Возрожденные полки русской армии. Том 7

Чтобы не обращать на себя внимания и смешаться с общей «серой массой», мы были в солдатских шинелях и без погон. Ввиду холодного зимнего времени, переходы мы делали небольшие и, пройдя 20—25 верст, останавливались в какой-нибудь деревне на ночлег. В целях предупреждения внезапного нападения (вся местность кишела дезертирами, идущими с фронта и разными вооруженными «до зубов» бандами, грабившими все на своем пути) мы для ночлега выбирали какое-нибудь отдельно стоящее строение или крайнюю хату. На ночь всегда выставляли часового.

Таким порядком мы благополучно сделали три перехода. На четвертый день пути, 4 февраля 1918 года (день, ставший мне памятным на всю жизнь), сделав длинный переход около 30 верст по сильному морозу, под вечер мы пришли в деревню Роги Уманского уезда Киевской губернии, где наметили ночевать. Обратившись к «сельскому комитету», мы попросили разрешения переночевать на стоящем отдельно, по-видимому пустом, помещичьем дворе. Но находившаяся там банда, во главе с сельским комитетом, приняв угрожающее в отношении нас положение, отказала в разрешении расположиться в усадьбе и потребовала сдать им оружие.

Конечно, мы наотрез отказались исполнить это требование и двинулись дальше, но, пройдя две-три версты, решили заночевать на маленьком хуторке, так как наши лошади совершенно пристали после длинного перехода по плохой, обледенелой дороге.

На следующий день, чтобы дать передохнуть лошадям, мы сделали дневку. Хуторок, в котором мы расположились, не только дал нам возможность удобно поместиться, но и позволил поставить всех лошадей под крышу в длинной хуторской конюшне. 6 февраля рано утром мы позавтракали и пошли в конюшню, чтобы поседлать лошадей для продолжения нашего пути следования. Тут мною (как старшим по чину) была допущена оплошность, которой я никогда себе не прощу: для ускорения седловки лошадей я снял с наблюдательного поста очередного часового, чтобы он одновременно со всеми поседлал свою лошадь. Войдя в конюшню, мы для удобства седловки сняли с себя винтовки и положили их в сторонке. Когда лошади были уже поседланы и оставалось их вывести из конюшни, внезапно в открытые двери раздался залп из винтовок и в конюшню ворвалась озверелая толпа в 80—90 человек крестьян и солдат (вероятно, дезертиров). Не успев схватить своих винтовок, мы выскочили в противоположные ворота. Корнет Науменко, успев сделать один выстрел из маузера, тут же упал убитый. Пятеро других офицеров (в их числе и мой брат) получили тяжелые ранения. Остальные все были схвачены напавшими. Оказывается, на рассвете организованная банда дезертиров и крестьян, возглавляемая одноруким матросом, прошла незамеченной по оврагу и, выждав, когда мы все вошли в конюшню, сделала неожиданное нападение, которым мы были захвачены врасплох. Лишь один корнет Спришевский, успевший вывести свою лошадь, ускакал (что нас, в конечном итоге, спасло от самосуда). Подстрекаемая матросом толпа хотела тут же нас прикончить, но под влиянием более умеренных элементов с самосудом задержалась, а поволокла нас назад в деревню Роги и втолкнула в какую-то хату, занявшись грабежом наших чемоданов.

Истекавших кровью наших раненых сперва отказались перевязать, крича, что все равно добивать будут. Но в деревне оказался самоотверженный фельдшер, который, вопреки запрещению и угрозам, перетащил раненых в свою хату и перевязал. Мой брат был тяжело ранен в голову пулей и несколько дней лежал без сознания и просто чудом выжил.

Пять дней мы находились в руках этой озверелой банды, и жизнь наша висела на волоске. Несколько раз под влиянием настояний матроса, который кричал, что, даже если сход решит нас пощадить, он «своей единственной рукой всех перестреляет», – нас тащили «к стенке», но в конце концов голос «умеренных» нас спас от немедленной расправы. Пять дней вокруг нас бесновалась толпа, решая, что с нами делать. В течение этих дней хотя я и считал, что у меня мало шансов выйти живым, но я все же дал себе слово, что если только каким-нибудь чудом выскочу из этой передряги, то поставлю задачей своей жизни рано или поздно расквитаться с бандитами.

Не раз в течение нашего «плена» какая-нибудь сердобольная баба подходила ко мне и говорила: «А брат-то твой помирает!» Когда же я просил, чтобы мне дали хоть проститься с братом, – меня не пускали.

Бог знает, чем бы это все кончилось, если бы не спас положение корнет Спришевский. Как я уже сказал, он один успел вскочить на лошадь и ускакать. Прискакав в соседнее большое село Тальянка, он обратился к местным «властям». Комиссар хоть и большевик, но оказался полупорядочным человеком и отправился в деревню Роги произвести «следствие». Его приезд образумил бандитов, напавших на нас, и они побоялись кончать с нами самосудом. Комиссар распорядился отправить наших раненых в ближайший город Умань и положить в госпиталь, а через день и нас, уцелевших, под конвоем отправили в тот же город и сдали городскому комиссару. Этот последний тоже оказался приличным человеком и через несколько дней отпустил нас на свободу. С разрешения старшего врача госпиталя, где лежали наши раненые, и мы расположились в пустой палате этого госпиталя.

В Умани в это время царило очень тревожное, напряженное настроение, и среди тамошней интеллигенции и «буржуев» ходили зловещие слухи о якобы ожидавшейся «Варфоломеевской ночи» для всех «врагов народа». Наше положение осложнялось тем, что мы были связаны своими ранеными, которые еще не были в состоянии двигаться и которых мы, конечно, не могли оставить одних.

И вот когда, как казалось, «тучи над нашими головами особенно сгустились», вдруг, проснувшись в одно прекрасное утро, мы узнали, что к Умани подходят немцы и все комиссары и чекисты бежали из города. Слух этот подтвердился, и в город действительно вошла какая-то германская часть и была открыта немецкая комендатура.

Использовав свое знание немецкого языка, я явился в комендатуру и заявил о бывшем на нас зверском нападении банды крестьян и дезертиров и о нашем ограблении, предупредив также немцев, что в деревне много оружия, вплоть до пулеметов.

В комендатуре мне было предложено подать письменное заявление, составив список ограбленного у нас имущества, обещав, что мое заявление будет направлено в штаб германского оккупационного корпуса, находящийся в Киеве.

Прошла неделя или две, и я был вызван в комендатуру, где мне было сообщено, что в связи с моим заявлением по распоряжению германских военных властей в деревню Роги будет направлена карательная экспедиция. При этом любезный комендант дал мне разрешение сопровождать экспедицию для опознания ограбленного у нас имущества.

На следующий день рота германцев с пулеметами подошла к деревне Роги и, заняв входы и выходы из нее, начала сгонять все мужское население на площадь посередине деревни. Начальник отряда в ультимативной форме приказал снести на площадь все имевшееся в деревне оружие и ограбленное у нас имущество.

Узнав с моих слов, что среди оружия должно быть и мое Георгиевское оружие, которое является у нас высоким знаком отличия, начальник отряда приказал найти его и вручил мне.

Еще находясь в «плену», я узнал имя возглавителя банды – матроса Анания Бондаря и других подстрекателей нападения. Понятно то чувство, которое я испытал, когда увидел между двумя дюжими германскими солдатами приведенного однорукого матроса! Тут же на месте состоялось заседание полевого суда, и матрос Ананий Бондарь и физический убийца корнета Науменко (кажется, по фамилии Белоусов) были приговорены к расстрелу. Приговор тут же был приведен в исполнение.

Прожив в Умани, кажется, два или три месяца и выждав, когда наши раненые настолько поправятся, чтобы быть в состоянии перенести путешествие по железной дороге, мы распрощались с Уманью, где успели приобрести много друзей, и отбыли в город Чугуев (стоянка полка в мирное время), куда начали съезжаться многие офицеры Ингерманландского гусарского полка.

Чугуев, как и вся Украина, был под германской оккупацией. В созданной ими «Гетманской Украине» под их опекой шло формирование «украинской» армии, в том числе и нескольких кавалерийских полков, для чего привлекались русские офицеры.

В Чугуеве должен был формироваться «Штаб 3-й кинной дивизии» и один из ее полков: «12-й кинный Пилтавский», куда привлекались бывшие чины Ингерманландского гусарского полка. Но ингерманландские офицеры всячески уклонялись от поступления в «украинскую» армию, имея намерение пробираться на Дон в Добровольческую антикоммунистическую армию.

Летом 1918 года, когда о Добровольческой армии получены были более конкретные данные, наше решение окончательно созрело и была намечена отправка офицеров на Дон небольшими группами, чтобы не привлекать внимания немцев, чинивших препятствия Добровольческой армии, как придерживавшейся «союзнической» ориентации.

В начале августа 1918 года тронулась из Чугуева первая группа офицеров полка (в числе пяти человек), среди которых был и я.

Таким образом, лишь в августе я смог продолжить свое следование в Добровольческую армию, прерванное в феврале бандитским на нас нападением.

Но об этом в следующей главе.

Отъезд на Дон в Добровольческую армию

К началу 1918 года города Харьков и Чугуев (равно как и вся Украина) были оккупированы Германией и Австро-Венгрией, и под их эгидой было создано марионеточное государство «Независна Украйна» под управлением ставленника Германии – гетмана Павла Скоропадского307 (потомка гетмана Петровской эпохи).

Под охраной немецких штыков на Украине существовал относительный порядок и безопасность от произвола разложившихся революционных элементов страны. С одобрения немцев на Украине формировалась Гетманская украинская армия, конечно «прогерманской» ориентации. К формированию же Добровольческой армии, упорно державшейся «союзнической» ориентации, немцы, естественно, относились отрицательно и чинили ей всяческие препятствия. Исключение делалось для так называемой Астраханской армии308, которая была скорее германской ориентации.

Таким образом, отправка офицеров и добровольцев на Дон и Кубань (где была база Добрармии) встречала затруднения, и если и происходила, то нелегально. Но тем не менее в Харькове существовало секретное бюро Добровольческой армии, которое вербовало добровольцев и, теми или другими способами, направляло их по назначению.

Заведовал этим бюро Генерального штаба полковник Борис Александрович Штейфон (впоследствии генерал, командир Русского Корпуса во время Второй мировой войны).

Как я уже упоминал, офицеры Ингерманландского гусарского полка всячески уклонялись от вступления в «украинскую» армию, намереваясь пробраться в Добровольческую армию, чтобы бороться против большевиков. Глубоко почитая своего бывшего начальника дивизии – генерала графа Келлера, проживавшего после революции в Харькове, группа офицеров-ингерманландцев посетила его, чтобы узнать его мнение о Добровольческой армии.

Весной 1918 года граф Келлер в сопровождении ротмистра Тихонравова побывал на Дону, чтобы на месте ориентироваться в идеологии Добрармии, но, будучи бескомпромиссным монархистом, верным памяти своего Государя, он нашел для себя неприемлемым вступать в Добрармию, так как последняя не вынесла на своих «знаменах» открыто монархических лозунгов, а потому предполагал в дальнейшем формировать чисто монархическую (Южную) армию. Но, отказавшись вступить в Добровольческую армию, он нас, офицеров своей дивизии, благословил идти в Добрармию с тем, чтобы, когда он нам кликнет «клич», мы бы незамедлительно собрались к нему. (Увы, этого «клича» мы так и не дождались, ибо в декабре 1918 года этот благороднейший человек был подло убит бандой петлюровцев у памятника Богдана Хмельницкого в Киеве.)

В начале августа 1913 года первая группа офицеров Ингерманландского гусарского полка в составе ротмистров М.И. Тихонравова, П.П. Васецкого, Ю.А. Слезкина (то есть меня), штабс-ротмистра Ю.В. Яновского и корнета П.П. Лопырева, получив в секретном бюро полковника Штейфона проездные документы и прогонные деньги, нелегально села в поезд, идущий в направлении границы Донской области. Предварительно было решено выкрасть из бывшей полковой церкви в Чугуеве находящийся там наш старый Петровский штандарт, чтобы увезти его с собой в Добровольческую армию.

Задача вынести скрытно из церкви штандарт была возложена на штабс-ротмистра Яновского, который при помощи бывшего полкового священника, отца Василия Копецкого, у которого были ключи от церкви, проник в церковь (находившуюся уже в распоряжении «украинцев»), снял с древка полотнище штандарта и, спрятав его под шинелью, вынес.

Преодолев благополучно все «рогатки» на своем пути, переименованная группа офицеров-ингерманландцев достигла границ Донской области для дальнейшего следования в город Екатеринодар (Кубанской области), куда перешел штаб Добровольческой армии.

В штабе армии мы встретили своего однополчанина – Генерального штаба полковника С.Н. Ряснянского (Георгиевского кавалера и первопоходника) и при его посредничестве получили направление в штаб 1-й конной (Кубанской) дивизии, которой командовал незадолго до того прибывший в Добрармию генерал барон Врангель. В ожидании этого назначения мы пробыли несколько дней в Екатеринодаре и успели побывать на балу, устроенном дочерью генерала Корнилова в пользу Добровольческой армии. Был этот бал в здании Екатеринодарской 1-й женской гимназии, в которой в то время училась моя будущая жена (о существовании которой я тогда и не подозревал!).

Штаб 1-й конной дивизии находился в станице Петропавловской, недалеко от Екатеринодара. Имя генерала Врангеля – героя конной атаки под Каушеном, когда он со своим эскадроном взял, во время Первой мировой войны, германскую тяжелую батарею, – очень нам импонировало, а потому мы были очень удовлетворены этим назначением.

В штабе дивизии, куда мы явились, нас приветливо встретил молодой, высокий, стройный генерал с волевым лицом и энергичным взглядом – это был генерал Врангель, к которому мы так стремились попасть. По-видимому, и генерал Врангель был обрадован прибытием к нему кавалерийских офицеров и отнесся к нам очень дружелюбно, часто делясь с нами в задушевной беседе своим заветным желанием – создать в Добр-армии, наряду с казачьими, несколько регулярных кавалерийских полков (в то время в Добрармии было только два конных, не казачьих полка довольно смешанного состава).

Узнав, что при нас находится наш полковой штандарт, генерал Врангель предложил нам сформировать при его дивизии наш полк, обещав полное свое содействие в этом. Это предложение нас, конечно, очень воодушевило, и мы сейчас же разослали письма всем своим однополчанам, на приезд которых можно было рассчитывать, извещая их о начале формирования полка при дивизии генерала Врангеля.

Имея обещание генерала Врангеля помочь нам, мы приступили к формированию сперва одного эскадрона, получившего наименование «Разведывательного эскадрона штаба 1-й конной дивизии». Генерал Врангель выполнил свое обещание и всячески способствовал нашему формированию, направляя к нам всех офицеров и добровольцев (не казаков), прибывающих в дивизию, и давая нам разрешение на реквизицию отбитых у красных лошадей, седел и оружия.

По сформировании эскадрона командиром его был назначен ротмистр Тихонравов. В первую фазу формирования, принимая в ней участие, мне пришлось в то же время принять, по предложению генерала Врангеля, должность старшего адъютанта дивизии, как офицер, окончивший ускоренный курс академии Генерального штаба. Впрочем, на этой должности я долго не оставался, с прибытием в штаб дивизии назначенного адъютанта – офицера Генерального штаба.

По мере пополнения эскадрона добровольцами и несколькими прибывшими офицерами нашего полка, эскадрон развернулся в дивизион двухэскадронного состава, и под тем же названием «Разведывательного дивизиона», командиром которого стал ротмистр Тихонравов, я принял 1-й эскадрон, а ротмистр Васецкий – 2-й. Формирование дивизиона происходило, так сказать, «на ходу», в непрерывном движении и в боях, которые вела дивизия генерала Врангеля с красной армией Сорокина.

В этот период (лето 1918 года) дивизион, как отдельная воинская часть, принимал участие в боях дивизии к югу от реки Кубань, под Армавиром у Предтечи и других местах, а также принял непосредственное участие при взятии конным корпусом генерала Врангеля города Ставрополя. В Ставрополь прибыла еще группа офицеров нашего полка и среди них – мой брат Сергей (поручик), назначенный адъютантом дивизиона.

Возрождение Ингерманландского гусарского полка в Добровольческой армии. Новороссийская эвакуация

После взятия конным корпусом генерала Врангеля, в октябре 1918 года, Ставрополя, в котором, как я сказал, принял непосредственное участие «Разведывательный дивизион», наступавший на город со стороны женского монастыря, депутация офицеров Ингерманландского гусарского полка, во главе с ротмистром Тихонравовым, отправилась к Главнокомандующему Добрармией генералу Деникину с ходатайством о присвоении дивизиону (насчитывавшему в то время около 200 шашек, при 16 кадровых офицерах полка и полковом штандарте) своего исторического имени. Ходатайство это было горячо поддержано генералом Врангелем. Приказом Главнокомандующего от 30 октября 1918 года дивизион получил наименование «Ин-германландский гусарский дивизион». (Кажется, это был первый случай в Добрармии.) Командный состав дивизиона остался тот же, что в «Разведывательном дивизионе».

Это возрождение родного, горячо любимого полка в Добрармии (хотя бы и в масштабе дивизиона) вызвало у нас – офицеров полка – громадное воодушевление и подъем. Добровольцы же с радостью приняли имя старого, доблестного полка и надели его форму (голубые фуражки и погоны). Хотелось верить, что «воскресший» полк будет «жить» и выполнит свой долг перед Родиной в борьбе с красными ее поработителями.

27 ноября (ст. ст.) 1918 года в Ставрополе торжественно был отпразднован полковой праздник – первый полковой праздник в Добр-армии. Наш праздник совпал с праздником славного Нижегородского драгунского полка, с офицерами которого мы объединились. Много было выпито вина и произнесено горячих тостов!

В то время как первая группа офицеров Ингерманландского гусарского полка возродила в Добрармии свой дивизион (позже полк), другая группа офицеров, во главе с полковником (впоследствии генералом) Барбовичем, задержавшись в Чугуеве до падения власти гетмана Скоропадского на Украине, выступила в конном строю в поход, с целью пробиться через банды большевиков на Кубань, в Добровольческую армию. Часть офицеров (более молодых) вошла в Ингерманландский гусарский дивизион, сам же полковник Барбович был назначен командиром 2-го конного Дроздовского полка.

В ноябре 1918 года Ингерманландский гусарский дивизион был взят из конного корпуса генерала Врангеля и переброшен в Таврию. С грустью расстались мы с генералом Врангелем, которого, во время пребывания под его начальством, успели оценить и полюбить и которому были так много обязаны в возрождении полка. Но и уйдя из-под его непосредственного начальства, мы до конца Белой борьбы не теряли духовной связи как с генералом Врангелем, так и с его супругой – глубокоуважаемой баронессой Ольгой Михайловной, чье неизменное внимание и исключительную заботливость обо всех ингерманландцах мы глубоко ценили, будучи ей искренне преданными.

Связь эта сохранилась и на протяжении долгих лет в эмиграции.

В начале 1919 года, по прибытии дивизиона в город Мариуполь (Таврия), в него влился сформированный в этом городе конный офицерский эскадрон, имевший в своем составе не только офицеров разных полков, но даже и разного рода оружия. Эскадрон этот вошел 3-м эскадроном в Ингерманландский дивизион, а командиром его был назначен подполковник Г.П. Гурский (ингерманландец).

В конце января 1919 года дивизион был переброшен в каменноугольный район Донецкого бассейна в окрестности города Юзовки и размещен в поселке Лидневского рудника. Задачей дивизиона была борьба с сильно разросшимися в этом районе бандами «батьки» Махно, тревожившими тылы Добровольческой армии. Дивизион был временно оперативно подчинен командиру Самурского пехотного полка, действовавшего против банд Махно.

В январе—феврале 1919 года дивизион, совместно с Самурским пехотным полком, вел бои с крупными, хорошо вооруженными махновцами в районе села Пологи (главное гнездо махновцев) и села Михайловка (Екатеринославской губернии). Для совместных действий с Самурским полком эскадроны ингерманландцев поочередно придавались отдельным батальонам самурцев. Я забыл указать, что еще перед переброской дивизиона в Таврию из него были откомандированы все казаки (кубанские), составлявшие значительную часть рядовых чинов дивизиона. Это, конечно, сильно ослабило численный состав дивизиона и в эскадронах насчитывалось по 40—50 шашек.

В апреле 1919 года дивизион вместе с самурцами вел бои с махновцами у станции Иловайская – Моспино (Донской области). 5 мая 1919 года Самурский пехотный полк оборонял участок у железнодорожной станции Моспино. В распоряжение командира Самурского полка был придан мой эскадрон, поставленный им в резерв боевого участка. Красные большими силами повели наступление на станцию Моспино, которую Самурский полк, очень слабого состава, защищал.

Около полудня натиск красных усилился, и самурцы, понесшие большие потери, с трудом удерживали свой участок. Наконец, после яростных атак во много раз превышавших силами красных, поредевшие цепи самурцев не выдержали и начали отходить. Казалось, что им не удастся сдержать натиск красных и удержать за собой станцию Моспино…

В самый критический момент сзади показалось большое облако пыли, в середине которого мы увидели быстро приближающуюся колонну повозок, на которых сидели доблестные кубанские пластуны, брошенные на помощь самурцам. Соскакивая на ходу с повозок и рассыпаясь в цепь, лихие пластуны повели энергичное контрнаступление, задерживая натиск красных.

Наблюдая в бинокль все моменты этого боя, я почувствовал психологический перелом его и, скомандовав укрыто стоявшему эскадрону «Садись!», развернув его, стремительно атаковал замявшихся красных, рубя и гоня их перед собой…

В самый момент атаки, когда я уже был в нескольких шагах от красных цепей, подо мной, на полном скаку, была убита лошадь. Пересев на лошадь моего вестового, я довел атаку до конца, взяв два действующих пулемета и около 50 пленных. Атака эта, предпринятая по моей личной инициативе, заслужила благодарность командира Самурского полка полковника 3вягина и была отмечена в сводке штаба Главнокомандующего. В июне 1919 года дивизион вел бои на подступах к Харькову, под Белгородом и у станции Томаровка.

1 июля 1919 года дивизион, получив пополнение, развернулся в полк под своим старым историческим именем – «Ингерманландский гусарский полк». В состав полка входило четыре конных эскадрона (5-й, в ожидании получения лошадей, был пеший). Кроме того, при полку была дана возможность сформироваться по одному эскадрону наших однодивизников по 10-й кавалерийской дивизии – новгородских драгун и одесских улан, которые тоже входили в боевой состав Ингерманландского полка.

Командиром полка был назначен М.И. Тихонравов, произведенный к этому времени в полковники. Полковник Гурский занял должность помощника командира полка по строевой части. Я был назначен командиром 1-го дивизиона (1-й и 2-й эскадроны), а ротмистр Васецкий – командиром 2-го дивизиона (3-й и 4-й эскадроны). Новгородским эскадроном командовал, если не ошибаюсь, ротмистр Валуев309, а Одесским – ротмистр Хвостиков310 (впоследствии новгородцы и одессцы имели по два эскадрона). Наш 5-й (пеший) эскадрон принял штабс-ротмистр Яновский. Мой брат Сергей занял должность полкового адъютанта.

Во время нашей стоянки у станции Томаровка (недалеко от Белгорода), в большом селе под тем же названием, я пережил неприятное приключение: во время нашего обеда в офицерском собрании полка к железнодорожной станции Томаровка подошел из Белгорода наш бронепоезд «Офицер»311, легкого типа, вооруженный двумя трехдюймовыми орудиями. Командовал им полковник Лебедев312 – отличный энергичный офицер. Для ориентировки он зашел в штаб полка и, разумеется, был приглашен в офицерское собрание пообедать.

После сытного обеда с соответствующим «возлиянием» полковник Лебедев сообщил, что сейчас пойдет на своем «Офицере» к станции Готня, чтобы обстрелять станцию и расположение красных. Будучи не занят, я попросил его взять меня с собой в эту экспедицию. Подойдя к станции Готня, занятой красными, «Офицер» выпустил по ней несколько снарядов.

В это время издалека, из-за поворота железнодорожного пути, показался большевистский бронепоезд тяжелого типа с дальнобойными орудиями (кажется, шестидюймовыми). Находясь на недостигаемой для наших снарядов дистанции, он издалека обстрелял «Офицера» тяжелыми снарядами, продолжая подвигаться вперед. Одним из первых снарядов у нас была повреждена площадка с орудиями. Следующий снаряд угодил в наш паровоз, вызвав взрыв парового котла, причем хлынувшим кипятком были сильно ошпарены наш машинист и кочегар.