф. Харви «Часы». Это дама, пишущая подруге, – хотя в письме она тоже вспоминает давнюю историю, времен своей ранней юности. Странная и малоприятная особа, некая миссис Калеб, дает девушке поручение забрать из пустующего дома забытые там дорожные часы. Выглядит все на удивление мирно и обыденно, но в то же время напомнит внимательному читателю сказочные сюжеты, в которых герою приходится добывать разного рода волшебные предметы в страшных местах типа пещеры людоеда.

И действительно, придя в тот самый дом, рассказчица подмечает одну странность: часы… идут, хотя дом пустует уже дней двадцать. Может быть, они с двухнедельным заводом, который скоро закончится? Или в доме все же кто-то есть? На лестнице слышатся таинственные звуки, будто прыжки большой птицы, и нашей героине приходится выпрыгнуть в окно, мысленно благодаря школьных преподавателей гимнастики. Казалось бы, простая история, закончившаяся буквально ничем (даже с миссис Калеб встретиться не довелось), но Харви – большой мастер деталей, парадоксов, пугающей атмосферы, и легкомысленный тон повествования нас не обманывает: по лестнице поднимался невесть кто (живой ли? да и человек ли вообще?), окно, из которого прыгала барышня, оказалось закрыто (могло, наверное, захлопнуться само, но точно ли?). Это тот самый случай, когда нам будто не показывают ничего страшного, никаких воющих призраков и рек крови, но читательское воображение работает на полную мощность и само порождает ужасы, о которых вроде бы и речи не шло.

Вторая новелла Харви тесно связана с первой – из нее становится ясно, кто такая мисс Корнелиус, упоминавшаяся рассказчицей, а Молли Саксон – это как раз адресат письма про загадочные часы. Герой – химик и преподаватель Эндрю Саксон, муж Молли, как видим, еще один человек науки, ставший героем готической новеллы. Впрочем, волею судеб ему приходится заняться не совсем обычным исследованием, точнее, расследованием: в Медоуфилд-террас завелся полтергейст. Надо сказать, что якобы реальные истории с похожим сюжетом пользовались в начале XX столетия немалой популярностью и описание манифестаций полтергейста (стуки, грохот, самопроизвольное перемещение мебели и прочих предметов) в рассказе выглядит совершенно стандартно. Разве что Харви ведет рассказ с присущей ему легкой иронией – когда начинается очередной разгул таинственных сил, это сопровождается меланхоличным замечанием: «Вечерняя программа началась».

У наших героев, собственно, две возможности: убедиться, что это и в самом деле полтергейст, или разоблачить тех, кто хулиганит, прикрываясь общей верой в сверхъестественное. Ситуацию осложняет загадочная мисс Корнелиус, пожилая дама, ведущая себя подозрительно и бросающая намеки, которые, как известно, в готической новелле играют роль тех самых ружей, что должны непременно выстрелить. Герои полагают, что старушка «развила у себя необычную ловкость рук» и так или иначе причастна к «паранормальным» явлениям, но никак не могут с нею управиться. Доходит до визита к психиатру, а мисс Корнелиус, хотя и погибает в автокатастрофе, продолжает являться бедному химику, – и снова ни герои, ни читатели не могут сделать для себя однозначный вывод ни о природе случившегося, ни о степени вменяемости персонажей.

Впрочем, в отличие от несчастного Эндрю Саксона, нам эти сомнения не грозят ничем, кроме настоящего читательского удовольствия, погружения в атмосферу зловещих тайн и загадок в самой что ни на есть безопасной обстановке.

Приятного чтения!

Анастасия Липинская

Элизабет Гаскелл

Любопытно, если правда

Выдержки из письма Ричарда Уиттингема, эсквайра

[1]

Помню, вас немало позабавило мое признание, что я горд своим происхождением от сестры Кальвина[2], ставшей супругой Уиттингема, настоятеля Дарэмского собора[3]; соответственно, мне трудно рассчитывать, что вы поймете чувства, приведшие меня во Францию, где я надеялся путем розысков в государственных и частных архивах обнаружить боковую родню великого реформатора и далее, быть может, завязать с ней знакомство. Не стану рассказывать, какие трудности и приключения подстерегали меня в ходе этих изысканий: вы недостойны это слышать; однако как-то вечером, в прошлом августе, я столкнулся с событиями настолько необычными, что принял бы их за сон, если бы не знал точно, что ни на минуту не смыкал глаз.

Имея в виду означенные выше цели, я должен был на некоторое время устроить себе штаб-квартиру в Туре[4]. Следы потомков семьи Кальвина привели меня из Нормандии в Центральную Францию, но тут выяснилось, что некоторые семейные документы оказались во владении церкви и для знакомства с ними требуется своего рода санкция от епископа местной епархии; и вот, поскольку у меня в Туре имелось несколько приятелей-англичан, я решил, что буду ждать ответа от монсиньора де *** именно в этом городе. Я был готов откликнуться на любое приглашение, но таковых поступало очень немного, и временами я не знал, чем занять себя вечером. К табльдоту[5] созывали в пять; тратиться на наем собственной гостиной я не хотел, застольную атмосферу общей salle à manger[6] недолюбливал, в пул и в бильярд не играл; притом прочие постояльцы выглядели не настолько располагающе, чтобы затевать с ними карточную партию тет-а-тет. Поэтому я обычно не засиживался за обедом и, дабы сполна использовать светлый остаток августовского вечера, немедля отправлялся на прогулку по окрестностям: ведь днем, в жару, лучше было проводить время на бульварной скамье, лениво прислушиваться к далекому уличному оркестру и столь же лениво рассматривать лица и фигуры проходивших мимо женщин.

Как-то (помнится, в четверг восемнадцатого августа) во время вечерней прогулки я забрел дальше обычного и, когда опомнился, понял, что припозднился. Мне пришло в голову срезать путь; ясно представляя себе, в какой стороне нахожусь, я подумал, что надо бы свернуть влево, где тянулась прямая узкая дорожка, и тогда я доберусь до Тура намного быстрей. И этот замысел удался бы, попадись мне в нужном месте боковая тропа, но я не учел, что в данной части Франции луговые тропинки – большая редкость; дорожка, прямая и правильная, как городская улица, в обрамлении двух ровных рядов тополей, тянулась устрашающей перспективой до самого горизонта. Надвинулась, разумеется, ночь, и я оказался в потемках. В Англии я, миновав одно-два поля, завидел бы, скорее всего, светящееся окошко и мог бы спросить дорогу у обитателей дома, но здесь мне не попадалось ни единого приветного огонька; похоже, французские крестьяне отправляются летом спать вместе с солнцем, так что, если поблизости и имелось какое-то жилье, я его не разглядел. Наконец (после, наверное, двухчасового блуждания в темноте) я увидел по одну сторону однообразной дорожки расплывчатый контур леса и, в нетерпении решившись пренебречь лесным кодексом и наказанием, грозящим его нарушителю, направился прямо туда, чтобы на худой конец найти какое-нибудь укрытие, прилечь там и отдохнуть, поиски же дороги в Тур отложить до рассвета. Но то, что я принял за густой лес, оказалось молодыми посадками, расположенными настолько плотно, что деревья вытянулись в высоту, но не обзавелись обильной листвой. Пришлось двинуться в чащу, и только там я стал осматриваться в поисках пригодного логовища. В привередливости я не уступал внуку Лохьела, который возмутил деда своей подушкой из снега[7]: тут кусты слишком сырые, там заросли ежевикой; торопиться было незачем, поскольку надежды переночевать под кровом у меня не осталось, а потому я переставлял ноги неспешно, нащупывая путь при помощи палки и надеясь не потревожить при этом какого-нибудь скованного летней сонливостью волка. И тут нежданно-негаданно передо мной, не далее как в четверти мили, возник замок, к которому вела как будто старая, заросшая травой подъездная аллея, – я как раз ее пересекал, когда, глянув вправо, сделал свое обнадеживающее открытие. На темном фоне ночного неба чернел обширный величественный контур; в слабом свете звезд различались башенки-перечницы[8], турели[9], прочие фантасмагорические подробности. В деталях рассмотреть строение я не мог, но к сугубой своей радости обнаружил, что во многих окнах горит свет, словно дом полон гостей.

«Как бы то ни было, хозяева явно радушные люди, – подумал я. – Может, они согласятся приютить меня на ночь. Едва ли у них, как у английских джентльменов, всегда наготове двуколка и лошади, однако в доме явно собралось много народу, среди гостей найдутся обитатели Тура, они не откажутся подвезти меня в „Лион д’Ор“. Я человек не гордый и устал как собака. Если придется, примощусь и на запятках».

Ускоренным, приободренным шагом я подошел к двери, которая на самый гостеприимный манер стояла открытой, позволяя видеть обширный освещенный холл, увешанный охотничьими и военными трофеями и прочими украшениями; впрочем, я не успел подробно их рассмотреть, потому что на пороге показался великан-привратник в странной старомодной ливрее, вполне соответствовавшей общему облику дома. На французском языке (который я из-за причудливого выговора принял вначале за неизвестный мне патуа[10]) он осведомился, как я зовусь и откуда прибыл. Мне подумалось, что от этих сведений ему проку не будет, однако правила вежливости требовали назвать себя, прежде чем просить о помощи, и потому я ответил:

– Меня зовут Уиттингем – Ричард Уиттингем, джентльмен из Англии. Я остановился в…

К крайнему моему изумлению, великан был явно обрадован; отвесив мне низкий поклон, он заявил (на том же причудливом диалекте), что меня давно и с нетерпением ожидают.

Давно ожидают? Что бы это значило? Не наткнулся ли я на фамильное гнездо родственников по линии Жана Кальвина, которые слышали о моих генеалогических штудиях и проявляют к ним одобрительный интерес? Однако я был слишком обрадован перспективой провести ночь под крышей, чтобы предварительно доискиваться причин столь радушного приема. Распахивая тяжелые створки двери, ведущей из холла внутрь дома, великан обернулся и сказал:

– Месье Жанкийёра[11], как видно, с вами нет.

– Нет-нет, со мной нет никого, я заблудился… – Я продолжил объяснения, но привратник, не выказывая к ним ни малейшего интереса, стал подниматься по большой, шириной в добрый зал, каменной лестнице; ее площадки были огорожены массивными железными воротцами в тяжелом каркасе, которые он всякий раз открывал с подобающей его летам торжественной неспешностью. Ожидая, пока он повернет в старинном замке тяжеловесный ключ, я и сам начал ощущать странный почтительный трепет при мысли о том, что со времен постройки этого замка протек не один век. Стоило лишь немного напрячь воображение, чтобы услышать, как в больших безлюдных галереях, смутно видневшихся в темноте по обеим сторонам лестничных площадок, то нарастал, то стихал мощный, подобный вечному морскому прибою, гул. Безмолвный воздух словно бы полнился голосами многих человеческих поколений. Странное чувство вызывал во мне и шедший впереди мой приятель-привратник, чьи стариковские колени прогибались под тяжестью корпуса, а рукам не хватало силы, чтобы ровно держать высокий факел, – странное потому, что ни в обширных залах и коридорах, ни на самой лестнице я не видел больше ни одного слуги. Наконец мы остановились перед позолоченными дверями зала, где собралась то ли семья, то ли – если судить по множеству голосов – компания гостей. Обнаружив, что меня – одетого в прогулочное, к тому же не лучшее платье, пыльного и грязного с дороги – вот-вот введут в помещение, где присутствует незнамо сколько дам и господ, я попытался было возражать, однако упрямый старик словно бы оглох, вознамерившись, судя по всему, доставить гостя прямиком к хозяину.

Двери отворились, и я был впущен в зал, заполненный удивительным бледным светом: разлитый всюду равномерно, он не исходил из определенного центра, не мигал при колебаниях воздуха, но проникал во все углы и закоулки, делая формы предметов восхитительно четкими; от нашего газового или свечного освещения он отличался так же сильно, как прозрачная южная атмосфера отличается от английского тумана.

В первую минуту моего появления никто не заметил: зал был набит народом, поглощенным собственными разговорами. Мой друг-привратник, однако, приблизился к красивой даме средних лет в богатом наряде, старинный стиль которого недавно снова вошел в моду, склонился перед ней в почтительной позе, дождался, пока она обратит на него внимание, и – как я понял из его взмаха рукой и внезапно брошенного ею взгляда – назвал мое имя, присовокупив к нему еще какие-то сведения.

Дама тут же шагнула ко мне, еще издалека предварив слова жестом самого дружественного приветствия. Язык и произношение ее – вот странность! – могли бы принадлежать самой заурядной французской крестьянке. Вид дамы, однако, выдавал благородное происхождение и был бы величав, если бы не некоторая суетливость манер, а также излишне живое и любопытствующее выражение лица. К счастью, мне довелось уже побродить по старым кварталам Тура и изучить диалект, на котором говорят на рыночной площади и в подобных местах, иначе я едва ли понял бы речь красавицы-хозяйки, когда она предложила познакомить меня с ее супругом, аристократичного вида господином, похожим на подкаблучника и одетым еще причудливее жены – в том же, но доведенном до крайности стиле. Я отметил про себя, что во Франции, как и в Англии, именно провинциалы доходят до смешного в своей приверженности моде.

Как бы то ни было, хозяин (тоже на патуа) сказал, что рад знакомству, и подвел меня к удивительно неудобному «удобному креслу» – такому же странному, как и прочая мебель, которая не показалась бы анахронизмом разве что в «Отеле Клюни»[12]. Вокруг снова зазвучала ненадолго оборванная моим появлением французская речь, и мне наконец удалось осмотреться. Напротив сидела очень привлекательная дама, которая, как мне подумалось, в юности сияла красотой, но благодаря своему обаянию останется миловидной и в преклонные года. Дама отличалась, однако, чрезмерной полнотой, и, глядя на ее покоившиеся на подушечке ноги, я сразу понял, что ходить с такими отеками невозможно и от этого, вероятно, моя соседка еще больше прибавляет в весе. Ее пухлые маленькие руки с далеко не безупречной кожей выглядели, в отличие от очаровательного лица, совсем не аристократично. Платье из роскошного черного бархата, отороченное горностаем, было обильно усеяно бриллиантами.