Зазеркалье

Крыши Старого города маячили сейчас куда выше самого высокого здания Нового города – шестиэтажного Дома правительства, сияющего маяка из белоснежного мрамора, который должен был быть виден из любой точки Нового города. Однако сегодня из-за увеличившейся высоты Старого города живущие по другую сторону кольца не могли увидеть сверкающее здание – его заслонили покосившиеся башни и клубы смрадного дыма.

Дом правительства располагался на северной стороне Большой площади. С трех других сторон разместились резиденции Отцов Города: двенадцать одинаковых трехэтажных кирпичных зданий, по четыре на каждой стороне.

На Большой площади отсутствовала брусчатка, которой были выложены прочие улицы Города. Вместо нее на земле здесь лежали большущие мраморные плиты, такие же, как и облицовка Дома правительства. Этот мрамор чистили ежедневно – трижды в день двадцать четыре служителя ползали на четвереньках и соскребали мельчайшие пятнышки с белого-белого поля. Большая площадь не могла иметь никаких изъянов.

Двенадцать Отцов Города, потомки тех дальновидных людей, что остановили рост «разбухающего гнойника преступности» (еще одна фраза, подслушанная Элизабет, хотя уже и не принадлежавшая папе – папа не умел излагать в такой поэтической манере), ждали на возвышении перед зданием Дома правительства, чтобы поприветствовать семьи Нового города. Рядом с каждым Отцом стоял слуга с мешочком, в котором лежали монеты для детей.

Все семьи выстроились в очередь в соответствии с номером своего прихода – за каждый приход отвечал свой Отец. Строго говоря, каждый Отец являлся в некотором роде правителем своего прихода, хотя, насколько знала Элизабет, всю работу на самом деле выполняли уполномоченные представители.

В приходе Элизабет таковым являлся надзиратель Кинли, мерзкий старик, провонявший нафталином, настаивающий на том, чтобы Элизабет сидела у него на коленях, когда он приходит к папе с визитом. В последний раз она очень старалась избежать этой обязанности, утверждая, что уже слишком большая для того, чтобы уместиться на чьих-либо коленях. Но надзиратель так взглянул на папу своими пронзительными голубыми глазами (Элизабет не поняла, что значит этот взгляд, а вот папа, похоже, понял), что папа, громко сглотнув, сказал ей слегка дрогнувшим голосом:

– Ну же, Элизабет. Не такая уж ты и большая.

Мама отвернулась, когда влажная ладонь надзирателя погладила кудри и спину Элизабет. Элизабет так и тянуло увернуться от этих противных прикосновений, но она понимала: ему, похоже, это нравится (во всяком случае, он всегда хрипло хихикает, гладя ее, что, возможно, говорит о радости). И поскольку ей хотелось покончить с этим как можно скорее, она сидела смирно, надеясь, что он быстренько насытится ее обществом.

Элизабет тряхнула головой, отбрасывая воспоминания о Кинли: ее семья уже присоединилась к очереди. Полли и Эдит попытались протиснуться вперед, чтобы первыми получить монеты, но Маргарет одернула их, и они встали позади. Элизабет, поглощенная мыслями об Алисе и том загадочном голосе (а еще склизкими воспоминаниями о надзирателе, затаившимися, как зараза, в глубинах сознания), едва заметила происшедшее. Это, конечно, правильно, что она пойдет первой, – как-никак, тетя девочек, и ее отец гораздо важнее Даниэля, но в этот момент она не решилась бы утверждать, будто ей не все равно.

Она думала только об Алисе.

Голос сказал, что Алиса – ее сестра.

Мама и папа всегда говорили, что единственная сестра Элизабет – Маргарет.

И никто никогда не упоминал о ком-то по имени Алиса.

Кроме того дня, когда в газете напечатали новости о пожаре в лечебнице.

И дня сегодняшнего, когда Элизабет спустилась к завтраку в новом голубом платье.

«Когда-то Алиса, видимо, была моей сестрой, но потом ее отправили в лечебницу. Но если ее отослали, почему никто никогда не говорил об этом? Почему никто никогда не навещал ее?»

Велика, конечно, вероятность, что голос просто соврал ей.

«Или, если уж быть абсолютно честной с самой собой, Элизабет Вайолет Харгривс, никакого голоса не было вовсе. Ты просто выдумала его от скуки».

Да, вероятно, тот голос был всего лишь плодом ее воображения, пытающегося объяснить, отчего все сначала упоминают о человеке по имени Алиса, а потом прикусывают язык.

Элизабет двигалась вперед вместе с очередью, слыша звяканье монет и многочисленные радостные крики «Спасибо, Отец!», эхом разносящиеся по Большой площади. Быстро ходить по мраморным плитам было невозможно. Мрамор и так скользкий, а с учетом ежедневной полировки каждому, кто ступал на него, волей-неволей приходилось передвигаться крохотными, семенящими шажками. Никто бы не смог уверенно промаршировать по Большой площади. Вероятно, так было сделано нарочно, чтобы заблаговременно привести подчиненных в соответствующее душевное состояние перед встречей с одним из Отцов.

Полли и Эдит нервно вертелись за спиной Элизабет, дергали ее за локоны и ленты, пытаясь заставить тетю обернуться. Но та только нетерпеливо отмахивалась от них. Не было у нее времени на поддразнивания племянниц. Слишком многое нужно было сейчас обдумать. Элизабет почти жалела о том, что сегодня День дарения, ведь ей было очень тяжело в этот момент находиться в окружении кучи людей, ждущей, что она улыбнется и поддержит беседу.

Очень, очень долгое время спустя (так ей показалось, хотя прошло, скорее всего, не больше четверти часа) Элизабет и ее семья достигли начала очереди. Отец Города, заведующий их приходом, мистер Доджсон, вручая девочке сверкающую золотую монету, улыбнулся ей сверху вниз.

– Вы сегодня просто копия своей сестры, мисс Харгривс, – сказал он.

И было что-то очень странное в том, как он это сказал, точно в его словах таился какой-то глубинный, скрытый смысл, который Элизабет уловила только сейчас. Она отчего-то чувствовала, что сестра, о которой упомянул мистер Доджсон, – не Маргарет.

«Он говорит об Алисе. Вот почему мама выглядела такой потрясенной, когда я вошла в столовую утром, – она посмотрела на меня и увидела Алису».

Значит, голос не солгал ей. Хотя это и не обязательно означало, что голос действительно был – возможно, она пришла к правильному выводу и своим собственным умом.

«Хотя и непонятно, что это за история с Гусеницей и перерезанным горлом – возможно, какие-то остатки ночного кошмара, который я не запомнила».

Мистер Доджсон выжидающе смотрел на нее, и Элизабет поняла, что стоит перед ним, как глупая гусыня, держа монету и уставившись в никуда.

– Спасибо большое, Отец, – сказала она, присев в самом своем изящном реверансе, и скорее почувствовала, чем увидела облегчение родителей.

Только теперь, впервые в своей жизни, Элизабет осознала, что ее родители боятся Отцов Города. Более того – Отцов боятся все. Порицание Отцов способно разрушить семью, изгнать ее из Нового города на дикие пустоши, к неумолимому морю или, хуже того, – в кошмары и тьму Старого города.

– Мистер Харгривс, на два слова, – произнес мистер Доджсон, стиснул отцовскую руку над самым локтем и оттащил его назад на приличное расстояние, так, чтобы их разговор никто не услышал.

Случившееся не было столь уж необычным – мистер Доджсон часто использовал День дарения как возможность обсудить с папой тот или иной вопрос. Но Элизабет чувствовала, что на этот раз все иначе. Возможно, дело было в напряженном подбородке мистера Доджсона или в ледяном холоде его глаз. Вероятно, потому-то папа и вздрогнул при словах мистера Доджсона.

А может, он вздрогнул оттого, что губы мистера Доджсона – Элизабет ясно видела это, – шевельнувшись, уронили слово «Алиса».

«Алиса, Алиса, – сердито подумала Элизабет. – Почему эта Алиса так и преследует меня сегодня?»

Трудно было не почувствовать, что эта Алиса, которая, возможно (вероятно) была ее сестрой, изо всех сил старается испортить Элизабет идеальный день, который та нарисовала себе в воображении этим утром.

Элизабет вдруг жутко захотелось пить, больно заныли стиснутые блестящими лакированными кожаными туфельками пальцы ног, а от вплетенных в волосы лент вся голова зачесалась. Вот бы отправиться прямо сейчас домой, на обед – Маргарет, Даниэль, Полли и Эдит должны были остаться, потому что День дарения в Новом городе – праздничный и после обеда подадут особый пудинг, потом семья раздаст подарки всем слугам, а взрослые – детям.

Элизабет не хотела тревожиться из-за призрака сестры, съежившегося отца и холодных глаз мистера Доджсона. Она хотела до отвала наесться жареной утки с картошкой, и маслом, и подливой, а потом еще впихнуть в себя самый большой кусок пудинга, какой ей только позволят взять. Хотела разорвать обертку коробки, которую вручат ей мама с папой, и найти там новую куклу или мягкую игрушку и провести остаток дня, охраняя подарок от жадных ручонок племянниц. Хотела притвориться, будто все неприятные знания, полученные ею сегодня, – всего лишь глупая фантазия, разыгравшееся воображение девочки, замечтавшейся и задремавшей под розами.

Может, она все еще там, под кустом, крепко спит и скоро проснется оттого, что мама зовет ее и говорит, мол, пора уже ехать на площадь.

Папа и мистер Доджсон вернулись. Отец Города вежливо кивнул маме, улыбнулся, и мама кивнула ему в ответ. Вперед выступили Маргарет и Даниэль со своими дочерьми, а Элизабет с родителями отошли к краю площади подождать их.

Мама и папа тут же сблизили головы и начали переговариваться, цедя что-то сквозь зубы так тихо, что Элизабет их не слышала. А когда девочка, любопытствуя, задрала личико, мама отмахнулась.

– Иди поиграй, пока ждешь Полли и Эдит, – сказала она.

Элизабет поняла намек – Не Мешай Взрослым С Их Взрослыми Делами – и, недолго думая, решила, что это не составит ей никакого труда. Неприятные мысли больше не интересовали ее. Она уже сыта ими по горло, спасибо большое.

Шаркая подошвами туфелек по полированному мрамору, она размышляла о том, сможет ли оставить такой след, чтобы его никто не смог отчистить.

«Вот бы тогда мистер Доджсон расстроился, но так ему и надо, – думала Элизабет. – Он живет прямо тут, и каждый день, идя к Дому правительства, он бы натыкался на черную отметину. И понял бы, что не все в его маленьком мирке идеально, правильно и упорядоченно, и эта мелочь не давала бы ему спать по ночам, как та горошина под матрасом принцессы».

Жаркий гнев вдруг разлился в ее груди, гнев, смешанный со стыдом от вида отца, дрогнувшего перед Отцом Города, и беспомощным разочарованием от осознания того, что ничегошеньки с этим нельзя поделать.

– Не уходи далеко, Алиса, – рассеянно уронила мама.

«Алиса. Снова Алиса. Всегда Алиса. Я не Алиса. Я Элизабет».

Она уперлась носком лакированной черной туфельки в идеальную гладь белого мрамора и уставилась на нее.

Цвет стек с туфельки, от каблучка к носку, и разлился по мраморной дорожке. В один миг ее правая туфля сделалась тускло-розовой, даже белесой, а под подошвой расплылось огромное черное пятно. Не лужа, нет – краска впиталась в мрамор и застыла там. Элизабет поглядела на пятно со свирепой усмешкой. От такого не избавиться никакой полировкой, и каждый год, приходя сюда в День дарения, она будет видеть его и знать, что это она, Элизабет Вайолет Харгривс (не Алиса), оставила отметину.

Хотя жаль, конечно, того времени, которое слуги потратят, пытаясь исправить ситуацию. Возможно, если бы она очень-очень сильно захотела, пятном занялся бы сам мистер Доджсон, шокировав и слуг, и Отцов Города.

Подняв взгляд, она отыскала на возвышении мистера Доджсона. Даниэль, Маргарет, Эдит и Полли все еще стояли там, рядом с ним, отнимая слишком много времени от и без того короткой встречи семьи в День дарения. Руки Маргарет лежали на плечах Полли, руки Даниэля – на плечах Эдит, как будто они хотели помешать девочкам выскочить на площадь теперь, когда монеты перешли в их руки. Глаза взрослых не отрывались от лица мистера Доджсона, и даже со своего места Элизабет видела, как нервно подергивается уголок рта Маргарет.

«Он и впрямь злой старый урод, – решила Элизабет. – Да, думаю, я пожелаю, чтобы он, увидев пятно, днями и ночами пытался его отчистить – и безуспешно».

Элизабет никогда еще не испытывала свои желания на человеке, но была уверена, что все получится, если вложить в желание достаточно силы. В ней сейчас разбухла настоящая ненависть, и она не сомневалась, что сможет даже поджечь помост, если будет смотреть на него достаточно долго.

«По дороге домой сегодня вечером ты опустишь взгляд именно в тот момент, когда доберешься до этого места. И чуть только ты увидишь расползшееся по мрамору пятно, как позовешь слуг и велишь им оттереть грязь. А завтра утром, когда у них ничего не получится, ты бухнешься на колени, схватишь тряпку и станешь драить и говорить: "Я сделаю это сам, я пробуду здесь столько, сколько потребуется". И ты никогда не уйдешь отсюда – ты останешься тут и будешь тереть, и тереть, и тереть, пока не умрешь с голоду».

Желание получилось слишком громоздким, но Элизабет хотела, чтобы все случилось именно так, как она себе представила. Поэтому она мысленно тщательно упаковала желание, превратив его в этакую завернутую в грубую оберточную бумагу посылку, какую доставляет почтальон, и метнула «сверток» в мистера Доджсона.

Голова его дернулась, будто от пощечины, и обращенные к Даниэлю и Маргарет слова, не успев выплеснуться, умерли на губах. Кровь отлила от лица мистера Доджсона. Элизабет увидела, как Даниэль потянулся к Отцу Города, словно чтобы поддержать, обнять его, но тут же убрал руку, наверное, передумав. Мистер Доджсон не одобрил бы подобной фамильярности.

А мистер Доджсон меж тем замотал головой из стороны в сторону, точно пытаясь избавиться от неприятной мысли.

«Ты никогда не избавишься от этой мысли, нет-нет, это тебе за то, что ты заставил бояться моего папу».

Элизабет отвернулась, чтобы мистер Доджсон не увидел торжества на ее лице. Если бы он заподозрил ее в каком-то проступке, то мог бы наказать всю ее семью, и хотя семья ее бывала порой и утомительной, и непостижимой, Элизабет не хотела, чтобы с ними что-то случилось. Они ведь как-никак ее семья, и Элизабет полагала, что все они любят друг друга, даже если их поступки и говорили иногда об ином.

«Ты таки что-то особенное, сестра Алисы».

Опять этот голос, ужасный всезнающий голос, который приходит без приглашения и уходит, когда ему вздумается. Элизабет решила на этот раз не отвечать ему.

«Не разговариваешь со мной, сестра Алисы?»

«Я не сестра Алисы. Я Элизабет», – сердито подумала она и сразу упрекнула себя за то, что не сдержала данное себе обещание.

«Отлично, Элизабет», – сказал голос, еще больше раздосадовав ее, потому что она поняла: он попросту издевательски поддакнул ей. Девочка услышала скрытый смешок.

В этот момент Элизабет увидела кое-что странное – такое, чего не должно быть нигде, и уж точно подобному не место на Большой площади в День дарения.

Она увидела узкий проход, почти что маленький туннель между домами Отцов Города. Нет, проходы между зданиями существовали всегда, в этом не было ничего особенного. Примечательным было то, что в одном из них стоял человек, одетый не в ливрею слуги Отцов Города и не в свой лучший костюм, как все мужчины на площади. Облачение его составляли штаны, бывшие когда-то, наверное, какого-то другого цвета, но сейчас определенно серые, серые оттого, что их явно никогда не стирали, а поверх штанов – рваная синяя куртка, слишком широкая в плечах.

Однако и не это привлекло внимание Элизабет.

Человек стоял спиной к ней и к площади. И у человека был птичий хвост – длинный, белый, дугой поднимающийся из-под полы куртки. Кроме того, Элизабет была почти уверена, что голые лодыжки мужчины, торчащие из штанин, такие же чешуйчато-желтые, как ножки цыпленка, продающегося на субботнем рынке.

Она сделала несколько шагов в сторону человека-птицы, пораженная тем, что никто, кроме нее, кажется, его не замечает. Такой оборванец просто обязан был привлечь внимание стражников, патрулирующих площадь. Но, похоже, единственным, кто его видел, была Элизабет.

Белый хвост человека уплывал в темноту прохода. Он уходил, а Элизабет даже толком не разглядела его. А ей очень хотелось знать, какое у него лицо – тоже птичье или от птицы там только ноги и хвост?

Девочка ускорила шаг, но скользкий мрамор не позволял бежать – она могла запросто опрокинуться навзничь, поэтому приходилось неуклюже семенить, торопливо шаркая ногами, что наверняка показалось бы смехотворным любому, кто бы увидел Элизабет.

Добравшись до края площади и нормальной брусчатки, она остановилась и, прищурившись, вгляделась в глубокий омут тьмы между зданиями. Ей почудилось, будто среди теней мелькнуло что-то белое, но она не была абсолютно уверена. Элизабет сделала еще несколько шагов, чувствуя себя ужасно смелой – никто не имел права приближаться к домам Отцов Города без специального разрешения.

Она оглянулась через плечо посмотреть, видят ли ее мама с папой, потому что знала: ее непременно отчитают, если все-таки увидят. Маргарет и Даниэль уже присоединились к ним, и они все четверо вели Очень Серьезный Разговор – это было понятно по тому, какой тесной группкой они стояли, как сблизили головы, чтобы никто из прохожих их не подслушал. Полли и Эдит ползали на четвереньках, пытаясь раскрутить свои новые монетки на мраморе, словно волчки, и Маргарет, несомненно, этого не замечала, иначе она непременно велела бы девочкам встать, пока они не испачкали свои платья.

«Никто не обратит внимания, если я улизну на секунду».

Больше Элизабет не оглядывалась. Она быстро юркнула в проход между зданиями и застыла, ожидая, не поднимется ли тревога.

Но никто, кажется, не заметил ее ухода с площади.

Никто – кроме Голоса.

«Что ты делаешь, сестра Алисы?»

«Я же сказала тебе, я – Элизабет, а не "сестра Алисы"».

Ей было приятно, что голос зазвучал встревоженно. Она сделала еще пару шагов, дожидаясь, когда глаза привыкнут к сумраку. Элизабет больше не видела мужчины с белым хвостом, и ее охватило легкое разочарование. Наверное, она так и не узнает, птичье у него лицо или нет, и придется вернуться и крутить монетки вместе с Полли и Эдит, пока мама и папа не решат, что пора идти домой обедать.

Вдруг впереди прошуршали шаги и в конце дорожки сверкнули глаза. А потом Элизабет увидела, как белый птичий хвост исчезает за углом левого дома.

«Если поторопиться, я догоню его и посмотрю», – решила она и бросилась бегом.

«Нет, не надо, сестра Алисы! Не следуй за белым хвостом!»

– Почему бы нет? – пропыхтела на бегу Элизабет.

Она была не из активных, любящих скакать и резвиться детишек, и уже вспотела и запыхалась.

«Я – хранитель историй, и я уже слышал эту историю прежде».

– Моя история не такая, как другие, – возразила Элизабет.

«Истории пересказываются куда чаще, чем думают многие, потому что люди неумеют слушать и ничему не учатся».

Элизабет уже добралась до конца дорожки, которая оказалась куда длиннее, чем ожидала девочка. Она предполагала, что очутится между двумя садами позади домов (у Отцов Города наверняка должны быть самые большие, самые ухоженные сады, какие только можно вообразить), но вместо этого выскочила к Т-образному перекрестку с еще одной дорожкой.

Посмотрев налево, Элизабет увидела покачивающийся, исчезающий за домом белый хвост.

И она опять понеслась сломя голову, уверенная, что через минуту нагонит человека-птицу. Он ведь просто шел, а она – бежала. Настигнув мужчину, она похлопает его по плечу, тот обернется, посмотрит прямо на нее, и Элизабет увидит наконец, кто он такой: птица или человек. А когда увидит, то побежит назад, к маме и папе, и никто никогда не узнает о том, куда она исчезала и что сделала.

«Так говорила и Алиса», – заметил Голос.

– Ой, поди-ка ты прочь, – сказала Элизабет Голосу. – Подслушивать чужие мысли невежливо.

«Я только хотел сказать, что Алиса последовала кое за кем, за кем не стоило следовать, и не стала от этого счастливее. И ты, полагаю, не будешь».

– Я же велела тебе, убирайся!

Голос отвлекал ее, а ей нужно было сосредоточиться. Странно, но как бы быстро она ни бежала, покачивающийся хвост ближе не становился, хотя она смотрела во все глаза и была уверена, что человек-птица не бежит.

Элизабет почти не осознавала, что творится вокруг нее. Человек-птица завернул за очередной угол, и запыхавшаяся девочка раздраженно вздохнула. «Так я никогда его не догоню. Может, лучше вернуться прямо сейчас?»

«Но в таком случае ты никогда не узнаешь наверняка, действительно ли это человек-птица или просто человек с засунутым под рубашку пучком перьев, и, если он просто человек, неужели тебе не интересно, зачем он сделал такую глупость?»

Справа под ребрами заныло, болезненно стреляя при каждом шаге. Элизабет успела проголодаться и не на шутку устать; она понимала, что отсутствует на площади уже достаточно долго для того, чтобы взрослые, когда она вернется, отругали ее.

«Да, мне нужно вернуться», – решила Элизабет, но, раздумывая, она успела добраться до того поворота, за которым исчез человек-птица.

И сразу увидела белый промельк и черный глаз, блеск которого скрылся за следующим углом, до которого было всего-то шагов десять.

– Подождите! – крикнула Элизабет. – Ой, пожалуйста, подождите! Я не причиню вам вреда! Я только хочу поговорить с вами минутку!

И она рванулась к углу. Платье липло к спине, и она одергивала его на бегу. Ее прекрасные локоны и ленты тоже наверняка растрепались. Но человек-птица так близко! Элизабет видела его только что. До него всего пара шагов!

Она завернула за угол и замерла.

Элизабет оказалась на странном перекрестке. Она стояла в круге, от которого во все стороны отходило множество дорожек, как будто очутилась в центре солнца, среди его лучей.

Элизабет попыталась рассмотреть одну из дорожек, но смотреть там было особо не на что – свет мерк в нескольких шагах от нее, и конец прохода терялся в густой тени.

«Совсем как было там, где я впервые увидела человека-птицу».

Она повернулась к другой дорожке и увидела то же самое. Повернулась еще и еще, описала полный круг, чтобы убедиться, что все тропки выглядят совершенно одинаково. Только теперь Элизабет осознала, что не видит вокруг никаких зданий, не слышит шума людских голосов, не чувствует вкусных запахов, которые в праздник должны тянуться из каждого дома.

Повсюду вокруг высились безликие кирпичные стены, а над головой обнаружился такой же кирпичный потолок.

Она была не в проулке, тянущемся за домами Нового города. Она была в туннеле. И все выходы из круга, в котором она стояла, оказались одинаковыми.

Включая и тот, который должен был бы вести назад.

Впервые за все это время Элизабет кольнул страх. Где она? Девочка никогда не слышала ни о каком кирпичном туннеле. Если бы слышала, то могла бы, по крайней мере, определить, как далеко ушла от Большой площади. «Мама, и папа, и Маргарет, и даже Даниэль, который никогда не кричит, – все они будут очень, очень недовольны мной, когда я вернусь».

Элизабет нисколько не сомневалась, что найдет дорогу назад. Сейчас пока неясно, какую дорожку выбрать, но скоро она вспомнит, откуда пришла, и просто вернется по своим следам. «И даже если я выберу неправильно, уверена, что выйду на улицу. По улицам ездят кебы. Я просто прикажу кучеру вернуть меня домой, а уж Хобсон найдет мелочь, чтобы заплатить за кеб. Пускай меня ждет взбучка, зато у меня будет и чудная история, которую можно рассказать Полли и Эдит. Они будут жутко мне завидовать, увидев, как я подъезжаю к дому совершенно одна, в кебе, как королева».

– Да, именно так я и поступлю, – сказала себе Элизабет.

Она сделала несколько шагов по одной из дорожек, склонив голову к плечу и прислушиваясь. Нет, это все-таки очень странно, что ни из одного из туннелей не доносится никаких звуков. Выбор было бы легче сделать, если бы варианты хоть чем-нибудь отличались друг от друга.

«Но тропки все равно неодинаковые, – размышляла Элизабет. – Все они ведут в разные места, каждая в свое. Я просто пока не знаю, куда именно». Если хорошенько подумать, то ясно, что это всего лишь приключение и бояться совершенно нечего. Когда она пройдет по туннелю – какой бы ни выбрала, – то найдет кого-то, кто поможет ей добраться до дома.

В конце концов, именно так все и устроено в Новом городе. Все люди – часть одного сообщества, и неважно, что они, возможно, никогда не встречались друг с другом прежде. Элизабет знала наверняка: стоит ей упомянуть имя папы, и люди тут же поспешат ей на помощь. Так случалось всегда, когда они отправлялись за покупками, или в ресторан, или еще куда-нибудь. Всегда был кто-то, кто кланялся, приседал в реверансе и с жаром повторял: «Да, мистер Харгривс. Как вам будет угодно, мистер Харгривс».