Любой разговор о кушнеровской родословной кажется мне не столь существенным. Для поэта его масштаба нет необходимости украшать свою комнату портретами Пушкина, Фета, Анненского и Кузмина. Но возможно, кое-что следует объяснить в прихожей: поэтика Кушнера есть, несомненно, сочетание поэтики «гармонической школы» и акмеизма. В наше время, сильно загаженное дурно понятым модернизмом, выбор этих средств свидетельствует не только о душевной твердости их выбравшего, он указывает прежде всего на органическую естественность для русской поэзии самих этих средств… Я бы даже сказал, что Кушнер средства эти выбирал, но они выбрали Кушнера, чтобы продемонстрировать в сгущающемся хаосе способность языка и внятности, сознания – к трезвости, зрения – к ясности, слуха – к точности.

Иосиф Бродский

Вместо пьянящей готовности к смерти с «точкой пули» в конце его поэзия напоена спокойной готовностью к жизни, к счастливой жизни! Неслыханным, несносным для искусства душевным равновесием, «опрятностью», как заметила Белла Ахмадулина, веет от его поздних книг – еще сильнее, чем от ранних.

Андрей Арьев

Поэзия Александра Кушнера… не только убеждает человека в возможности счастья («О, до чего ж эта жизнь хороша и сладка, шелка нежней, бархатистого склона покатей!..»), она и сама вносит счастье в мир. Она учит нас по-новому видеть окружающее. И чем шире простирается содержание поэзии, захватившей нас, тем богаче наш опыт, тем богаче наша жизнь, тем она значительнее и… радостнее…

Дмитрий Лихачев

Кушнер – поэт жизни, во всех ее сложнейших проявлениях. И в этом одно из самых притягательных свойств его поэзии.

Дмитрий Лихачев

Вразрез с господствующей традицией лирики Кушнер пишет о счастливой любви. Стихи Кушнера рассказывают о счастье жизни и не утихающей за него тревоге.

Лидия Гинзбург

Для русских читателей имя Кушнера – это шифр, код, даже больше: это личное переживание.

Людмила Петрушевская

Поэзия суть существование души, ищущее себе выхода в языке, и Александр Кушнер тот случай, когда душа обретает выход.

Иосиф Бродский

Первое впечатление

1962

«Что делать с первым впечатленьем?..»

Что делать с первым впечатленьем?Оно смущает и томит.Оно граничит с удивленьемИ ни о чем не говорит.Оно похоже на границу, —И все как будто бы за нейТрава иначе серебрится,А клюква слаще и крупней.Что делать с первым впечатленьемВ последующие часы?Оно проходит дуновеньемЧужой печали и красы.И повторится вряд ли снова,И проживет не много дней,Но настоящего, второго,Оно и ярче, и милей.

«Когда я очень затоскую…»

Когда я очень затоскую,Достану книжку записную,И вот ни крикнуть, ни вздохнуть —Я позвоню кому-нибудь.О голоса моих знакомых!Спасибо вам, спасибо вамЗа то, что вы бывали домаПо непробудным вечерам,За то, что в трудном переплетеЛюбви и горя своегоВы забывали, как живете,Вы говорили: «Ничего».И за обычными словамиБыла такая доброта,Как будто Бог стоял за вамиИ вам подсказывал тогда.

Вводные слова

Возьмите вводные слова.От них кружится голова,Они мешают суть сберечьИ замедляют нашу речь.И все ж удобны потому,Что выдают легко другим,Как мы относимся к тому,О чем, смущаясь, говорим.Мне скажут: «К счастью…» И потомПусть что угодно говорят,Я слушаю с открытым ртомИ радуюсь всему подряд.Меня, как всех, не раз, не дваСпасали вводные слова,И чаще прочих среди нихСлова «во-первых, во-вторых».Они, начав издалека,Давали повод не спешаСобраться с мыслями, покаБог знает где была душа.

«Два мальчика, два тихих обормотика…»

А. Битову

Два мальчика, два тихих обормотика,ни свитера,ни плащика,ни зонтика,под дождичком на досточке качаются,а песенки у них уже кончаются.Что завтра? Понедельник или пятница?Им кажется, что долго детство тянется.Поднимется один, другой опустится.К плечу прибилась бабочкакапустница.Качаются весь день с утра и до ночи.Ни горя,ни любви,ни мелкой сволочи.Всё в будущем, за морем одуванчиков.Мне кажется, что я – один из мальчиков.

Готовальня

За взрослостью, за далью дальней,За всем, что кончилось давно,Я помню первой готовальниТемно-зеленое сукно.Рейсфедер в ямке, и чудесныйПенальчик с грифелями в нем,И сбокустерженек железный,Отодвигаемый ногтем.Я поднимал холодный циркульИ раздвигал его.И вот,Как будто он пришел из цирка,Блестящий делал поворот.И, демонстрируя всю точность,Свой непременный идеал,Он возвращался в ту же точку,С которой лихо начинал.Прощайте, душные чернила!Мне тушь любезна и мила!И геометрия царила,И в ней гармония была.Мои младенческие вкусыСтояли с веком наравне.А за окном шептались Музы,Все девять, споря обо мне…

Осень

Деревья листву отряхают,И солнышко сходит на нет.Всю осень грустят и вздыхаютПолонский, и Майков, и Фет.Всю осень, в какую беседкуНи сунься – мелькают впотьмахИх брюки в широкую клетку,Тяжелые трости в руках.А тут, что ни день, перемены:Слетает листок за листком.И снова они современныС безумным своим шепотком.Как штопор, вонзится листочекВ прохладный и рыхлый песок —Как будто не вытянул летчик,Неправильно взял, на глазок.Охота к делам пропадает,И в воздухе пахнет зимой.«Мой сад с каждым днем увядает».И мой увядает! И мой!

Графин

Вода в графине – чудо из чудес,Прозрачный шар, задержанный в паденье!Откуда он? Как очутился здесь?На столике, в огромном учрежденье?Какие предрассветные садыЗабыли мы и помним до сих пор мы?И счастлив я способностью водыПокорно повторять чужие формы.А сам графин плывет из пустоты,Как призрак льдин, растаявших однажды,Как воплощенье горестной мечтыНесчастных тех, что умерли от жажды.Что делать мне? Отпить один глоток,Подняв стакан? И чувствовать при этом,Как подступает к сердцу холодокНевыносимой жалости к предметам?Когда сотрудница заговорит со мной,Вздохну, но это не ее заслуга.Разделены невидимой стеной,Вода и воздух смотрят друг на друга.

Ваза

На античной вазе выступаетЧеловечков дивный хоровод.Непонятно, кто кому внимает,Непонятно, кто за кем идет.Глубока старинная насечка,Каждый пляшет и чему-то рад.Среди них найду я человечкаС головой, повернутой назад.Он высоко ноги поднимает,Он вперед стремительно летит,Но как будто что-то вспоминаетИ назад, как в прошлое, глядит.Что он видит? Горе неуместно.То ли машет милая рукой,То ли друг взывает – неизвестно!Потому и грустный он такой.Старый мастер, резчик по металлу,Жизнь мою в рисунок разверни, —Я пойду кружиться до отвалуИ плясать не хуже, чем они.И в чужие вслушиваться речи,И под бубен прыгать невпопад,Как печальный этот человечекС головой, повернутой назад.

«Душа – таинственный предмет…»

Душа – таинственный предмет.И если есть душа, то все жеОна не с крылышками, нет!Она на колбочку похожа.Прозрачна так же и чистаИ, как она, шарообразна.Пар на морозе изо ртаЕе очерчивает ясно.Сжимаясь ночью от обид,Она весь день в огне проводит.В ней вечно что-нибудь кипит,И булькает, и происходит:Взрывается и гаснет вновь,Откладывается на стенки.И получается любовь,И боль, и радость, и оттенки.

Ночной дозор

1966

«Декабрьским утром черно-синим…»

Декабрьским утром черно-синимТепло домашнее покинемИ выйдем молча на мороз.Киоск фанерный льдом зарос,Уходит в небо пар отвесный,Деревья бьет сырая дрожь,И ты не дремлешь, друг прелестный,А щеки варежкою трешь.Шел ночью снег. Скребут скребками.Бегут кто тише, кто быстрей.В слезах, под теплыми платками,Проносят сонных малышей.Как не похожи на прогулкиТакие выходы к реке!Мы дрогнем в темном переулкеНа ленинградском сквозняке.И я усилием привычнымВернуть стараюсь красотуДомам, и скверам безразличным,И пешеходу на мосту.И пропускаю свой автобус,И замерзаю, весь в снегу,Но жить, покуда этот фокусМне не удался, не могу.

«О здание Главного штаба!..»

О здание Главного штаба!Ты желтой бумаги рулон,Размотанный слева направоИ вогнутый, как небосклон.О море чертежного глянца!О неба холодная высь!О, вырвись из рук итальянцаИ в трубочку снова свернись.Под плащ его серый, под мышку.Чтоб рвался и терся о шов,Чтоб шел итальянец вприпрыжкуВ тени петербургских садов.Под ветром, на холоде диком,Едва поглядев ему вслед,Смекну: между веком и мигомОсобенной разницы нет.И больше, чем стройные зданья,В чертах полюблю городскихВеселое это сознаньеТаинственной зыбкости их.

Старик

Кто тише старика,Попавшего в больницу,В окно издалекаГлядящего на птицу?Кусты ему видны,Прижатые к киоску.Висят на нем штаныБольничные, в полоску.Бухгалтером он былИль стекла мазал мелом?Уж он и сам забыл,Каким был занят делом.Сражался в доминоИль мастерил динамик?Теперь ему одноОкно, как в детстве пряник.И дальний клен емуВесь виден, до прожилок,Быть может, потому,Что дышит смерть в затылок.Вдруг подведут чертуПод ним, как пишут смету,И он уже – по ту,А дерево – по эту.

Шашки

Я представляю все замашкиТех двух за шахматной доской.Один сказал: «Сыграем в шашки?Вы легче справитесь с тоской».Другой сказал: «К чему поблажки?Вам не понять моей тоски.Но если вам угодно в шашки,То согласитесь в поддавки».Ах, как легко они играли!Как не жалели ничего!Как будто по лесу плуталиВдали от дома своего.Что шашки? Взглядом умиленнымСвою скрепляли доброту,Под стать уступчивым влюбленным,Что в том же прятались саду.И в споре двух великодушийТот, кто скорее уступал,Себе, казалось, делал хуже,Но, как ни странно, побеждал.

«Бог семейных удовольствий…»

Бог семейных удовольствий,Мирных сценок и торжеств,Ты, как сторож в садоводстве,Стар и добр среди божеств.Поручил ты мне младенца,Подарил ты мне жену,Стол, и стул, и полотенце,И ночную тишину.Но голландского покрояМастерство и благодатьНе дают тебе покояИ мешают рисовать.Так как знаем деньгам цену,Ты рисуешь нас в трудах,А в уме лелеешь сценуВ развлеченьях и цветах.Ты бокал суешь мне в руку,Ты на стол швыряешь дичь,И сажаешь нас по кругу,И не можешь нас постичь!Мы и впрямь к столу присядем,Лишь тебя не убедим,Тихо мальчика погладим,Друг на друга поглядим.

Велосипедные прогулки

Велосипедные прогулки!Шмели и пекло на проселке.И солнце, яркое на втулке,Подслеповатое – на елке.И свист, и скрип, и скрежетаньеИз всех кустов, со всех травинок,Колес приятное мельканьеИ блеск от крылышек и спинок.Какой высокий зной палящий!Как этот полдень долго длится!И свет, и мгла, и тени в чаще,И даль, и не с кем поделиться.Есть наслаждение дорогойЕще в том смысле, самом узком,Что связан с пылью, и морокой,И каждым склоном, каждым спуском.Кто с сатаной по переулкуГулял в старинном переплете,Велосипедную прогулкуИмел в виду иль что-то вроде.Где время? Съехав на запястье,На ремешке стоит постыдно.Жара. А если это счастье,То где конец ему? Не видно.

«Уехав, ты выбрал пространство…»

Уехав, ты выбрал пространство,Но время не хуже его.Действительны оба лекарства:Не вспомнить теперь ничего.Наверное, мог бы остаться —И был бы один результат.Какие-то степи дымятся,Какие-то тени летят.Потом ты опомнишься: где ты?Не важно. Допустим, Джанкой.Вот видишь: две разные Леты,А пить все равно из какой.

Гофман

Одну минуточку, я что хотел спросить:Легко ли Гофману три имени носить?О, горевать и уставать за трех людейТому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей.Эрнст – только винтик, канцелярии юрист,Он за листом в суде марает новый лист,Не рисовать, не сочинять ему, не петь —В бюрократической машине той скрипеть.Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор.Куда удачливее Эрнста Теодор.Придя домой, превозмогая боль в плече,Он пишет повести ночами при свече.Он пишет повести, а сердцу все грустней.Тогда приходит к Теодору Амадей,Гость удивительный и самый дорогой.Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой.На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест.«На Фридрихштрассе», – говорит тихонькоЭрнст.«Ах нет, направо!» – умоляет Теодор.«Идем налево, – оба слышат, – и во двор».Играет флейта еле-еле во дворе,Как будто школьник водит пальцем в букваре,«Но все равно она, – вздыхает Амадей, —Судебных записей милей и повестей».

«Удивляясь галоп…»

Удивляясь галопуКочевых табунов,Хоронили Европу,К ней любовь поборов.Сколько раз хоронили,Славя конскую стать,Шею лошади в мыле.И хоронят опять.Но полощутся флагиНа судах в тесноте,И дрожит Копенгаген,Отражаясь в воде,И блестят в АмстердамеЦеховые дома,Словно живопись в рамеИли вечность сама.Хорошо, на педалиПотихоньку нажав,В городок на каналеВъехать, к сердцу прижавНе сплошной, философский,Но обычный закат,Бледно-желтый, чуть жесткий,Золотящий фасад.Впрочем, нам и не надоУезжать никуда,Вон у Летнего садаРозовеет вода,И у каменных лестниц,Над петровской Невой,Ты глядишь, европеец,На закат золотой.

«Я в плохо проветренном зале…»

Я в плохо проветренном залеНа краешке стула сиделИ, к сердцу ладонь прижимая,На яркую сцену глядел.Там пели трехслойные хоры,Квартет баянистов играл,И лебедь под скорбные звукиУ рампы раз пять умирал.Там пляску пускали за пляской,Летела щепа из-под ног —И я в перерыве с опаскойНа круглый взглянул потолок.Там был нарисован зеленый,Весь в райских цветах небосвод,И ангелы, за руки взявшись,Нестройный вели хоровод.Ходили по кругу и пели.И вид их решительный весьСказал мне, что ждут нас на небеКонцерты не хуже, чем здесь.И господи, как захотелосьНа волю, на воздух, на свет,Чтоб там не плясалось, не пелось,А главное, музыки нет!

«Но и в самом легком дне…»

Но и в самом легком дне,Самом тихом, незаметном,Смерть, как зернышко на дне,Светит блеском разноцветным.В рощу, в поле, в свежий сад,Злей хвоща и молочая,Проникает острый яд,Сердце тайно обжигая.Словно кто-то за кустом,За сараем, за буфетомДержит перстень над виномС монограммой и секретом.Как черна его спина!Как блестит на перстне солнце!Но без этого зернаВкус не тот, вино не пьется.

Памяти Ахматовой

Поскольку скульптор не снималС ее лица посмертной маски,Лба крутизну, щеки провалТы должен сам предать огласке.Такой на ней был грозный светИ губы мертвые так сжаты,Что понял я: прощенья нет!Отмщенье всем, кто виноваты.Ее лежание в гробуНа Страшный суд похоже было.Как будто только что в трубуОна за ангела трубила.Неумолима и строга,Среди заоблачного залаНа неподвижного врагаОдною бровью показала.А здесь от свечек дым не дым,Страх совершал над ней облеты.Или нельзя смотреть живымНа сны загробные и счеты?

Приметы

1969

«То, что мы зовем душой…»

То, что мы зовем душой,Что, как облако, воздушноИ блестит во тьме ночнойСвоенравно, непослушноИли вдруг, как самолет,Тоньше колющей булавки,Корректирует с высотНашу жизнь, внося поправки;То, что с птицей наравнеВ синем воздухе мелькает,Не сгорает на огне,Под дождем не размокает,Без чего нельзя вздохнуть,Ни глупца простить в обиде;То, что мы должны вернуть,Умирая, в лучшем виде, —Это, верно, то и есть,Для чего не жаль стараться,Что и делает нам честь,Если честно разобраться.В самом деле хороша,Бесконечно старомодна,Тучка, ласточка, душа!Я привязан, ты – свободна.

«Нет, не одно, а два лица…»

Нет, не одно, а два лица,Два смысла, два крыла у мира.И не один, а два отцаВзывают к мести у Шекспира.В Лаэрте Гамлет видит боль,Как в перевернутом бинокле.А если этот мальчик – моль,Зачем глаза его намокли?И те же складочки у рта,И так же вещи дома жгутся.Вокруг такая теснота,Что невозможно повернуться.Ты так касаешься плеча,Что поворот вполоборота,Как поворот в замке ключа,Приводит в действие кого-то.Отходит кто-то второпях,Поспешно кто-то руку прячет,И, оглянувшись, весь в слезах,Ты видишь: рядом кто-то плачет.

«Среди знакомых ни одна…»

Среди знакомых ни однаНе бросит в пламя денег пачку,Не пошатнется, впав в горячку,В дверях, бледнее полотна.В концертный холод или сквер,Разогреваясь понемногу,Не пронесет, и слава богу,Шестизарядный револьвер.Я так и думал бы, что бредВсе эти тени роковые,Когда б не туфельки шальные,Не этот, издали, привет.Разят дешевые духи,Не хочет сдержанности мудрой,Со щек стирает слезы с пудройИ любит жуткие стихи.

Разговор

Мне звонят, говорят: – Как живете?– Сын в детсаде. Жена на работе.Вот сижу, завернувшись в халат.Дум не думаю. Жду: позвонят.А у вас что? Содом? Суматоха?– И у нас, – отвечает, – неплохо.Муж уехал. – Куда? – На восток.Вот сижу, завернувшись в платок.– Что-то нынче и вправду не топят.Или топливо на зиму копят?Ну и мрак среди белого дня!Что-то нынче нашло на меня.– И на нас, – отвечает, – находит.То ли жизнь в самом деле проходит,То ли что… Я б зашла… да потомБудет плохо. – Спасибо на том.

«Он встал в ленинградской квартире…»

Он встал в ленинградской квартире,Расправив среди тишиныШесть крыл, из которых четыре,Я знаю, ему не нужны.Вдруг сделалось пусто и звонко,Как будто нам отперли зал.– Смотри, ты разбудишь ребенка! —Я чудному гостю сказал.Вот если бы легкие ночи,Веселость, здоровье детей…Но кажется, нет средь пророчествТаких несерьезных статей.

Поклонение волхвов

В одной из улочек Москвы,Засыпанной метелью,Мы наклонялись, как волхвы,Над детской колыбелью.И что-то, словно ореол,Поблескивало тускло,Покуда ставились на столБутылки и закуска.Мы озирали полумглуИ наклонялись снова.Казалось, щурились в углуТеленок и корова.Как будто Гуго ван дер ГусНарисовал всё это:Волхвов, хозяйку с ниткой бус,В дверях полоску света.И вообще такой покойНа миг установился:Не страшен Ирод никакой,Когда бы он явился.Весь ужас мира, испоконСтоящий в отдаленье,Как бы и впрямь заворожен,Подался на мгновенье.Под стать библейской старинеВ ту ночь была Волхонка.Снежок приветствовал в окнеРождение ребенка.Оно собрало нас сюдаПроулками, садами,Сопровождаясь, как всегда,Простыми чудесами.

Два голоса

Озирая потемки,расправляя рукойс узелками тесемкина подушке сырой,рядом с лампочкойсиней не засну в полутьмена дорожной перине,на казенном клейме.– Ты, дорожные знакиподносящий к плечу,я сегодня во мраке,как твой ангел, лечу.К моему изголовьюподступают кусты.Помоги мне! С любовьюне справляюсь, как ты.– Не проси облегченьяот любви, не проси.Согласись на мученьеи губу прикуси.Бодрствуй с полночьювместе, не мечтай разлюбить.Я тебе на разъездепосвечу, так и быть.– Ты, фонарь подносящий,как огонь к сургучу,я над речкой и чащей,как твой ангел, лечу.Синий свет худосочный,отраженный в окне,вроде жилки височной,не погасшей во мне.– Не проси облегченьяот любви, его нет.Поздней ночью – свеченье,днем – сиянье и свет.Что весной развлеченье,тяжкий труд к декабрю.Не проси облегченьяот любви, говорю.

«Жить в городе другом – как бы не жить…»

Жить в городе другом – как бы не жить.При жизни смерть дана, зовется – расстоянье.Не торопи меня. Мне некуда спешить.Летит вагон во тьму. О, смерти нарастанье!Какое мне письмо докажет: ты жива?Мне кажется, что ты во мраке таешь, таешь.Беспомощен привет, бессмысленны слова.Тебя в разлуке нет, при встрече – оживаешь.Гремят в промозглой мгле бетонные мосты.О ком я так томлюсь, в тоске ломая спички?Теперь любой пустяк действительней, чем ты:На столике стакан, на летчике петлички.На свете, где и так всё держится едва,На ниточке висит, цепляется, вот рухнет,Кто сделал, чтобы ты жива и неживаБыла, как тот огонь: то вспыхнет, то потухнет?

«Вижу, вижу спозаранку…»

Вижу, вижу спозаранкуУстремленные в НевуИ Обводный, и Фонтанку,И похожую на склянкуРечку Кронверку во рву.И каналов без уздечкиВижу утреннюю прыть,Их названья на дощечке,И смертельной Черной речкиУскользающую нить.Слышу, слышу вздох неловкий,Плач по жизни прожитой,Вижу ЕкатерингофкиБлики, отблески, подковкиЖирный отсвет нефтяной.Вижу серого оттенкаМойку, женщину и зонт,Крюков, лезущий на стенку,Пряжку, Карповку, Смоленку,Стикс, Коцит и Ахеронт.

Венеция

Венеция, когда ты так блестишь,Как будто я тебя и вправду вижу,И дохлую в твоем канале мышь,И статую, упрятанную в нишу, —Мне кажется, во дворик захожу.Свисает с галереи коврик. Лето.Стоит монах. К второму этажуС тряпьем веревку поднял Каналетто.Нет, Тютчев это мне тебя напел.Наплел. Нет, это Блок тебя навеял.Нет, это сам я фильм такой смотрел:Француз вояж в Италию затеял.Дурак француз, в двубортном пиджачке.Плеск голубей. Собор Святого Марка.О, как светло! Крутись на каблучке.О, как светло, о, смилуйся, как ярко!

«Четко вижу двенадцатый век…»

Четко вижу двенадцатый век.Два-три моря да несколько рек.Крикнешь здесь – там услышат твой голос.Так что ласточки в клюве моглиЗанести, обогнав корабли,В Корнуэльс из Ирландии волос.А сейчас что за век, что за тьма!Где письмо? Не дождаться письма.Даром волны шумят, набегая.Иль и впрямь европейский романОтменен, похоронен Тристан?Или ласточек нет, дорогая?

Сирень

Фиолетовой, белой, лиловой,Ледяной, голубой, бестолковойПеред взором предстанет сирень.Летний полдень разбит на осколки,Острых листьев блестят треуголки,И, как облако, стелется тень.Сколько свежести в ветви тяжелой,Как стараются важные пчелы,Допотопная блещет краса!Но вглядись в эти вспышки и блестки:Здесь уже побывал Кончаловский,Трогал кисти и щурил глаза.Тем сильней у забора с канавкойВосхищение наше, с поправкойНа тяжелый музейный букет,Нависающий в желтой плетенкеНад столом, и две грозди в сторонке,И от локтя на скатерти след.

«Казалось бы, две тьмы…»

Казалось бы, две тьмы,В начале и в конце,Стоят, чтоб жили мыС тенями на лице.Но несравним густойМрак, свойственный гробам,С той дружелюбной тьмой,Предшествовавшей нам.Я с легкостью смотрюНа снимок давних лет.«Вот кресло, – говорю, —Меня в нем только нет».Но с ужасом гляжуЗа черный тот предел,Где кресло нахожу,В котором я сидел.

«Жизнь чужую прожив до конца…»

Жизнь чужую прожив до конца,Умерев в девятнадцатом веке,Смертный пот вытирая с лица,Вижу мельницы, избы, телеги.Биографии тем и сильны,Что обнять позволяют за суткиДвух любовниц, двух жен, две войныИ великую мысль в промежутке.Пригождайся нам, опыт чужой,Свет вечерний за полостью пыльной,Тишина, пять-шесть строф за душойИ кусты по дороге из Вильны.Даже беды великих людейДарят нас прибавлением жизни,Звездным небом, рысцой лошадейИ вином, при его дешевизне.

«На Мойке жил один старик…»

На Мойке жил один старик.Я представляю горы книг.Он знал того, он знал другого.Но все равно, не потомуПриятель звал меня к немуМеж делом, бегло, бестолково.А потому, что, по словамПриятеля, обоим намБыла бы в радость встреча эта.– Вы б столковались в тот же миг:Одна печаль, один языкИ тень забытого поэта!Я собирался много раз,Но дождь, дела и поздний час,Я мрачен, он нерасположен.И вот я слышу: умер он.Визит мой точно отменен.И кто мне скажет, что отложен?

«Зачем Ван Гог вихреобразный…»

Зачем Ван Гог вихреобразныйТомит меня тоской неясной?Как желт его автопортрет!Перевязав больное ухо,В зеленой куртке, как старуха,Зачем глядит он мне вослед?Зачем в кафе его полночномСтоит лакей с лицом порочным?Блестит бильярд без игроков?Зачем тяжелый стул поставленТак, что навек покой отравлен,Ждешь слез и стука башмаков?Зачем он с ветром в крону дует?Зачем он доктора рисуетС нелепой веточкой в руке?Куда в косом его пейзажеБез седока и без поклажиСпешит коляска налегке?

«Читая шинельную оду…»

Читая шинельную одуО свойствах огромной страны,Меняющей быт и погодуРаз сто до китайской стены,Представил я реки, речушки,Пустыни и Берингов лед —Все то, что зовется: от КушкиДо Карских студеных Ворот.Как много от слова до словаПространства, тоски и судьбы!Как ветра и снега от ЛьвоваДо Обской холодной губы.Так вот что стоит за плечамиИ дышит в затылок, как зверь,Когда ледяными ночамиНе спишь и косишься на дверь.Большая удача – родитьсяВ такой беспримерной стране.Воистину есть чем гордиться,Вперяясь в просторы в окне.Но силы нужны и отвагаСидеть под таким сквозняком!И вся-то защита – бумагаДа лампа над тесным столом.

Буквы

В латинском шрифте, видим мы,Сказались римские холмыИ средиземных волн барашки,Игра чешуек и колец.Как бы ползут стада овец,Пастух вино сосет из фляжки.Зато грузинский алфавитНа черепки мечом разбитИль сам упал с высокой полки.Чуть дрогнет утренний туман —Илья, Паоло, ТицианСбирают круглые осколки.А в русских буквах «же» и «ша»Живет размашисто душа,Метет метель, шумя и пенясь.В кафтане бойкий ямщичок,Удал, хмелен и краснощек,Лошадкой правит, подбоченясь.А вот немецкая печать,Так трудно буквы различать,Как будто марбургские крыши.Густая готика строки.Ночные окрики, шаги.Не разбудить бы! Тише! тише!Летит еврейское письмо.Куда? – Не ведает само,Слова написаны, как ноты.Скорее скрипочку хватай,К щеке платочек прижимай,Не плачь, играй… Ну что ты? Что ты?

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3