Удаганка

Спешившись, Толлуман привязал поводья упряжки к дереву. Собаки безошибочно поняли, что выдался отдых, и улеглись на снег, наблюдая за тем, что происходит вокруг.

Парни взяли с нарт мешок и длинный шест с металлическим крючком на конце и направились к реке. Позади что-то противно заскрежетало по нервам, звук был такой, как будто наждаком по стеклу провели. В тот же миг, неведомо откуда взявшись, над головами парней пронеслись два огромных серых крыла. Большущий кречет, тяжело махая крыльями и издавая протяжный писк, летел над рекой в сторону леса и там же исчез, слившись с серыми красками деревьев. Но не надолго. Снова он появился в белом просвете, будто материализовался из небытия. Повернул обратно и начал уже молча пикировать в сторону оторопевших парней. С шумом пронесся рядом, ударив в их лица воздушной волной, и словно испарился в ярком солнечном свете.

Тимофей отшатнулся, с трудом устояв на ногах, а вот Толлуман не удержался и завалился спиной на снег, испуганно выпучившись. Его привычно узенькие глаза-щелочки стали круглыми, как блюдца.

– Фу ты, бестия! И откуда же ты взялся? – испугавшись, выругался Тимофей. Оглянулся назад и, не увидев птицу, добавил: – И куда подевался?

– Не говори так! – поднимаясь на ноги, Толлуман сурово погрозил Тимофею пальцем. – Здесь нельзя говорить вслух такие слова. Духи природы на тебя рассердятся.

– Виноват, – улыбаясь, ответил Тимофей. – Больше не буду.

Они подошли к самой воде, казалось, кипящей в тех местах, где на поверхность вырывались валуны разных форм и размеров. Толлуман скрестил на груди руки, закатил глаза так, что из щелочек была видна только пугающая белизна глазного яблока. Гортанным голосом заунывно затянул что-то на языке, похожем на язык древних кочевых племен курыканов. В детстве Тимофею бабушка иногда рассказывала мистические сказания о курыканах, их обычаях и единстве с духами природы.

Тимофей, прикрыв глаза, попытался слиться с окружающим миром, почувствовать себя единым целым с тем, что его окружало. Мысленно попросил дозволения войти во владения природы и воспользоваться ее имуществом, а именно взять из реки рыбы для пропитания, а не обогащения ради.

Когда Тимофей вернулся к реальности и открыл глаза, Толлуман уже тащил багром веревку, к которой была привязана верша. Быстрое течение так и норовило утащить вершу обратно в свои владения. Тимофей поспешил на помощь: ухватился обеими руками за веревку и стал тащить. Как только верша показала на поверхности воды, стало понятно, что заполнена она рыбой до краев. Кряхтя и упираясь, парни тащили добычу на берег. Сняв рукавицы, Толлуман отвязал крышку верши и подставил мешок.

– Не первый раз я здесь верши забрасываю, никогда столько рыбы не было, – Толлуман был очень удивлен такому улову. – Ты посмотри, какой большой таймень!

Тимофей быстрыми движениями выхватывал рыбу из корзины и бросал ее в мешок. Таймень был действительно внушительных размеров, удочкой такого бы не вытащили: все снасти порвал бы. Рыба извивалась, била хвостом изо всех сил, стараясь выскользнуть из рук. Толлуман выбрал три рыбины поменьше, разрезал их пополам и бросил собакам. Те оживились и стали поглощать угощение.

Вторая верша также была заполнена доверху. Со второй корзиной управились тоже быстро. Завязывая мешок, Тимофей заметил, что погода как-то слишком быстро стала меняться. На лазурном еще минуту назад небе образовались темные облака, они угрожающе надвигались из-за гор. Подул промозглый ветер, поднимая в воздух снежную пыль.

– Сколько еще корзин в реке? – спросил Тимофей и, указав в сторону гор, добавил: – Погода стала быстро портиться, успеть бы.

– Успеем. Последняя верша осталась, – уверенно сказал Толлуман и поспешил к реке.

С последней вершей пришлось немного повозиться. Она никак не хотела огибать валун, возникший на ее пути, как будто река не хотела отдавать то, что по праву ей принадлежало. Толлуман как мог упирался багром в заполненную доверху корзину, пытаясь ее вытолкать из-за камня.

Тем временем Тимофей, как бурлаки на Волге, тащил вершу, перекинув веревку через плечо, согнувшись к снежному покрову чуть ли не горизонтально. Боковым зрением он заметил, что собаки, ранее спокойно лежавшие на снегу, мгновенно вскочили и ощетинились, жалобно поскуливая. Рывком выпрямившись, Тимофей оглянулся и обмер. Прыгая с валуна на валун, реку преодолевал медведь. Грязная, свалявшаяся шерсть висела на худых боках лохмотьями. Зверь был небольших размеров, потому как молодой, двухлетка по виду. Одно ухо почти наполовину было откушено каким-то зверем, а может, отстрелено. Недавно проснувшийся и покинувший берлогу зверь был голоден, а значит, опасен.

Тимофей метнулся к нартам, он видел там лежавший охотничий топорик. Толлуман как статуя стоял и смотрел на медведя, он знал, что бежать бесполезно, поздно заметил. Оглянулся на Тимофея, чтобы посмотреть, как тот пыхтит, упирается. Посмеялся с него, обернулся и увидел медведя. Мысленно прикинул, за сколько времени зверь преодолеет расстояние до берега и сколько времени потребуется ему, чтобы добежать до нарт, отвязать поводья и развернуть упряжку. В итоге понял, что как бы ни старался, не успеет. Медведь хоть и ослаб за время спячки, но зверь быстрый: если погонится, то добычу не упустит.

Когда медведю оставался один прыжок до берега, Толлуман направил в его сторону багор. Зверь с сердитым ревом резко махнул лапой, пытаясь ударить по нему. Задние лапы скользнули по валуну, и медведь чуть не свалился в бурлящую воду, так и не дотянувшись и не ударив по багру. Медведь, перевалившись несколько раз с лапы на лапу, замер.

– Сейчас прыгнет! – заорал Тимофей, подскочив к Толлуману, ухватился обеими руками за топорище и занес орудие на уровне плеча. Парень приготовился к отражению звериного броска, заранее осознавая свое поражение. Бить таким топориком медведя – все равно что вилкой в мамонта тыкать.

Толлуман, стоявший бок о бок с Тимофеем, напрягся, держа в зубах охотничий нож, а впереди себя багор, которым надеялся столкнуть зверя в воду. Медведь, спружинив задними лапами, оттолкнулся от валуна и оторвался от твердой поверхности. В эту же долю секунды произошло нечто. В воздухе словно образовалась прореха, из которой камнем вывалился тот самый кречет. Он с пронзительным визгом всем своим телом рухнул на морду зверя, плотно захлестнув крыльями голову медведя, словно крепко обняв.

Медведь приглушенно рыкнул, будто подавился своим ревом, пошатнулся и рухнул в стремительный поток, а вместе с ним и кречет ушел под воду.

Ошалелые от произошедшего парни смотрели на бурлящую воду и не верили своим глазам и своему счастью. В чувства их привел сшибающий с ног порыв ветра. С трудом устояв на ногах, схватившись друг за друга, прилагая немалые усилия, они добрались до нарт. Собаки стояли ощетинившись и тревожно скуля.

Толлуман не без труда отвязал поводья от дерева. Запрыгнув на нарты, парни стали удаляться от реки, подгоняемые сильным ветром. Прижав уши и вытянув морды вперед, лайки неслись с остервенелой силой. Как только река исчезла из зоны видимости, ветер сразу же стих, а с ветром ушла и тревога. На душе и в мыслях все стало спокойно, словно ничего и не случилось. Собаки также поубавили скорость, уши их поднялись приняв обычное положение, шерсть гладко улеглась.

– Э-эх, – горестно протянул Толлуман. – Рыбу жалко, целая верша рыбы осталась в реке.

– Не жалей. Ведь видели, что река отдавать не хочет, лишней была корзина эта. Нет же, пожадничали! – авторитетно сказал Тимофей, будто ему сходу десяток лет прибавилось. – Пусть это нашим жертвоприношением будет за спасение. Будет с нас и того, что есть, полон мешок почти. А верши я тебе сплету, за лозой вот только к лесу съездим и сплету.

Последнее слово Тимофей как-то странно протянул, почти пропел. Толлуман оглянулся и стал тревожно вглядываться в задумчивое лицо парня.

– Не ищи объяснений, – посоветовал Толлуман. То, что сегодня произошло, это самое безобидное, что может случиться в наших краях.

Остаток пути до стойбища ехали молча, каждый думал о своем.

По приезду Тимофей сразу же пошел справиться о самочувствии Бэргэна. Мужчина сидел на топчане и что-то мастерил из оленьей шкуры. Как потом оказалось, он пытался починить свои унты, изодранные волками в тот злополучный вечер.

Разбинтовав и осмотрев раны, Тимофей посоветовал Бэргэну принять горизонтальное положение и пару дней не вставать. На обеих ногах, от колена до щиколотки, был явный отек. Обработав раны и наложив тугую повязку, Тимофей насильно уложил на топчан несговорчивого пациента. Свернув оленью парку, сунул ее под ноги, чтобы поднять их повыше.

– Так и лежи, – строго скомандовал Тимофей, пытаясь придать выражению своего лица как можно больше авторитетности, – так отек быстрее сойдет. И раны быстрее затянутся, – схитрил он.

Тимофей шел по стойбищу, рассматривая все, что было вокруг. Десяток чумов выстроились в виде полумесяца, в центре образовавшейся площадки бегали детишки, краснощекие, сопливые. Те, что постарше, собравшись в круг, пытались натянуть тетиву на самодельный лук, спорили, выхватывали друг у друга согнутый прут. Каждый надеялся на то, что вот у него-то точно получится. Малышня, шмыгая красными носиками, гонялась за щенком, то отбирая, то бросая обратно кость с необглоданным мясом.

Визг и смех беспечной детворы поднял настроение. Улыбаясь, Тимофей шел в загон обработать раны жеребцу. Картина, представшая перед его взором, теплом и умилением наполнила душу. Пегий жеребец с забинтованными голяшками стоял у изгороди с опущенной мордой. По другую сторону находилась белая кобылица, ноздрями она тыкалась в храп, лоб жеребца, губами щипала ему ухо. Тот тихонечко фыркал.

– О, Варос, тебя подруга пришла проведать, – умиляясь, окликнул жеребца Тимофей. – Честно сказать, дружище, я тебе крепко завидую.

Жеребец стоял не двигаясь, не обращая внимания и не реагируя на голос человека. Кобылица же, наоборот, оторвалась от своего занятия и, приосанившись, уставилась на человека, навострив уши.

– Да ты, смотрю, совсем голову потерял, – засмеялся Тимофей. – Немудрено, вон какая красавица обхаживает. Не хочется вам мешать, но перевязку никто не отменял.

Тимофей пролез между жердин в загон. Кобылица громко фыркнула, заржала, изогнув шею, взбрыкнула и ускакала прочь.

– Видишь, Варос, какие обидчивые эти дамочки, а красивые дамочки еще и капризные, – Тимофей гладил жеребца по шее, расчесывал пальцами гриву, ласково похлопывал по холке. – Ну что, будем лечиться?

– Не подружка она ему вовсе, – услышал Тимофей чей-то голос у себя за спиной. Не прекращая бинтовать, он оглянулся, чтобы увидеть шпиона, подслушивающего его разговор с Варосом. Позади стояла якутяночка.

– Почём знаешь, что не подруга? – поинтересовался Тимофей, завязывая покрепче узелок бинта. Убрал конское копыто со своего колена, поднялся во весь рост и погладил морду жеребца, пытавшегося зажевать его капор. – Кто же тогда, если не подруга?

– Она ему маам, – ответила девушка, внимательно рассматривая чужака. – Она часто к нему подходит, жалеет, наверное.

– Вон оно что. Мама – это тоже хорошо, – заинтересованно протянул Тимофей. Он оглянулся, выискивая взглядом белую кобылицу. Почему-то захотелось еще раз на нее взглянуть.

– Я тоже ветеринаром быть мечтаю, – сказала якутяночка. – Буду животных нашего стойбища лечить.

– Нарыйана! – окликнул девушку пожилой якут. – Не приставай к убайдару с глупыми разговорами. Иди в чум помоги женщинам.

Девушка обидчиво надула губки и убежала.

Бэргэн лежал в том же положении, в которое его уложил Тимофей, уходя из чума. Он неспешно жевал, держа в руке большой кусок зажаренного мяса.

– Садись ужинать, – предложил Бэргэн.

Из большой миски, доверху заполненной жареным и вареным мясом, Тимофей взял первый попавшийся под руку кусок и, присев на топчан, принялся трапезничать. Насытившись, он попросил Бэргэна:

– Расскажи, что случилось в тот вечер.

– Ничего особенного, для охотника – обычное дело в наших краях.

– Толлуман мне рассказывал что ты смелый и удачливый охотник, меткий стрелок, что духи тебя всегда оберегали и помогали. Что же случилось в тот вечер они не пришли тебе на помощь?

– Ошибку я совершил, тем и разгневал лесных духов, – угрюмо ответил Бэргэн. – Все люди могут ошибаться и совершать плохие поступки. Вот поправлюсь и преподнесу духам леса свое жертвоприношение. Очень надеюсь на то, что они простят меня. Было бы очень несправедливо долго гневаться и наказывать меня за оплошность, которую я совершил за время той короткой жизни, которую прожил.

– Да, – задумчиво протянул Тимофей. – Если уж духи разгневаются, то не посмотрят на то, сколько ты прожил на свете и смел ты или трусом являешься. Все едино.

– Ты понимаешь, неожиданно он на тропе появился. – Рывком сел на топчане взволнованный Бэргэн. – Как из-под земли вырос. На задние лапы встал, передние вверх поднял, да как заревел, что все птицы и звери всполошились. И враз тишина наступила, да такая мертвая тишина, как будто кроме нас в лесу никого и нет вовсе. Варос как шарахнется, да как вздыбится, я и не удержался, свалился с него на тропу. А медведь с поднятыми лапами да со страшным ревом на меня идет. Я и выстрелил в сердце зверю, открытым он был для такого выстрела, да еще в нескольких шагах. Зверь рухнул, и в тот же миг из зарослей два медвежонка выбежали, маленькие совсем. Остановились около мертвой матери и давай реветь, да так жалобно и по-детски тоненько. Оказалось, медведицу застрелил.

Якут стих. Какое то время сидели молча. Тимофей смотрел на Бэргэна, а тот – куда то в невидимую даль.

– Растерялся я от неожиданности, не смог разглядеть, что медведица передо мной, – будто очнувшись от забытья добавил он. – Я потом Вароса окликнул и повернул в обратный путь, не стал ехать на заимку, чувствовал, что духи леса мне этого не простят. Так и есть, уже на краю леса волки возникли из ниоткуда. Ты понимаешь? Зарослей там не было, я бы их увидел. Я чувствовал на себе чей-то злой взгляд и часто оглядывался по сторонам, волков не было. И вдруг они словно из под земли появились, глазища красные, страшные, пасти неестественно большие, с огромными клыками. И не скулили, когда я выстрелом попадал, а охали. Понимаешь? Охали, как человек, и падали.

Бэргэна замолчал и лег, от его волнения трясло. Немного успокоившись, он продолжил:

– После каждого выстрела я убивал одного волка, а в стае, которая за мной гналась, убывало два. Понимаешь? Один мною убитый падал на снег, а другой просто исчезал, как туман при солнечных лучах. Мне явно помогал кто-то невидимый, и я даже догадываюсь кто. Но ты не спрашивай больше ничего. Более знать тебе не следует.

– Медвежат, понятное дело, жалко, – подытожил услышанное Тимофей. – Не выживут мальцы без мамки-то. Но ты себя шибко не кори. Тут уж или ты ее, или она тебя. По-другому точно никак, закон тайги.

Глава 5

Тимофей долго не мог уснуть. Прошедший день выдался богатым на события, оттого и мысли в голове роились как дикие пчелы вокруг улья. Вопросов было больше, чем ответов. Сколько в размышлениях пролежал, ворочаясь с боку на бок, поди узнай. А когда провалился в тревожный сон, привиделось такое, что наутро не мог понять, а сон ли был это. Не исключено, что явное марево, на сибирских землях это обыденное дело.

Привиделась, что старуха шаманка, с которой он возле чума встретился в первый вечер, говорит ему:

– Слушай внимательно и ничему не удивляйся. Как солнце в зенит войдёт, отправляйся к той реке, где медведя встретили. Вниз по течению путь держи, там будет небольшое поселение. Спроси рыбаков которые вчера утопленника выловили, забери у них мой амулет да себе его оставь. Не успела я свой дар передать, всё преемника не могла нужного подобрать. Тебя когда встретила, сразу поняла, что парень ты душой и помыслами чистый, ты-то мне и подходишь. С амулетом к тебе часть моего дара перейдёт. Хотела всю свою силу шаманскую тебе доверить, да вот не успела. Силы растратила, спасая сначала Бэргэна от лесных духов в обличии волчьем. Не успела сил начерпать, дух свой шаманский восстановить, ты с Толлуманом в беду попал. Всё бы обошлось, я ведь и в водных тварей перевоплощаться могла, не махани медведь тогда когтями при падении в воду. Так и снял с моей спины кожу с мясом своими когтищами и не выпустил из лап цепких. Силы мои враз с кровью и ушли в воду студёную. Слишком я стара, чтобы за жизнь бороться, устала от жизни, оттого и не приложила никаких усилий на спасение своё. Сон никому не рассказывай, за амулетом сам отправляйся. Амулет на теле держи да помалкивай. Рыбакам скажешь, что выловили они удаганку[1], пусть похоронят по обычаю, как полагается хоронить шаманов. Скажи, что оберегать их селение отныне буду, в делах рыбацких да охотничьих помогать стану.

После этих слов испарилась она словно туман, словно и не было вовсе.

В чуме несмело забрезжил предрассветный луч света, все ещё спали. Тимофей лежал с открытыми глазами и не понимал, как воспринимать услышанное: принять как дурной сон и забыть или же отнестись всерьёз и выполнить наказ ночной гостьи, явившейся в его сон.

Первыми в чуме просыпались женщины. Затапливали буржуйку, стоявшую посередине пространства, и принимались готовить завтрак для всего большого семейства, насчитывающего порой больше десятка человек.

Пока готовился завтрак, а Бэргэн ещё не вставал, Тимофей решил проведать жеребца. В стойбище было тихо, основные источники шума ещё крепко спали, посапывая сопливыми носиками. Завидев приближение человека, коровы в загоне стали протяжно мычать, перекликаясь на разные голоса и мотивы.

– Извините, девочки, я не к вам, – ответил на приветственное мычание весёлый лекарь. – Я вот к этому молодому пегасу. – Как ваше самочувствие, пациент? – придав голосу комичных ноток, Тимофей пролез в загон к Варосу.

Жеребец, довольно пофыркивая, стал тыкаться мордой в парку Тимофея.

– Вижу, что самочувствие хорошее, – Тимофей погладил покладистое животное, потрепал его за гриву, обнял за шею и прошептал в ухо: – Ты очень смелый жеребец, спас хозяина от злых духов. Поправляйся быстрее, ты нужен хозяину.

Варос закивал головой, низко её склоняя. Так делают лошади в цирке за кусочек сахара или какую другую вкусняшку.

– Да мой же ты умница! – засмеялся Тимофей, хлопая жеребца по крепкой шее. – Понимаешь, что я тебе говорю, в таком случае давай сюда ногу, будем делать перевязку.

Рядом раздался незнакомый птичий крик, вернее скрежет. Глянув в сторону звука, Тимофей увидел кречета, только что взлетевшего с перекладины загона.

– Почему я его не заметил раньше? – спросил Тимофей сам у себя, а вслух добавил: – Господи, да чему я удивляюсь? – и крикнул вдогонку птице: – Удаганка, это ты?

Птица удалялась. Тимофей, глядя ей вслед, подумал, что, наверное, это ийэ-кыл[2]. В этот момент птица зависла на месте, затем вернулась, пролетела над загоном, где стоял Тимофей, и, взмыв в небо, исчезла.

Вернувшись в чум, он сразу обратил внимание, что стало непривычно тихо, несмотря на наличие всех детишек. Женщины переговаривались шёпотом, из мужчин был только Бэргэн.

– Что-то случилось? – спросил у него Тимофей.

– Эбэ[3] исчезла, – угрюмо сказал Бэргэн. – Ушла из стойбища вскоре после меня, когда я в лес отправился. С тех пор никто её не видел. Так и не явилась.

«Я видел!» – чуть было не выкрикнул Тимофей, но вовремя прикусил язык. Он уже не был уверен в том, что видел. Столько всего произошло, что он не совсем понимал где явь, а где марево.

Обрабатывая раны Бэргэна, Тимофей, к всеобщей радости, заметил значительное улучшение. Отёк сошёл, ранки подсохли, образовав естественные корочки без нагноений.

– Бэргэн, мне на сегодня нужна упряжка, без разницы какая, – поставил в известность Тимофей. – Съездить по делам нужно.

– Можешь взять любые свободные нарты, – безразлично ответил Бэргэн. – Толлуман подскажет, каких животных ставить в упряжку.

Тимофея так и подмывало рассказать Бэргэну свой сон, а может, видение, он так и не определился, что это было. Хотел рассказать о случившемся на реке, о том, что видел старуху, как себя повела птица сегодня утром. Тимофею хотелось выговориться и получить хоть какой-нибудь вразумительный ответ. Но что-то не давало, не позволяло озвучить то, что распирало его изнутри.

Чтобы отвлечься от мыслей и скоротать время до солнца в зените, Тимофей пошёл на подмогу оленеводам. Те метили новорождённых оленят, привязывая на шею верёвочку, такого же цвета верёвку вязали оленихе на рог. Совсем маленькие детёныши атти[4] часто теряли свою маму, не поспевая за ней. И чтобы легко и быстро найти и воссоединить мать и детёнышей, их метят одинаковым цветом.

Тимофею нравилось возиться с животными, это занятие было не в тягость, а в радость, оттого и время пролетело незаметно. Настал момент, когда нужно было отправляться на поиски поселения, которое обозначила шаманка.

Ставя в упряжку четверых оленей, Толлуман всё пытался выспросить у товарища, куда тот собрался ехать без него. Но Тимофей был загадочно молчалив и скрытен. Чтобы успокоить любопытство Толлумана, Тимофей пообещал ему, рассказать всё по приезду.

Начало поездки было приятным, потому как погода стояла тёплая и солнечная, предвещая скорое приближение весны. Снег хоть и лежал везде, куда хватало взгляда, но заметно осел и стал плотным. Не доезжая до реки, Тимофей направил оленей в нужную сторону. Он хорошо помнил, в каком направлении река понесла медвежью тушу.

Приблизительно через полчаса езды впереди замаячили крыши деревянных домов. Въехав в поселение, Тимофей поинтересовался у первого встречного мужика, не вылавливал ли кто из жителей утонувшего в реке человека.

– А как же! Аккурат вчерась к вечеру двое наших мужиков и притащили с рыбалки утопленника, – ответил мужик. Ощутив свою полезность и осведомлённость, он выровнялся в осанке и выпятил грудь колесом, а затем добавил: – Старуха то была.

– А как мне найти мужиков этих? – заволновавшись, спросил дрогнувшим голосом Тимофей.

– Одного ты уже, почитай, нашёл, – оветил мужик и указал рукой на стоявший рядом дом. – Вот тут Степан живёт, а до Митьки в край улицы надо проехать.

Высокий, крепко сложенный, не по возрасту седовласый Степан одним рывком извлёк из выдолбленной в мёрзлой земле ямы оленью шкуру, обвязанную верёвкой.

– В этой яме я завсегда храню пропитание для собак, у меня их более десятка: какие для охоты, иные – в упряжку, – объяснял Степан, развязывая верёвки, а затем распахнул край шкуры.

– Боже правый! – отшатнулся Тимофей и отвёл взгляд в сторону.

Взору открылся окоченевший труп старухи, покрытый коркой льда, с обнажённой синей спиной, разодранной медвежьими когтями: глубокие борозды шли от затылка до поясницы.

– Ну да, картина не для слабонервных, – хрипловато сказал Степан и закашлялся, затем как-то виновато добавил: – Сохранил как есть, знал, что придёшь.

– Откуда знал? – удивлённо спросил Тимофей, выпучив на мужика глаза.

– Она сказала, – Степан кивнул головой в сторону обледеневшего трупа. – Сказала, что за амулетом придёшь.

Степан смотрел на испуганно выпученные синие глаза гостя и понимал неправдоподобность им сказанного. Решил объяснить для понимания:

– Сон мне был, а может, видение, точно сказать затрудняюсь, – Степан закряхтел, прочищая заложившее горло. – Явилась старуха в обличии шаманском и говорит, мол, шаманка я, похорони меня по обычаю. Амулет мой, говорит, отдашь тому, у кого глаза, как куех халлаак[5]. По всему видать, про тебя старуха говорила. Так что забирай амулет, тебе он теперь принадлежать должон.

Тимофей стоял в нерешительности, он боялся посмотреть на труп-ледышку. Становилось не по себе от одной мысли, что нужно прикоснуться к синему окоченевшему трупу, чтобы снять амулет.

Степан видел нерешительность парня и решил немного ему помочь, перевернув старуху лицом к верху. Прикасаться к амулету и снимать его со старухи он не осмелился, пусть этот страдалец сам выполняет то, что ему завещано. Но судя по выражению лица бедолаги, положение его не облегчилось, а наоборот, усугубилось, потому как на обледеневшем синем лице покойницы застыла гримаса нечеловеческой боли и страдания. Рот застыл в немом крике, в образовавшейся впадине рта была замёрзшая вода, глаза закатились кверху, оставив в глазницах только белки.

У Тимофея волосы зашевелились под капором, по спине пробежал холодок. Даже мелькнула мысль: плюнуть на все наказы и видения, уехать побыстрее и как можно дальше от всего этого кошмара. Тимофей повернулся спиной к ужасному образу мертвеца с намерением уйти. Но какая-то невидимая сила словно приподняла его за плечи и развернула обратно.

– Ну давай уже смелее! – как гром среди ясного неба прозвучал голос Степана, он не заметил, что парня оторвала от земли и крутанула какая-то неведомая сила, и подумал, что тот сам передумал и повернул обратно.