Певец

Сергей Волошин

Певец

1

Косами дикого винограда заплетало приближающееся голубоглазое лето окна спальни Веры Сергеевны Мининой. Привычной для этого периода года жары не было, но снова всю ночь не спалось, крепко, как никогда, донимали неугомонные боли спины, в том самом месте, где ещё во времена работы в школе созрели две позвоночные грыжи размером, не поддающимся консервативному лечению. Лысый нейрохирург с армянской фамилией упорно настаивал на необходимости операции в республиканской больнице, Вера Сергеевна благодарила, но вежливо отказывалась. И не оттого, что опасалась за исход хирургического вмешательства, в её возрасте – семьдесят пять лет – ждать с моря погоды уже поздновато, а потому, что денег на операцию и лечение – сто тысяч рублей – собрать никак не могла, непосильной была сумма для пенсионерки с десятитысячным месячным доходом, большая часть которого уходила на постоянно дорожающие лекарства и квартплату.

Двухкомнатная квартира Веры Сергеевны располагалась на первом этаже типичного для Донецкого края обшарпанного хрущёвского домика с уютным двориком, залитым яркими оазисами цветников. Это соседка Катя из угловой квартиры второго этажа наводила красоту перед давно опустевшим подъездом. Все соседи по подъезду выехали в первый год начала войны – ни работы, ни воды, ни власти толковой, осталась только Катя со своим условно числящимся в жильцах дома непутёвым мужем, да сама Вера Сергеевна, из-за болячек почти не выходившая во двор. Катя работала в местной больнице медсестрой, по пути домой всегда заглядывала к соседке, заносила продукты и лекарства, когда была особая необходимость – делала Вере Сергеевне уколы.

В это майское субботнее утро помощь Кати понадобилась пораньше.

– Катенька, спасай, мочи нет терпеть, коли обезбаливающие, ты знаешь, они, как всегда, в серванте на нижней полке, – простонала Вера Сергеевна, не поднимаясь с поморщенного дивана. Худое лицо скукожилось, серые глаза провалились в бездну ночного страдания.

– Не обезбаливающие, а обезболивающие, вы же учитель русского языка, – усмехнулась Катя, распаковывая шприц.– Помните, как вы нас учили в школе искать проверочные слова? Обезболить – от слова боль, а не от баль, такого слова вообще нет. Кажется, вам уже говорила об этом, а вы на своём.

– Ой, какие тут проверочные слова, родная, коли не мучай меня, – продолжала кряхтеть Вера Сергеевна. – Я б тебе не звонила так рано, ты уж прости меня, но мне ж сегодня этого остолопа привезут на занятия, надо на ноги встать.

– Кольку Васькиного? Не было у вас печали, так черти накачали. Вся семейка непутёвая, и отпрыск такой же, – возмутилась Катя. – Какой, скажите, из него журналист? Высокопоставленному папику Васе показалось, что у его сыночка имеется в наличии талант. Он, видите ли, сочинение на вольную тему написал лучше всех в классе. Нет, конечно, я не исключаю, что такое могло случиться, и на старуху бывает проруха, тут не обязательно папин авторитет повлиял на оценку. Но пишущих детей – их ведь сразу видно, они в какие-то кружки литературные ходят, в конкурсах, в олимпиадах побеждают, их в газеты, на телевидение приглашают на разные мероприятия, чтоб забронировать кадры на будущее. Я так это понимаю. А вы при подорванном здоровье взвалили на себя ношу выучить этого недоросля всему тому, что он за одиннадцать лет не запомнил, и помочь запихнуть его в универ. Зря вы согласились. Это не только я так думаю, люди говорят.

– Люди завидуют, не слушай никого.

– Кому там завидовать, Вера Сергеевна? Должность и деньги – ещё не показатель успешности.

– А что же тогда показатель?

– Думаю, счастье. А я, что на папика глядя, что на его сыночка, как-то не замечаю блеска в глазах. Какие-то нудные они, как неживые. Уважение людское – тоже успех. А кто уважает этого Васю Рябоконя? – Катя специально сделала ударение в фамилии на последнюю букву «я». Вера Сергеевна, тяжело перевернувшись на живот, улыбнулась.

– Может, ты и права. Василию Васильевичу давно бы пора ёлочки в Сибири пропалывать, но кто-то же держит его на этой должности, кому-то он нужен, кого-то устраивает такой заместитель председателя. Рука руку моет, и обе белые – так у нас в старину говорили. Но тут, Катенька, другое, мне что Вася – дед, а я и его знала, что Вася – отец, что его сын Колька, собственно, безразличны были, есть и будут, а вот от предложенных ими денег отказаться не могла. Где я ещё со своим здоровьем такую подработку найду – считай, вторую пенсию за занятия мне платят. Может, так и на операцию соберу.

– Понимаю, Вера Сергеевна, – прибирая коробок с лекарствами обратно в сервант, вздохнула Катя, – я бы рада была вам чем-то помочь, но вы сами видите, Витька, гад, всё ж пропивает, до копейки, а там и копеек тех – вечно в долг просит. С какой-то бабой очередной спутался, такая же алкашка, как и он. Ушла бы я, да некуда, и малой Юльке помогать надо, за квартиру в Москве платить, она ж на второе высшее пошла – в юридический поступила заочно. Отцу она совершенно безразлична.

– Вижу, родная. Что ни выходной, а ты с утра уже на каблуках. Опять на дежурство?

– Опять. У нас ведь кто пашет, на том и едут.

– А с Виктором не спеши. Не такой уж он и паршивый мужик. Всё ж таки и спортом занимался серьёзно, и поёт хорошо. Может, срастётся у вас как-то. И работу найдёт. Побесится, вернётся и возьмёт себя в руки.

– Я вас умоляю, Вера Сергеевна. Какие руки? Какой спорт и пение? Пивец он от слова пиво. Уже шёл бы сам жить к этой матрёне своей синеносой. Так он ей и нужен только чтобы побухать. Противно всё это, как жить дальше – не знаю. Всё одним днём. Ну, побежала я, Вера Сергеевна, вечерком заскочу, если что, звоните, на связи.

– Постой, Кать, – остановила соседку Вера Сергеевна, – хорошая ты девчонка, красивая, аккуратная, давно хотела тебе это сказать. Спасибо тебе.

– Хах, девчонка, ну вы скажете. Сорок пять, баба ягодка опять, разменяла и не заметила. Вон, уже морщины пишут картины.

– Всё равно хорошая. Вот когда в школе работаешь, даже и не представляешь, какому человеку в будущем ты преподносишь знания, кого воспитываешь. Запоминаются больше отличники и активисты, а остальные дети уходят куда-то в фон, ни лица, ни характеры их в памяти не задерживаются. Чем старее становлюсь, тем острее воспоминания. Только одни эпизоды остались, как вырванные из книги страницы, а саму книгу, о чём она была – уже и не вспомнить… Прости, задерживаю тебя… Кстати, к чему брови чешутся, может, это уколы так действуют?

– Брови чешутся? К гостям нежданным. Скоро явятся во всей красе во главе с Васей. А от уколов вряд ли, – искристо засмеялась Катя, вильнула стройными бёдрами и резво захлопнула дверь.

«И что этому Виктору не хватает? – грустно подумала вослед Вера Сергеевна. – Умница женщина, глаз не оторвать, в больнице все врачи и пациенты за ней табунами ходят, взгляд её ловят. А она всё на шутки переводит, хотя в душе-то, небось, болит и кровоточит. Раньше за таких женщин на шпагах дрались, на дуэлях стрелялись, инквизиторы в средние века таких зеленоглазых красавиц и умниц на кострах сжигали за чары… А был ведь таким чудесным парнем в школе, учился на отлично, в ансамбле пел, на тренера в институте выучился. И что? Стал бегать за своими ученицами, позор-то какой. Чего достиг? Выгнали из спортшколы, хорошо хоть к ответственности не привлекли. И пошло всё наперекосяк – то шабашки, то пьянки, то езда по этим заработкам, а они ещё никому счастья не приносили. Семья должна жить вместе. Бедная Катя, да и дочке Юленьке досталось, хорошо хоть она вырвалась из нашего ада… ».

2

В обед во дворе дома, едва не прокатившись колёсами по выложенному силикатным кирпичом цветнику, остановился чёрный «Мерседес» – известная в городе машина, принадлежавшая Василию Васильевичу Рябоконю – бессменному заместителю мэра по коммунальным вопросам. Всякое в городе про него говорили, и что ворует, и с людьми не ладит, и самодур, и образование не соответствует занимаемой должности. Но что интересно и странно – менялись руководители, мэры и замы, начальники и специалисты, причём на всех властных этажах и в подвалах, а Вась-Вась, как его сокращенно называли в народе, как гриб к дереву прирос к креслу в просторном кабинете второго этажа административного здания.

У Василия Васильевича долго не было детей. Зато было несколько жён. Колька родился от последней, на двадцать лет моложе. Родился квёленьким, не в отца, солидно раздавшегося за много лет службы в ширину. В школе учился плохо, авторитетом одноклассников не пользовался, а учителя хоть и недолюбливали Кольку, но тянули за уши лишь потому, что повезло родиться ему в свет от важного папы. Загудел бы Вась-Вась по статье, хоть уголовной, хоть административной или дисциплинарной, а такие возможности у него возникали едва ли не каждый месяц, то и Кольку отправили бы в унылые ряды школьных отстающих. Но теперь это всё в прошлом. Василий Васильевич крепко забетонировался в должностном кресле, а Колька в первых рядах подошёл к сдаче выпускных госэкзаменов.

– Хочу быть журналистом, я сочинение лучше всех в классе написал, меня учительница похвалила, – сказал он однажды на семейном совете по вопросу определения своего будущего.

– Странно, – буркнул Вась-Вась, конструировавший в сознании совершенно иные жизненные перспективы отпрыска. – И что тебя привлекает в этой профессии?

– Ну, буду статьи писать, блоги заведу, правду буду людям рассказывать,– неуверенно ответил Колька.

– Много ты знаешь этой правды, – вздохнул Вась-Вась.

– Ты в моём возрасте тоже не так уж много знал.

– Много ты знаешь обо мне в твоём возрасте. Ладно, будь по-твоему. В конце концов, учиться будет несложно, а диплом какой-никакой, а с государственной печатью. А там посмотрим, куда тебя двинуть, – хлопнул по коленям Василий Васильевич, что означало, что вопрос закрыт окончательно и обсуждению или осуждению не подлежит.

Впрочем, будучи человеком жадным и экономным, Вась-Вась решил для себя, что учить сына будет лучше за бюджетные средства, а не за свои кровные, пусть нередко и хитро высосанные из казны. Поэтому и нанял несколько репетиторов, чтобы подготовили сына к госэкзаменам как следует. Вера Сергеевна Минина, учившая в своё время Василия Васильевича, была в этом списке первой. Всё-таки известный учитель русского языка, да ещё и ярая его защитница.

Из школы Вера Сергеевна уволилась и ушла на пенсию по выслуге лет, потому что не срослись у неё отношения с новым директором как раз из-за языка. Было это в самом конце девяностых, когда бурная волна украинизации покатилась по всем городам и весям. Прибывший из Тернополя по чьей-то протекции молодой директор Степан Ярославович Кулик сразу заявил, что русских классов в школе больше не будет.

– С первого сентября набираем три первых украинских класса. Выпускные классы доучиваем на русском языке, остальные, нравится вам это или нет, переводим на украинский язык обучения, – расстреливая присутствующих острым взглядом, заявил Кулик на первом проводимом им педсовете.

– Подождите, – запротестовала учительница физики Антонина Петровна, – но у нас даже учебников соответствующих нет.

– Если проблема только в учебниках, то я за лето её решу, – перебил Кулик.

– Не только в этом, – громко взяла слово Вера Сергеевна, пользовавшаяся непререкаемым авторитетом у коллег, многие даже видели её в должности директора, но областное начальство переиграло по-своему. – По закону об образовании не школа, не управление и не министерство определяют язык обучения детей, а исключительно родители. А мы, как учебное заведение, обязаны без давления и пропаганды собрать заявления родителей, учитывая их языковые предпочтения. А они у нас почти на сто процентов русскоязычные. И конституцию у нас в государстве пока ещё никто не отменял.

– Мы, як учебное заведение, должны подчиняться приказам та рекомендациям руководства о переводе школы на украинську мову обучения, а не кивать на конституцию, – едко выпалил директор, сознательно или нет, но с явным западноукраинским говором.

– Хорошо, покажите коллегам в письменном виде такой приказ или подобную рекомендацию. Насколько мне известно, Степан Ярославович, ничего подобного не издавало ни министерство образования, ни облуправление. Местные тут тоже вряд ли будут заниматься самодеятельностью, потому как понимают, что зарплату им платит не руководство, а налогоплательщик, который трудится в шахтах, на заводах и фабриках, который нам приводит на обучение своих детей, и имеет право учить их на родном языке.

– Вот так даже? Значит, государство вам не указ, вами шахтёры та работяги руководят? Знаете, Вера Сергеевна, з такими подходами к работе и з таким неуважением к государству мы з вами далеко не уедем.

– Государство прежде всего – это мы. Я не знаю, где сидит это ваше государство, на какой Украине. И с какого времени у нас люди перестали пользоваться уважением государства?

– У нас, Вера Сергеевна, вообще-то педсовет, а не засидання Рады. Хотите обсуждать политику, выдвигайтесь в депутаты та там доказывайте свою точку зрения. Мне доказывать ничего не надо. И хочу вам заметить, что говорить нужно «в Украине», а не «на Украине».

– Ошибаетесь, пан Кулик, в русском языке есть единственная устоявшаяся норма «на Украине», и убеждать меня в обратном бесполезно.

– То е указ министерства юстиции вам не указ?

– А какое отношение министерство юстиции, да хоть сам президент, имеют к формированию норм русского языка? Скажите, пожалуйста!

В помещении учительской застыла холодная тишина. Большинство коллег где-то в скомканных глубинах души были целиком и полностью на стороне Веры Сергеевны. Она ведь говорила то, что уже давно неистово назревало в каждом. Но боязнь остаться без работы, быть вытолкнутым за пределы системы, попасть в немилость у руководства заставляли коллег молчать.

– Может, зря ты, Вера, так с ним? – спросила в раздевалке учительской комнаты Антонина Петровна. – Ну, понятно, прислали внука бандеровца, они по-другому не могут, у них мозги от своей мовы набекрень повёрнуты. Но нам-то как-то нужно маневрировать, не лезть на рожон, иначе всех разгонят и привезут педколлективы откуда-нибудь из Львова. Тебе с твоим русским так вообще надо бы помалкивать, сократят до объёмов иностранного, а то и вовсе до факультатива.

– В том-то и дело, что и молчать нельзя, и защитить некому, – устало ответила Вера Сергеевна. – Кто у нас там в гороно правит? Пан Байденко? То-то и оно. Были б наши, я бы повоевала.

Василий Васильевич тогда ещё не занимал руководящего поста, он трудился рядовым клерком в управлении жилкомхоза, поэтому на помощь каких-то исполкомовских покровителей рассчитывать не приходилось. Были в городском совете депутаты-коммунисты, но все в возрасте, да и без нужного идеологического стержня. Что ни актуальный вопрос, они всё переводили в демагогию на темы марксизма и диалектики.

Так Вера Сергеевна ушла из школы. Ушла гордо, без обид, но в святой уверенности в собственной правоте. История её увольнения облетела половину города. Молодой журналист местного телевидения даже организовывал публичную дискуссию на тему насильственной украинизации школы. Правда, потом этот парень куда-то исчез. Поговаривали, что под давлением начальства бросил журналистику и уехал в Москву, где и осел.

Василий Васильевич Рябоконь был в целом в курсе старого скандала с увольнением Веры Сергеевны, и уважал её за непримиримую позицию, обострённое чувство справедливости и любовь к русскому языку. Такой репетитор плохому сына не научит. Тем более, что и времена круто изменились – над зданием исполкома – теперь трёхцветный российский флаг. Как правило, Рябоконь привозил сына на занятие, а сам уезжал по делам. В этот раз, он остался в салоне своего навороченного «Мерса» изучать свежую прессу.

Колька, то бишь Николай Васильевич, хоть и из семьи большого начальника, но был парнем в меру воспитанным. Слушал Веру Сергеевну внимательно, задания записывал аккуратно, всё, что не понимал, вежливо переспрашивал и просил уточнений. Правда, на следующий день всё пройденное забывал. Слабая память была его врождённой особенностью. В этот день он снова явился на занятие, напрочь забыв вчера повторённые правила.

– Коля, тебе нужно тренировать свою память. Для этого есть специальные курсы. Иначе тебе будет очень сложно в университете, – с улыбкой сказала Вера Сергеевна.

– Я знаю. Но на этих курсах тоже нужно много чего запоминать, а у меня не получается, не хватит места в голове для запоминания русского языка, – бодро ответил Колька, засмеявшись вместе с учительницей.

В этот миг в дверь квартиры кто-то позвонил. Вера Сергеевна испуганно вздрогнула, поменялась в лице, решила, что это, наверное, Василий Васильевич что-то забыл сказать или зашёл, чтобы сообщить о своём срочном отъезде. Такое уже бывало. Но в полутёмном проёме двери она увидела худощавого небритого мужчину лет пятидесяти, с выпуклыми скулами, седыми висками, одетого в мятый жёлтый свитер, коротковатые спортивные брюки и грязные домашние тапочки. Из-под натянутой на голову выцветшей бейсболки на Веру Сергеевну с какой-то загадочной пустотой смотрели неизвестные тёмные глаза, полные боли, усталости и мольбы.

«Бомж. Попрошайка. Сейчас денег будет просить. Господи, и дать-то нечего. Может, еды какой-то», – мелькнула мысль.

– Вы меня не узнаёте, Веря Сергеевна? Здравствуйте! – сиплым страдальческим голосом произнёс незнакомец.

«Почему я его должна узнавать? Вероятно, это кто-то из учеников, раз знает меня», – заволновалась Вера Сергеевна. Она вспомнила, как около года назад к ней уже приходил её бывший ученик, просил в долг денег на бутылку водки, говорил, что у него жена ушла и никого из родных не осталось. Деньги взял, но долг так и не отдал, хотя водка за этот год в три раза подорожала.

– Я вас, наверное, напугал своим визитом? – продолжил незнакомец. – Вижу, что не узнали. Вы меня извините, Вера Сергеевна, я здесь неподалеку заглянул к своему однокласснику, про вас говорили, вот решил заскочить…

– Нет, я вас не узнаю. Извиняю. И вы меня простите, мне очень некогда, у меня люди, – сказала Вера Сергеевна, испугавшись своего ответа: «Да, это точно ученик, раз был у одноклассника. Может, не надо так сразу отшивать человека? Хоть имя бы спросила, раз не можешь вспомнить, а ещё Кольке про плохую память что-то говорила…»

– Ой, простите, я не знал, что у вас люди. Может, вы мне номер своего телефона оставите, а я вам позже позвоню, – засуетился незнакомец, медленными движениями рук пытаясь нащупать карман, в котором, надо полагать, был его мобильный телефон. Руки не слушались как у паралитика, мужчина нервно цокал губами и тяжело вздыхал.

– Нет-нет, извините. Мне правда очень некогда, – продолжила Вера Сергеевна: «Да что же это со мной? Может, человеку действительно что-то от меня нужно? Хоть и бомжеватого вида, но видно, что больной».

– Я Славик, Вера Сергеевна, Станислав, не узнаёте?

– Нет, Славик, не узнаю, номер телефона свой никому не даю. Всё, я пошла, извините ещё раз, – Вера Сергеевна захлопнула дверь, но не отошла от неё, ожидая, что сейчас будет повторный звонок. Однако из подъезда пару минут не доносилось ни звука. Затем постучал Василий Васильевич.

– Вера Сергеевна, у вас всё нормально? – слегка запыхавшись, словно после пробежки, спросил он. – Тут какой-то бродяга к вам, вижу, приходил. Я из машины смотрю – к вам в подъезд направился, думал, может, какой сосед или к соседям. Тут ведь, вы говорили, на втором этаже живёт какой-то ханурик. Но присмотрелся – он от вас, вроде, как вышел.

– Всё хорошо, Василий Васильевич. Наверное, ошибся адресом, – успокоила Вера Сергеевна.

– А, ну, смотрите. А то если чего, меня зовите. Занимайтесь, я тут рядом, прослежу, чтоб никто вам не мешал.

Вера Сергеевна вернулась к Кольке, пытаясь сосредоточиться на занятии, но в голове роем кружили разные мысли: «Что за Славик? Зачем приходил? Нет, номер свой я ему правильно сделала, что не дала, но всё равно как-то неловко получилось. Если бы Вась-Вась не сидел на своём пункте наблюдения в машине, может, и поговорила бы с человеком. Мало ли, времена какие сложные, человек в беду мог попасть. А так неудобно перед Рябоконем, он платит деньги, тратит своё время, ждёт, а я во время занятия с его сыном не могу с непрошенными гостями разобраться. Ох, а ведь чесались брови-то как с утра, Катя говорила, что это примета к гостям. Всё, Минина, выдохни. Если человеку очень надо, придёт второй раз».

Занятие Вера Сергеевна заканчивала нервно и скомкано, на это даже Колька обратил внимание. Мол, не случилось ли чего у учительницы. Но та отвечала, что всё в порядке, просто нездоровится. Человечество ещё не придумало более распространённого и железобетонного оправдания своему поведению, чем ссылка на неожиданно пошатнувшееся самочувствие.

3

Весь день Вера Сергеевна ждала окончания рабочей смены Кати. Очень хотелось поговорить, просто выжигало всё внутри ярким пламенем – так хотелось. С сыном Сашей не виделись уже девять лет, как началась братоубийственная война, так он ни разу из Киева и не приехал. Не разделил политических взглядов матери. Ненасытная злодейка-война разделила многие семьи. А после того, как Вера Сергеевна получила желанный российский красный паспорт и сообщила об этом Саше, тот и вовсе истерично крикнул в трубку, что у него больше нет матери. Потом поменял номер, а после и вовсе вся украинская связь в республике исчезла.

Поплакала несладко, решила, что мыкать старость ей хоть так, хоть эдак, а придётся в одиночку. Но не за себя тревогою рвала сердце Вера Сергеевна. За сына. Где он сейчас, чем занят, не пошёл ли по зову американских ястребков на войну против братьев своих и сестёр, против матери своей и вопреки завещаниям деда-ветерана, прошедшего в Отечественную и сталинградский огонь, и днепровскую воду и берлинские медные трубы.

Катя зашла в квартиру Веры Сергеевны без стука и звонка. У неё был свой ключ, даденный ей на всякий пожарный случай. Пожара никогда не случалось, но ключ пригождался часто, особенно когда Веру Сергеевну сбивали с ног мучительные боли в спине, и нужно было возвращать её к жизни.

– Как прошло занятие? – из прихожей защебетала Катя, лицо хоть и расписано правильными чертами, но посеревшее – устала.

– Ой, Катенька, да как обычно, всё слышит, но ничего не запоминает, сложный мальчик. А ты как отработала?– засуетилась Вера Сергеевна.

– На позитиве. Чего расстраиваться, моего пивца, как всегда, нет. Свобода, дыши – не хочу! Хоть домой не возвращайся, считай, что не с мужем, а с соседкой живу.

– Может, поужинаем вместе, – предложила Вера Сергеевна.

– Давайте. Вы сидите, я сама что-нибудь приготовлю, – Катя скользнула на тесную кухню в пять квадратных метров, где практически всё пространство занимала газовая плита, холодильник, кухонный стол и высокая полупустая пластиковая ёмкость для воды.– Воду не качали сегодня?

– Да от них дождёшься, скоро лягушки заведутся, – ответила Вера Сергеевна, медленно переставляя ноги по пути на кухню. – Я тут, Катенька, сегодня попала в непонятную и странную ситуацию. Приходил ко мне какой-то мужчина, неопрятный, грязный, одет как шпана беспризорная, по-видимому, больной, рука у него что ли плохо работает, голос шипящий, и взгляд такой туманный, как у наркомана. Мне показалось, что это кто-то из моих учеников. Но не узнала, кто именно.

– Так спросили бы, – удивилась Катя.

– Да не успела я, – оправдывающимся голосом буркнула хозяйка. – Сначала испугалась его, потом задёргалась, у меня ж занятие, а в машине контролёр сидит – Василий Васильевич. В общем, как-то неловко с этим мужчиной вышло. Дверь у него перед носом закрыла. А теперь сижу и думаю, кто это был – ума не приложу. Назвался Славиком, Станиславом, вроде как…И чего приходил – не знаю…

– Станислав?– переспросила Катя.

– Да. Точно Станислав.

– Хм…Так альбомы выпускные надо посмотреть, может, узнаете его. Где у вас альбомы хранятся?

– Там, Катенька, в спальне, на шифоньере в коробке от новогодней ёлки. Только аккуратно доставай, стул уже сто лет не знал ремонта, весь шатается.

Катя вернулась на кухню с толстой стопкой школьных альбомов и фотографий разных лет.

– Станислав, говорите? Помню я одного Станислава, на год старше меня учился, была с ним у меня одна история. Но, судя по вашему описанию, вряд ли это он. Тот Станислав сейчас, наверное, где-то в Москве стольной, ходит по дорогим бутикам, ест в шикарных ресторанах. Но давайте всё-таки с него и начнём. Мало ли… Это был выпуск, сейчас скажу, тысяча девятьсот девяносто четвёртого года. Ищем.

Вера Сергеевна, надев очки в толстой пластмассовой оправе, внимательно вглядывалась в каждую фотографию найденного альбома выпуска 1994 года. Из глубины чёрно-белых фотоснимков далёкого беззаботного прошлого смотрели наивные глаза будущих врачей, учителей, военных, инженеров – отличников и хорошистов, добрых и дерзких, таких близких и уже таких далёких.