История одного Ангела

– Серафим, – присев подле меня на корточки, сказал отец, я открыл глаза и посмотрел на него своими зелеными, уставшими глазами, – что тебя мучает?

– Ничего, – вяло отозвался я.

Его глаза внимательно изучали мое лицо, отчего мне, как всегда, стало не по себе.

– Если ничего, – выговаривая каждое слово, ответил отец, – то и не мучай мать и сестер, они все с ног сбились, а мать все глаза выплакала уже, мало тебе того, что она и так малыша потеряла.

Отец говорил о том моем братике, что умер к году. Это был первый и последний раз, когда у нас умирали младенцы. У матери больше не было детей с того дня, как мы похоронили того ребенка. Это, может, и к лучшему… Я молчал. Да и что я мог ему сказать? Что я не могу убивать зверей, что меня от этого воротит, что я слабак? Или что? Что даже понимая его заветы и слова, я все равно продолжаю жалеть их и не могу спокойно, хладнокровно убивать ради еды? Я молчал, отец тоже. Потом он сказал то, что запомнилось мне на всю жизнь, да и как видно, после жизни тоже:

– Серафим, человек сам выбирает, кем ему быть, но как бы он ни выбрал, кем ему быть, жизнь заставит его измениться, а если человек не сможет изменить себя, то он погибнет. Главное не то, что ты упорствуешь в том, что ты такой, как есть, а не такой, как кто-то, еще главное, как ты устроишься в жизни и сможешь ли ты жить, а не выживать, не потеряв того, кем ты выбрал себя, там внутри. Пойми, окружающим и жизни неважно, кто ты там, внутри, ей важно, кто ты тут, снаружи. И ты живешь тут, а не там. И если тут ты должен убивать животных ради выживания, то, значит, прими это, значит, измени себя, ты сколько угодно можешь ими любоваться и прочее, но только там внутри, в своем мире, но не здесь. Ты понимаешь, про что я, сын?

И я понял, про что он. Я понял, что отец не такой жестокий и холодный, как мне казалось все эти годы, что там, внутри, он такой же, как и я, или, может, не совсем такой, но он – живой.

– Я понял тебя, – тихо сказал я. – Но сейчас я посплю немного, я устал.

– Хорошо, – согласился отец. – Но завтра чтобы был, как огурчик! И не раскисай, ты же мой сын.

Сказав это, он легонько потрепал меня за плечо, и от этого незначительного жеста мне стало легче на душе. Я, наконец, осознал, что у меня и вправду есть отец, но, видно, слишком поздно, потому что на следующее утро к нам в губернию пришел гонец и объявил о сборе военных в армию императорского величества. Все думали, что война за выход России к морским границам скоро закончится, но она все никак не прекращалась, а от отца не было вестей. Был 1820 год, мне исполнилось 16 лет, за годы войны много изменилось в нашей семье, да и в жизни. Мать постарела, ее часто начали одолевать боли в сердце, сестры из милых красивых девчушек превратились в девушек, не обделенных красотой, но так как питались мы в те годы чем попало, если вообще удавалось поесть, то их красота увяла, а не расцвела в красивых, буйных красках юности и молодости. Я сожалел о том, что они так и останутся старыми девами. Да и какие могут быть сватанья, браки в такое время. Хотя, говорят, война – проходящая, а жизнь одна, но как-то не в нашем случае, не в нашей губернии. Я, 16-летний юноша, стал главой семьи и старался добросовестно нести эту ношу на своих плечах, а сестры помогали мне в этом. Я хотел бы им другой жизни, жизни с мужьями и детьми, в их домах, но что толку от моих желаний? И вот в 1822 году, когда эта неумолимая война за средиземноморские пути все еще велась, к нам вновь пришел гонец и сообщил, что все юноши, достигшие возраста 16 лет – а мне к тому времени было уже 18 – и старше отправляются обучаться военному делу, в армию. Короче, как бы сказали сейчас, был произведен осенний призыв юношей в армию, – только в XXI веке от него все уклоняются всеми силами, а потому поступают кто в вузы, кто еще куда – то в мое время такого никто бы и не помыслил, да и куда ты мог деться? Куда я мог деться? И никого не остановил тот факт, что в губернии останутся женщины, дети и старики, что, например, я единственный мужчина в семье, никого это не волновало, никто об этом и не сказал, все были слишком уставшие, изголодавшиеся, чтобы что-то возражать и доказывать. И так стоя и слушая эти слова, я понимал, что моя жизнь изменится завтра, что она изменилась уже сейчас. Тереза смотрела уставшими, больными глазами на говорящего солдата, она понимала, так же, как и я, что теперь все хлопоты падут на ее женские плечи. В тот же день я отправился в лес и, да, я охотился на дичь, которая с каждым годом все дальше и дальше уходила от его границ, с тем же успехом, как люди все дальше ходили за ней в чащобу. Мой поход, почти до самого позднего вечера, был не так уж плох. Я смог подстрелить кабана и пару куропаток, также мне попалось озеро, где я наловил хорошей рыбы, и замечательные кусты малины и брусники, что натолкнуло меня на мысль, что раньше здесь было болото либо оно зарождалось в этой местности. Собрав все это, я шел домой. По возвращении я обработал мясо, как меня учил отец, закатав запасы. Я сделал, все что мог, чтобы на какое-то время моя семья хотя бы не голодала.

Вечером, поужинав в молчании, – никому не хотелось говорить, – я хотел было уйти к себе в комнатку, потому что завтра нужно рано вставать и идти в неизвестность, но вся моя женская компания, сговариваясь или нет, в один голос сказала: «Подожди». Я остановился, обернувшись на них и посмотрев своими зелеными глазами. Я ждал: вот подошла матушка, взяв меня за руки, она посмотрела на меня глазами, в которых читалась и боль и грусть и что-то еще, чего я не знал. Я знал, что это прощание, но я не хотел этого, я не люблю прощаться, от этого портится настроение, приходят всякие ненужные чувства, эмоции, накатываются слезы, подступает комок к горлу и прочее.

– Серафим, – тихо сказала она, – береги себя там, пожалуйста. – И маленькая слезинка скатилась по щеке, ее седеющие волосы резко выделялись в пшеничных прядях когда-то роскошной и длинной косы. Пальцы ее разжали мои, и, опустившись на лавку, она застыла в тихом молчании. Затем ко мне подошла Тереза, самая старшая из нас всех, шепнув мне:

– Выйдем.

Она пошла в сени, накинув полушубок, потом ждала меня во дворе, я вышел за ней следом. Она смотрела на наш пустой двор и молчала еще минуту, прежде чем заговорить, я понимал: она подбирает слова. И вот она заговорила. Всегда мало отличающаяся эмоцией и лаской, она и сейчас, собрав себя в кулак, говорила, как когда-то в моем детстве, когда я только что увидел отца и спросил у нее: «Кто это?», ровным, спокойным голосом:

– Брат, я понимаю, что глупо просить тебя выжить, но ты выживи все же в этой заварушке. Может, я не понимаю ничего в императорских делах и прочее, сейчас ты, может, осудишь меня за мои слова, но я не вижу смысла погибать за зря. Зачем сразу убивать, почему же не договориться, не заключить мир и что-то в этом роде, я не знаю, как это называется, но не важно. Биться за какой-то кусок берега. Нет, я понимаю, что все реки впадают в моря и прочее там судоходство, но, …сколько лет эта война уже длится? – ее голос дрожал, а мысли видно путались, но я понял, про что она говорила.

Я и сам понимал, что мы – всего лишь орудие, которым пользуются, которым управляют и которое не имеет воли и своей жизни. Может, когда-то через 100 лет эта война принесет свои дорогие подарки из-за границы, из-за моря, но сейчас она принесла мне лишь разочарование, голод и в последующем и смерть…

– Тереза, – мягко позвал я сестру, – я понимаю, про что ты, но мы оба понимаем, что я пешка, я оружие, я никто, я сила, но я не человек, я не имею своей жизни, как и ты. Мое предназначение быть сильным и защитником наших сестер, а вам – быть слабыми и рожать детей, вот и все, что мы представляем для НИХ, для тех, кто ТАМ. Прими это и не разбивай головы больше. Да, я могу там погибнуть, может, и отец уже мертв.

От этих слов Тереза дернулась, ее вечно спокойное, непроницаемое лицо исказилось на несколько секунд, но она взяла себя в руки. Что восхищало меня в ней, это ее самообладание, всегда гордо поднятая голова, всегда при своем мнении, никогда не узнаешь, что у нее в голове, что она чувствует.

– Так, что сестренка, – продолжил я, – живи, пока это еще возможно. Раз нам «повезло» родиться в столь буйный и кровавый век, так приспособься в нем, выживи хотя бы ты и… – И чего, я никак не ожидал, так это того, что моя сестра, такая сдержанная и сильная, вдруг, расплачется и будет рыдать, да так, как я никогда не видел в жизни.

Бросившись в мои объятия, она промочила мою рубашку насквозь. Обнимая ее хрупкое и исхудавшее тело, я гладил ее по волосам, сухим и ломким. Выплакавшись, она сказала:

– Теперь, завтра за главную останусь я, я так боюсь, что не справлюсь, – ее голубые глаза в растерянности и страхе смотрели на меня, для девушки она была довольно высокой, поэтому мы почти были на одном уровне, я хорошо видел ее глаза. Хотел бы я сказать ей что-нибудь ободряющее, но что бы я ни сказал ей сейчас, это были бы пустые слова, просто слова. Я тихо шепнул ей:

– Ты сильная, ты справишься, – и сжав ее щуплое тело в своих не богатырских, но крепких руках, поцеловал в висок.

Прикрыв глаза, на секунду, я вздохнул, затем, отпустив сестру, сказал:

– Иди в дом, похолодало, не мерзни.

Сестра не возражала, медленно, с прямой спиной, Тереза зашла в дом, на пороге она крикнула:

– И ты не мерзни, приходи.

Я кивнул в ответ, когда дверь закрылась, я присел на пеньки, которые нарубил вчера, готовя запасы на зиму. Смотря в темноту, я не ощущал холода осенний ночи, мне было жарко, внутренняя печка сжигала меня, это был страх. Да, это был человеческий страх перед неизвестностью, перед тем, что ждет меня там за горизонтом. Я смутно знал, что там: сырая земля, голод, раны от пуль, грязь, кровь, боль, крик, запах пота, пороха и смерть. Боялся ли я ее? Возможно. Я не думал о своем конце, я не знал, когда он придет, я ко всему этому относился спокойно. Я хорошо изучил все учебные пособия, когда ходил в школу, меня вообще интересовала наука, мой пытливый ум все впитывал, в то время как другие ребята не понимали ни строчки из-за своего нежелания узнать даже про себя любимых, про их тело. В те времена анатомии как науки еще не было, были куски открытий, да и к чему об этом сейчас рассуждать? Короче говоря, я относился к смерти, как к факту, тому, что когда-то все умрут, умрет и мое тело, по крайней мере, я так думал, сидя той ночью на пеньках и смотря в темноту впереди себя. Меня волновала судьба моих сестер, как они будут жить без моего присутствия и будет ли это жизнью? Я не проклинал ни государя, ни того, что родился в такой век, я лишь с грустью сожалел о том, что я не дерево или не камень. Тогда бы я меньше думал и страдал или, по крайней мере, подчинялся бы все законам природы: весной цвел бы, летом бы завязывал плоды, осенью плодоносил бы, зимой засыпал бы и рос бы себе ввысь, пока старость или человек не срубили бы меня или, может, молния не убила бы, подпалив. Вот за спиной скрипнула дверь и послышались шаги, я не стал оборачиваться, я знал, кто это.

– Братик, – услышал я тихий колокольчик за спиной, – пойдем в дом, пожалуйста.

Я обернулся, Паула, средняя и самая маленькая ростом, смотрела своими синими глазами, в отличие от Терезы, у которой они были голубыми с серым, у средней сестры они были ярко-синими, эта синева была столь неправдоподобна, что ее очи казались ненастоящими.

– Глупая, что ж ты в одной рубашке выскочила! – воскликнул я и, взяв сестру на руки, быстрым шагом пошел к дому. Я знал, что она это сделала нарочно, чтобы я вернулся в дом, я не сердился на нее за эту хитрость. Поставив ее на пол, в сенях и сняв полушубок, я прошел в их комнату. Анисья тут же встрепенулась, вскочив с матраса, она кинулась мне на шею. Она была самой младшая из сестер и самой эмоциональной, поэтому тут же разревелась, следом за ней захлюпала носом и Паула. Присев на матрас, обняв сестренок, я молча гладил их по их светлым волосам. И что я мог им сказать? Старше меня на год и два, они все и так понимали.

– Спой, братец, – попросили они.

– Я не умею, – ответил я.

– Умеешь, ты стесняешься просто, – сказала Анисья и посмотрела на меня просящими глазами, голубыми, смешанными с салатовым отливом.

– Хорошо, – согласился я, – только не плакать и спать, – строго сказал я, отчего сестры только засмеялись.

– Хорошо, – хором ответили они.

– Тихо стелется ночь по земле,

Но ты не бойся, тебя укрою я от зла.

Засыпай, закрывай глаза, спи спокойно, я с тобой.

Пусть ночь спускается на землю, пусть зажгутся звезды на небесах, пусть взойдет луна,

Спи дитя, закрывай глаза, я спрячу тебя от горя и зла, спи.

В полночь новый день нас ждет, там за горизонтом, там впереди,

Но ты спи, не бойся ничего, я рядом, я с тобой…

Спи…

Когда я замолчал, сестры уже спали, прикрыв их одеялом и подсунув его края под матрас, чтобы было теплее, я вышел из их комнаты. Заглянув в комнату матушки и Терезы, я услышал ровное дыхание, они спали. Придя к себе, я, не раздеваясь, лег на матрас. Смотря в темноту потолка, я вспомнил вдруг себя маленьким, как боялся темноты, как боялся стрелять в животных, хотя сейчас я их и убиваю, но что-то всегда отдается там, внутри у меня, неясным эхом и болью, которая с годами все меньше тревожит меня. Может, это я теряю свое уникальное качество, которое и не позволяет мне спокойно относиться к простым законам выживания, спокойно, а не с этим, моим вечным спором морали и физических потребностей в мясе и еде в целом. Я вспомнил, как боялся утонуть, когда впервые попал в воду, я много чего боялся, но я пересилил эти страхи, как и многое другое в себе. Возможно, я не потерял себя до конца, как тогда, сказал отец, там внутри я живу в своем мире, но он отличим от реальности, и чтобы выживать в ней, я запечатал тот мир от чужих глаз и ушей. Незаметно прошла ночь, забрезжил рассвет, а сон так и не посетил меня, я отключался на пару часов в полусон, полудрему, но заснуть глубоким и полноценным сном мне так не удалось, к сожалению. Встав с матраса, поправив его, прибрав в комнате, я собрал котомку, да и много ли у меня было вещей, чтоб собирать их? Открыв дверь комнаты, я уловил запах хлеба, которым уже давно не пахло в нашем доме, на цыпочках я прошел мимо комнат в сени и, надев полушубок, сапоги, вышел во двор. Рассвет вступал в свои права. Сегодня небосвод был в серых тучах, но сквозь них пробивалось темно-голубое небо. Солнце показалось из-за горизонта, окрасив тучи и небо в мягко-желтый цвет, весьма бледный. Желтый переходил в оранжевый, перемешивался с розовым, окрашивая все кругом в яркие цвета. Деревья и так стоявшие в уже цветных листочках, встрепенулись этому свету, заискрилась роса на темнеющей и увядающей траве. Прохладный ветерок затеребил кустарники и дошел до меня. Вдохнув его полной грудью, я прикрыл глаза, слушая, как он играет в листве, как та под его порывом, тихо шелестя, падает на землю, образуя там ковер.

«Вернусь ли я сюда еще?» – спросил я себя, а другой голос сказал: «А хочешь ли ты сюда вернуться?» Я открыл глаза и, медленно поворачиваясь, смотрел на знакомый пейзаж, на свой дом, на двор, на забор, на лес, темнеющий вдали, на это небо, на это все, и я понял… «Я хочу вернуться сюда. Здесь мой дом… И как бы одиноко я ни ощущал себя среди своих сверстников, среди своей семьи, лучшего места нет на этой Земле, ведь здесь меня будут ждать, я знаю это. И это знание и радует, и печалит меня. «У меня есть смысл выжить, не погибнуть, потому что меня ждут, потому что я нужен своей семье, но смогу ли я выжить?» – подумал я. Позавтракав в молчании, мы с сестрами присели, как говорится, на дорожку. Тереза с утра напекла пирожков и хлеба и все это положила мне в котомку. Утро уже настало, пора было идти на сборы, встав, одевшись, обувшись, закинув котомку за плечи, я вышел во двор, сестры последовали за мной. Из деревни набралось человек 20 юношей. И все они, как и я, были худыми, уставшими и вечно голодными. Ждать пришлось недолго, вот показался тот же посланник, что и вчера, скомандовав нам сесть в телегу, что была запряжена лошадьми, столь же худыми и уставшими, как и мы, после чего разразился какой-то патриотической речью. Мы, не проронив ни звука, усаживались, мои сестры стояли и печально молчали, да и что они могли сказать? Все уже было сказано. Что я мог сказать? Пообещать вернуться или промолвить это банальное: «Ну, вы тут держитесь, как-нибудь…» или что-то в этом роде. Вот все сели в телегу, кто-то сел рядом с извозчиком, речь была сказана, фамилии названы. Скомандовав «Вперед», мы медленно отъезжали на скрипучей и старой телеге от нашей губернии, от родных мест. Женщины, девушки, дети, старики, сбившись в кучку, тихо провожали нас в это безмолвное осеннее утро. Небо было тоже грустным: покрытое серыми облаками, сквозь которые не пробивалось солнце. Оно было спрятано под дождевыми тучками, что так внезапно после чудесного рассвета пригнал ветер. Оно собирало в своих недрах воду, которая в последующем вылилась на нас мелким ситом. В дороге я задремал, так как бессонная ночь все же сказалась на мне, а когда проснулся, то родных мест уже не узнал. Чем дальше мы ехали, тем опаснее становилось. Поначалу мы еще не осознали в полной мере того, что нас везут на войну, везут для того, чтобы мы убивали и чтобы убивали нас. Рядом со мной сидел худощавый мальчишка, Васько. Рыжий и с веснушками, он выделялся из толпы, как и я со своими светлыми волосами. Вот, он вздрогнул, услышав в отдалении грохот пушек, я не сразу понял, что это за шум, в прочем, как и все остальные. Но вот грохот повторился, и чем ближе мы подъезжали, тем сильнее он становился, мне показалось, что и земля трясется под нами, или это дорога была вся в колдобинах и ухабах?

И вот мы остановились. Было давно за полдень, можно сказать, что уже был вечер, а за день я так и ничего не съел. Во-первых, не было аппетита, а во-вторых, уж простят меня мои односельчане, я не хотел тратить те запасы, что приготовила мне Тереза, сестра моя. Возможно, это были последние крохи пшеничной крупы, которые она потратила для меня, я не мог об этом не думать. Вот повозка затормозила, нам приказали: «Встать!» Вялые, голодные, сонные, мы спрыгнули, а кто-то сполз на землю. Здесь нас построили, и мы пошли за солдатом в лагерь, через лес. Что стало с телегой и извозчиком, я не знаю, да и не хотел знать ни тогда, ни сейчас. Мы шли колонной через лес, хотя и лесом это не назовешь: обломленные ветки деревьев, истоптанная трава, обугленные пни, грязь, сухость и полное отсутствие жизни. Шли мы недолго между сухими ветками, без листьев, пока не показались палатки. Мы пришли в лагерь. Солдаты сновали по нему кто куда. Шум, суматоха охватила нас всех. Мы сами впали в панику, кто-то рванулся бежать, но от голода и слабости не пробежал и двух метров, рухнул на землю, так и остался лежать, пока тот солдат, который нас сюда привел, не подозвал еще двоих и не приказал поднять бедолагу. Это был Митько, его подняли, и наш провожатый холодно спросил его:

– И куда ты собрался бежать?

Митьку только исполнилось 16, щуплый, худой, как и все, он с ужасом в глазах смотрел на солдата.

– Молчишь! – гаркнул солдат, как в последующем все мы узнали, это был командир роты. – Знаешь, что у нас делают с беглыми?

Митько замотал головой, в его глазах, помимо страха, теперь еще стояли и слезы.

– Убивают, – продолжил служивый. – Но так как вы все – новенькие, и солдатами как таковыми еще не являетесь, зеленые щенки, – уже отвернувшись от Митька, говорил командир, – то я забуду об этом происшествии, но усвойте все: захотите бежать – смерть, не будете подчиняться – смерть. Вам тут не в деревянных солдатиков играть, а воевать за великие цели нашей страны, нашего императора! – пафосно закончил он.

Я стоял среди таких же, как я, и в моей голове была одна мысль, одна единственная мысль, которая была наверно и у остальных: «Как я хочу домой!»

Нас накормили, все жадно хлебали похлебку, хоть она была безвкусной и неизвестно из чего приготовлена, но нам было все равно. Целый день не ев, мы приняли ее за роскошное угощение, затем нас уложили спать, расформировав по возрасту и каким-то там еще критериям и, естественно, не пожелав нам, ни «доброй ночи», ни «приятных снов», зато выставили дозор, чтобы мы не сбежали. Я лежал на тонком матрасе, пожалуй, даже не на матрасе, а почти на голой земле, мой желудок переваривал ту бурду, что я проглотил сегодня, но он требовал еды. Дождавшись, когда все мои соседи по палате начнут сопеть во сне, я открыл котомку и с жадностью начал есть припасы. Утолив голод, я спрятал поглубже оставшуюся еду, завязав котомку и положив ее под голову вместо подушки, и прикрыл глаза. Сон не шел, я все думал о том, что меня ждет, что ждет нас, что там. Я читал доступные книги о войне, обо всех сражениях, что в них описывались, но в отличие от других юношей моего возраста, я никогда не мечтал участвовать в битвах и что-то там завоевывать. Может, я неправильный парень? Хотя, может, это природная рациональность и рассудительность: зачем рисковать своей и чужой жизнью зря, если тебе это не нужно? Конкретно тебе это не нужно. Как и сейчас, мне этого не нужно, вы можете сколько угодно говорить, что это во благо страны, но я не соглашусь с вами. Разве плохо мне или моим сестрам, да вообще всей нашей губернии жилось без выхода в моря? Мы рыбачили в доступной нам реке, ходили в лес на охоту и на сборы, строили, мастерили, торговали вещами, выращивали и продавали урожай. Но, да, я естественно неправ. Неправ, потому что нет прогресса, нет движения вперед. Страна должна развивать, расширять свои границы, ресурсы, знания, но не такой же ценой. Но, с другой стороны, кто добровольно отдаст свой кусок земли? Разве я добровольно отдал бы свою землю, на которой стоит мой дом, мой огород, где живут мои сестры? Разумеется, нет, но если бы мне предложили участок в другом месте, более выгодный или что-то лучше, чем этот участок, то вполне можно было бы договориться мирно. То же и с этой многолетней войной, можно было бы договориться, но нам нечего предложить, вот в чем беда. Что мы имеем? Земли, много земли и людскую силу – не то чтобы рабский труд, но близко к этому. Феодалы, господа, бояре, как ни назови, они-то не работают на земле, они не вспахивают ее, они лишь руководят. Вот как и сейчас этот солдат будет руководить нами. Мы слишком глупы, чтобы понять политические замыслы нашего императора, нам не понять, чего он хочет на самом деле. Ведь, добыв проход к морю, надо начать торговлю, но чем мы будем торговать? Огородом? Посудой? Чем? У страны нет валового продукта, он очень низкий, он не подходит на продажу за границу. Так думал я в ту ночь, мои мысли отчасти были неверными, но, в общих чертах, я думаю, вы поняли. Я просто боялся будущего, грядущего, я убеждал себя в том, что все это абсурдно и не имеет смысла, потому что у страны нет валового продукта, на самом деле я даже не знал, что это такое. Где-то вычитал это, и в панике мой мозг воспроизвел это словосочетание.

И эту ночь я толком не спал, я впадал в тревожные, короткие сны, а утром, с первой зарей нас подняли, накормили и начали дрессировать, как собак. Заставляли бегать, отжиматься, стрелять, хотя в чем, в чем, а в этом мы преуспели. Почти все из нашей деревни умели держать ружье, это было необходимо, так что учить нас стрелять командиру не было нужды. Так прошел день, в тренировках и еще раз в тренировках. К вечеру мы все валились с ног, наши и так исхудавшие тела еле-еле двигались, а тут еще и такая нагрузка. Все повалились после ужина на свои «матрасы» и тут же захрапели, я тоже уснул крепким сном, без сновидений. В таком темпе прошла неделя или две, я сбился со счета, да и какое это имело значение, если раньше я думал, даже надеялся, что вернусь домой, то сейчас я был уверен, что, точно – нет. Был я уверен, не потому что меня убьют сразу – на это я не рассчитывал, я услышал разговор нашего командира с кем-то выше него. Речь шла о нас, потому что «зеленые щенки» – это были мы. Я прогуливался, выразимся так, по лагерю, до ужина было еще полчаса, тренировки закончились, и это время нужно было куда-то деть. Думать о плохом мне не хотелось, да и зачем? А надеяться на лучшее я предоставил своим односельчанам. Я просто трезво смотрел на жизнь, хотя в душе лелеял надежду на возвращение домой… И вот, зайдя на окраину лагеря, почти около мертвого леса, я услышал разговор, что шел из палатки.

– Как новобранцы? – спросил кто-то.

– Эти зеленые щенки хуже, чем я думал, – ответил наш командир, – слабые, сопливые, размазня, да и только.

– Но это и не удивительно, разве ты не был зеленым и слабым в их возрасте?

– Нет. Я боролся за свою жизнь, а эти даже друг друга ударить не могут как следует, все в драку превращают. Ничего не усваивают, ни одного приема, ни одной тактики, – возразил командир. – Если их сейчас выпустить на поле битвы, их убьют в считанные секунды, потому что они либо побегут с поля, либо остолбенеют от страха, либо их убьет случайная пуля.