Полная версия
Хлебный вопрос. Юмористические рассказы
А затем будь здоров.
Твой Глеб.
XIXПолучил твое письмо, друг Ипполит Иванович, прочитал и пожал плечами.
Чего же ты ругаешься-то, позволь тебя спросить? Я к тебе, как к задушевному приятелю, с распростертыми объятиями, предлагаю хорошее место по управлению паркетной фабрикой, а ты расточаешь по моему адресу разные оскорбительные эпитеты! Помилуй, ведь я тебя не в любовники рекомендовать задумал к Прасковье Федоровне, а управляющим ее фабрикой. Что тут такого? Очень уж ты щепетилен, Ипполит. Так трудно жить на свете.
Ну да бросим об этом. Я только предложил тебе, а не хочешь, и не надо. Не могу даже с достоверностью сказать, взяла ли бы она тебя в управляющие фабрикой, может быть, она это место только мне предлагала. Ведь для того, чтобы и на место поступить, нужно понравиться, а ты бука, грубиян, нелюдим.
Посылаю тебе при сем мою фотографию. Посмотри-ка, какой я теперь стал. Сравни ее с фотографией, снятой два года тому назад, которая у тебя есть. У меня не только дородства прибавилось, но даже и роста, хотя мужчины в двадцать шесть лет не растут. А все оттого, что я ласковое телятко, вышел из черного тела благодаря своей ласковости. Кроме того, я и откровенный человек. Ты знаешь, на днях я признался Анне Ивановне, что никогда я капиталистом не был, никаких у меня денег в Государственном банке на хранении не лежит и не лежало, а ежели я встретился с ней в банке в отделении вкладов на хранение, то просто так пришел туда, из любопытства. Наврал же я ей на первых порах про свой капитал просто из ложного стыда. И что ж ты думаешь? Она не только не рассердилась за мое признание, а за мою откровенность еще больше сделалась ко мне привязанной. В тот же вечер она отправилась в Гостиный двор в голландскую лавку и заказала мне полдюжины крахмальных сорочек самого лучшего полотна. Это мне в награду за то, что я увеличил доходность ее дачи на сто рублей. Три ее домика я сдал жильцам – один на пятьдесят рублей дороже против прошлого года, а два других – каждый на двадцать пять рублей.
Покуда все. Будь здоров. Желаю тебе всего хорошего в твоей провинциальной берлоге.
Твой Глеб.
XXДорогой Ипполит Иванович, здравствуй!
Получил твое письмо. Очень рад, что агентство прибавило тебе пять рублей в месяц жалованья. Хотя для меня пять рублей в месяц были бы теперь пустяки, но тебе для твоего обихода это составляет расчет. Пожалуй, это месячная плата за квартиру. Не думаю, чтобы ты дороже платил в твоем захолустье.
Похвастаюсь и я в свою очередь перед тобой. И Анна Ивановна прибавила мне с первого числа жалованья, и уж теперь я получаю сто рублей в месяц. Вот эта прибавка так прибавка! А сделано это мне прямо за увеличение доходности ее имущества. Я нашел, что та квартира управляющего, которую я занимал, мне вовсе не нужна, что я могу поселиться и в квартире самой Анны Ивановны, благо у ней есть две совершенно лишние комнаты. И вот уж я переехал к ней. Одна комната, правда, маленькая, пошла мне для спальни, а другая – для кабинета. Эти две комнаты недалеко от черного хода, так что дворники ходят ко мне за распоряжениями по дому, не мешая никому. Прежнюю же свою квартиру я сдал за тридцать пять рублей в месяц надежному жильцу-чиновнику и, таким образом, увеличил доходность дома Анны Ивановны на четыреста двадцать рублей в год. Да и еще увеличу. У нас маленькие квартирки ходят замечательно дешево, и цену на них смело можно увеличить.
Что ж ты мне свою фотографию-то не высылаешь? Хоть бы я Анне Ивановне тебя показал. У меня есть твой портретик, но там ты совсем еще юнец с еле пробивающейся бородой, а мне хочется показать тебя в настоящем твоем виде.
На днях переезжаем на дачу. Адрес старый. Пиши по городскому. Ведь я с дачи все равно буду приезжать в городскую квартиру почти что каждый день.
Желаю тебе всех земных благ. Жму руку.
Твой Глеб.
XXIЛюбезному другу Ипполиту Ивановичу мой поклон, приветствие и благодарность за присыл фотографии!
Боже мой, зачем ты, Ипполит Иванович, отрастил себе такую косматую бороду? Ведь ты в ней почти старик и, кроме того, смахиваешь на какого-то купчину Пуд Пудыча. Да и прическа твоя… Кто нынче из молодых людей носит такую прическу! Ну, да еще прическа туда-сюда, а бороду остриги. Теперь бороду подстригают а-ла Гейнрих Третий, делают ее клинушком, а волосы носят короткие.
Показывал тебя Анне Ивановне. Нашла тебя очень серьезным на вид.
Пишу тебе с дачи. Вот уже три дня, как мы переехали на дачу, но пока живем одни, без соседей. Съемщики наших домиков – люди семейные и переедут только тогда, когда у детей экзамены кончатся. Вчера занимался тем, что драпировал наши два балкона полосатым тиком. Сам драпировал, без обойщика – вот какой я хозяин. Анна Ивановна смотрела на меня и умилялась, а сегодня поехала в город и в воздаяние за мои труды купила мне прелестные золотые запонки к рукавам и к груди сорочки. Женщина, очевидно, хочет, чтобы каждый труд мой оплачивался.
А я все продолжаю толстеть, между тем это нехорошо. Я уж советовался с доктором. Доктор советует отказаться от пирогов и ездить верхом или на велосипеде. Не хочешь ли, я тебе подарю мое осеннее пальто? Сшил себе в марте, а уж теперь оно мне оказывается узко. Тебе же будет в самый раз. Пиши скорей. Тогда вышлю тебе его по железной дороге большой скоростью. Пальто почти новое.
Еще раз благодарю за фотографию и пожимаю твою честную руку. Анна Ивановна тебе кланяется.
Твой Глеб.
XXIIЗдравствуй, строптивый друг Ипполит Иванович!
Вот уж никак не мог вообразить, что я так огорчу тебя предложением принять в дар мое пальто. Что тут такого оскорбительного, что человек дарит своему другу пальто? А между тем ты поднял дым коромыслом. Чего-чего ты мне не наговорил! И объедки, и обглодки, и обноски, бабьи подачки… А вот и не угадал. Вовсе это не бабья подачка. Пальто сшито на мои собственные, трудом заработанные деньги. Я его сшил на те деньги, которые получил с Акулины Алексеевны за взыскание в пользу ее по векселям. Пальто стоило шестьдесят пять рублей.
Ну, да не хочешь принять от меня подарок, так Бог с тобой. Была предложена тебе честь, а теперь от убытка Бог избавил. Продам пальто портному.
Прочел твое письмо Анне Ивановне. Я от нее ничего не скрываю. Покачала головой и назвала тебя диким.
Кстати… Здесь, на даче, она выдает меня всем за племянника. Ну, что ж… Пусть буду племянник.
Толстею по-прежнему, а потому учусь ездить на велосипеде, чтобы иметь моцион. Велосипед подарила мне Анна Ивановна.
Ну, прощай, дикий друг. Желаю тебе всего хорошего.
Твой Глеб.
XXIIIНу наконец-то я получил от тебя, Ипполит Иванович, письмо без упреков, без нотаций и без рассуждений, что нравственно и что безнравственно!
Здравствуй, друг любезный! Пишу к тебе с дачи, где остался на целый день, чтобы пользоваться благорастворением воздухов и изобилием плодов земных. Погода прекраснейшая. Анна Ивановна заказала сегодня к обеду щи из крапивы, раков и вареники – блюда совсем летние. Дачники на наш двор начинают уже съезжаться. Вчера переехал купец Рыбицын. Он имеет в дороге басонную фабрику. Муж, жена, два мальчика и девочка-подросток. Семейство прелестнейшее. Сегодня я был у них и получил половину денег за дачу, так как у нас условлено, чтоб жильцы платили в два срока: половину при въезде и половину к 1 июля. Мадам Рыбицына – очень бельфамистая женщина, и Анна Ивановна начинает уже меня к ней ревновать. Это, впрочем, только кстати пишу тебе, чтобы показать, как Анна Ивановна меня любит и насколько связь наша прочна. Сейчас подходила она ко мне и велела тебе написать, чтобы ты нынешним летом приехал к нам погостить. В самом деле, отчего бы тебе не приехать к нам недельки на две? Подышал бы ты чистым воздухом на даче, пображничали бы мы. У нас хорошенький сад. Перед балконом сирень и воздушный жасмин, на задах одиннадцать сосен, и под ними можно расположиться на ковре с самоваром. У дворника имеется корова, и всегда можно получить хорошее молоко. Попроси-ка ты у своих заправил отпуск, да и катни к нам, недолго думая. Помещения у нас вволю, и мы дадим тебе прекрасную отдельную комнату. Сообрази и валяй. Жду ответа.
Что тебе сказать еще о себе? Ах да. Учась ездить на велосипеде, я упал и разбил себе нос о дерево. Теперь, впрочем, подживает.
Кончаю письмо. На двор въезжают возы с мебелью вторых дачников. Надо будет выдать ключи от дома.
Будь здоров. Желаю всего хорошего.
Твой Глеб.
XXIVЛюбезный друг Ипполит Иванович, здравствуй!
Не дождавшись от тебя ответа, пишу тебе второе письмо. В этом втором письме спешу тебе рассказать о том переполохе, который я испытал на днях и который может повториться не один раз. Надо тебе сказать, что с Прасковьей Федоровной после того, как я предлагал тебе занять у ней место управляющего паркетной фабрикой, и ты от этого места отказался, я решился расстаться навсегда. Был у ней, пображничал и стал прощаться, сообщив, что еду к себе в деревню, в Пензенскую губернию, где у меня имение, и останусь там до осени или, может быть, навсегда. Разумеется, слезы, упреки, подарок на память кольца, правда, очень неважного, хотя и с бирюзой, и просьбы писать ей из деревни. Кой-как наконец вырвался от Прасковьи Федоровны и теперь считаюсь в отъезде из Петербурга. Видел как-то раз, недели полторы тому назад, эту барыньку на улице, у Знаменья, но, чтобы не встретиться с ней, забежал под ворота дома и скрылся на дворе. А на днях вдруг такой казус. Выхожу я перед обедом из комнаты на свой верхний балкон, с которого все видно в сад купца Рыбицына, и вдруг вижу, что в саду на скамейке сидит с женой Рыбицына – кто бы ты думал? – Прасковья Федоровна. Меня так и шарахнуло назад. Разумеется, я тотчас же скрылся в комнаты. Сейчас – за нашим дворником… Навожу справки, как такая-то попала и зачем (дворники здесь все знают), и оказывается, что Прасковья Федоровна – сестра нашего жильца Рыбицына, приехала к нему в гости еще вчера с вечера. А из сада Рыбицына в наш сад все видно. Ну, как увидит меня? Сейчас расспросы, отчего не уехал в Пензенскую губернию, ревность и все этакое… Со стороны Анны Ивановны явится тоже ревность, слезы, а пожалуй, и целый скандал. Оказался я между двух огней. А между тем обеденный стол, как назло, велел накрыть на балконе. Как на иголках, обедал я при спущенных драпировках, весь вечер никуда не выходил из комнаты. Анна Ивановна зовет меня гулять на улицу, а я боюсь из комнаты выйти, чтобы не встретиться с Прасковьей Федоровной. Сказал, что я болен, что у меня зубы болят, флюс начинается. Мне сейчас на щеку припарку. Делать нечего, сижу с припаркой. Наутро просыпаюсь, хочу ехать в город, но выглянул из окна – Прасковья Федоровна в саду сидит, и так сидит, что мне, чтобы выйти на улицу, непременно нужно мимо нее пройти. Жду час, пока уйдет в дом, жду два – нет, не уходит. А Анне Ивановне я сказал, что флюс у меня за ночь лопнул, что я еду в город, и она надавала мне кучу поручений. Я опять за зубную боль… Схватился за щеку и застонал. Опять наворотили мне на щеку подушечку с душистыми травами. Лежу я на диване и никуда не выхожу.
И можешь ты думать, промучила меня так Прасковья Федоровна три дня! Три дня гостила она у брата и только на четвертый уехала. На этот раз все обошлось благополучно и без скандала, но ведь она явится к своему брату в гости и вторично, несколько раз в лето приедет. Может приехать внезапно, когда я сижу в саду или за воротами. Как от нее убережешься? Ах, боже мой! Вот кругом вода-то! Не сегодня, так завтра, наверное, скандал выйдет. Посоветуй, друг любезный, как мне быть?
Жду ответа. Анна Ивановна тебе кланяется.
Твой Глеб.
XXVЗдравствуй, друг милый Ипполит Иванович!
Получил твое письмо. Ты опять сердишься и бранишь меня. Но что же тут такого, что я приглашаю тебя к себе? Я к себе приглашаю гостить, а вовсе не к Анне Ивановне. Комнатой и столом во время твоего пребывания у меня ты, опять же, будешь пользоваться от меня, а не от Анны Ивановны. Ведь помещение и стол для себя и для своих друзей, которых вздумалось бы мне пригласить к себе, я получаю от Анны Ивановны за свой труд, а не за что-либо другое! Какие у тебя мысли нехорошие, Ипполит Иванович! Все-то ты видишь в мрачном свете…
Вот тоже и ответ на мою просьбу дать мне совет относительно Прасковьи Федоровны… Ты пишешь мне: «Поделом вору и мука». Ай-ай-ай! Вот уж не ожидал я от тебя такого ответа! И это друг так отвечает! Грех тебе, Ипполит!
А Прасковья Федоровна опять была у своего брата и продержала меня опять взаперти целые сутки. На сей раз я сказал Анне Ивановне, что у меня болит живот и оттого я не могу выходить из комнаты. Лежал на диване и стонал. Навалили мне на живот горячего овса мешок, поили каплями, и я, несчастный, должен был слушаться и все это принимать.
Одно спасение – проделать калитку на задах и уходить из дому на другую улицу, на которую выходят наши задворки, что я завтра и велю плотнику сделать, а Анне Ивановне сообщу, что это так нужно исполнить в пожарном отношении. Одним словом, нагорожу ей черта в ступе.
Калитка на задах, впрочем, полумера, и, как я ни вертись, а Прасковья Федоровна рано или поздно меня должна встретить, ежели не прекратит свои посещения к своему брату.
Разве сообщить об Прасковье Федоровне Анне Ивановне и рассказать ей, в чем дело? Ведь эта Прасковья Федоровна – моя бывшая дама, и я тотчас же прекратил с ней все, как только увидал, что у меня явилась прочная связь с Анной Ивановной.
Ответь, друг, посоветуй. Ведь ты умнее меня. Полно тебе козыриться-то!
Жму твою честную руку, Ипполит, и жду совета.
Твой Глеб.
XXVIПолучил твое письмо, друг Ипполит.
Что ж ты мне ничего не посоветовал насчет могущего произойти недоразумения между Анной Ивановной и Прасковьей Федоровной? Ай-ай, какой ты недобрый! А скандал будет, наверное будет, хотя я и проделал калитку на задах, о которой тебе писал. Эта калитка, впрочем, дает мне возможность улизнуть из дачи не замеченным Прасковьей Федоровной только тогда, когда уже я знаю, что Прасковья Федоровна приехала к Рыбицыным и сидит в саду перед балконом, но ведь я могу столкнуться с ней и внезапно. А Анна Ивановна, как назло, сближается с женой Рыбицына, и они уже обменялись визитами. Вдруг как в один прекрасный день мадам Рыбицына приведет к нам и Прасковью Федоровну?
А в остальном жизнь моя течет прекрасно. Через день езжу я на наших лошадях в город в наш дом, получаю от дворника деньги, переданные ему квартирантами, наблюдаю за постройкой (у нас уже забутили фундамент) и возвращаюсь в пять часов к обеду домой.
Что тебе сообщить еще о себе? Я начал по вечерам ездить верхом. Попытка моя научиться кататься на велосипеде не увенчалась успехом. Не дается мне эта наука! Я, как уже писал тебе, свалился с велосипеда, разбил себе нос и бросил учиться. А между тем моцион нужен (я толстею не по дням, а по часам) – и вот Анна Ивановна купила для меня верховую казачью лошадь с седлом. Верховая езда более по мне, и я почти каждый вечер объезжаю Лесной. Первые уроки верховой езды дал мне отставной казачий офицер Урываев. Это тоже жилец наш. Живет он у нас на даче со своей сестрой-вдовой и племянником, маленьким кадетом. Сдавал я дачу вдове, тщательно избегал жильцов-холостяков, а вот при вдове оказался ее брат-холостяк. Впрочем, не думаю в нем найти соперника себе. Он мужчина уже лет за сорок, а я во цвете лет, да и внимания он мало обращает на Анну Ивановну.
Покуда все. Будь здоров.
Твой Глеб.
XXVIIЗдравствуй, друг любезный, Ипполит Иванович!
Здоров ли уж ты? Два письма писал я тебе, а от тебя ни строчки! Пишу третье письмо. Авось ты откликнешься.
Так как я тебя посвящаю во все тайны моей интимной жизни, то не могу тебе не сообщить и о том, что Анне Ивановне я вчера признался о моей бывшей связи с Прасковьей Федоровной и просил у Анны Ивановны защиты на случай, если бы Прасковья Федоровна устроила мне какой-либо скандал. Я ожидал со стороны Анны Ивановны взрыва негодования, но она приняла мое признание сравнительно равнодушно и только пожурила меня и взяла слово в дальнейшей верности. Бесспорно, что все это случилось оттого, что я очень ловко ввернул ей в признание следующую фразу: «Как только я заметил, моя дорогая, что моя с вами связь не мимолетна, как только я увидал, что мы созданы друг для друга, я покончил навсегда с моими шалостями, с моим прошлым и стал принадлежать только вам одной, всецело вам…» От этой тирады она даже слегка прослезилась. В конце концов я просил Анну Ивановну, чтобы она не принимала к себе Рыбицыных и сама не ходила туда, на что она и дала мне слово.
Как гора с плеч у меня теперь…
А отставной казачий офицер Урываев оказался прекрасный человек, только много водки пьет, хотя пьян не бывает. Он ходит к нам с сестрой. Вчера подарил Анне Ивановне прелестный кусок соленой севрюжины, которую он получил с Дона. Иногда мы играем в винт: я, Анна Ивановна, Урываев и его сестра. Завтра я и Анна Ивановна будем обедать у сестры Урываева, и он обещался состряпать нам какие-то особенные походные битки. Мясо рубится шашкой на лафетном колесе, а так как лафетного колеса у него нет, то он будет рубить хоть и шашкой, но на чугунном утюге. Посмотрим, что это за битки такие.
Будь здоров. Желаю всего хорошего.
Твой Глеб.
XXVIIIЛюбезный Ипполит Иванович, здравствуй!
Большое тебе спасибо за твое письмо. Душевно радуюсь, что начальство твое поощрило тебя квартирой от общества и что ты будешь теперь жить в доме агентства с окнами на Волгу. Ах, а я, несчастный, живу в комнате с окнами, выходящими в сад купца Рыбицына, и сегодня под вечер только подошел к одному из этих окон и выглянул из него, как глаз с глазом встретился с Прасковьей Федоровной, которая была у Рыбицыных и шлялась по саду.
– Глеб Иванович! Да вы ли это? – воскликнула она во все горло.
Я отскочил от окна и спрятался в комнате, но она продолжала кричать меня по имени, и пришлось опять выглянуть в окно и поклониться.
– Чего вы прячетесь-то от ваших знакомых?! – заорала она. – Когда из деревни приехали?
– Давно приехал… Или нет… Недавно… У меня мать умерла… – отвечал я, путаясь.
– Да ведь мать ваша умерла два года тому назад. Сами же вы мне рассказывали.
И действительно, я вспомнил, что давно уже рассказывал ей о смерти матери.
– Я здесь у тетки живу. Я здесь племянник… А это дача моей тетки, – бормотал я.
– Ах, вы-то, стало быть, тот племянник и есть, о котором здесь на даче так много рассказывают! Прекрасно, прекрасно, надо чести приписать. А я вот к брату езжу. Несколько раз уже здесь была, но странно, что не встречала вас до сих пор. Что ж вы как истукан стоите? Сходите вниз поговорить. Ведь мы старые знакомые.
Я сошел бы вниз, переговорил бы с Прасковьей Федоровной и уверен, что все кончилось бы без скандала, если бы не вмешалась Анна Ивановна. Заслышав нашу перекличку, она сбежала с балкона нашей дачи, на котором сидела, подскочила к решетке и закричала Прасковье Федоровне с пеной у рта:
– А вам здесь что нужно? Что вы кричите на весь двор и лезете к молодому человеку?!
– Я лезу? Да что вы врете-то! Как же я могу к нему лезть, ежели я в саду моего брата?
– Пожалуйста, пожалуйста… Нечего мне зубы-то заговаривать! Я хорошо понимаю, в чем тут дело. Уходите прочь от решетки!
– Я прочь? С какой же стати? Не ты ли запретишь?
– А хоть бы и я! Я здесь хозяйка.
– О?? Мой брат снял под себя эту дачу, так мы и хозяева дачи. Вишь, еще какая выискалась! Пошла сама прочь!
– Что? Я прочь? Да как ты мне смеешь тыкать, нахальная ты баба! Ты зубы-то прежде черные отчисти.
– Молчи, крашеная выдра!
Ну и пошла писать губерния. Такая перебранка началась через забор, что ужас! С улицы у решетки стала останавливаться публика. Выбежал из дачи купец Рыбицын и стал оттаскивать от решетки Прасковью Федоровну, сбежал я сверху и стал уговаривать Анну Ивановну успокоиться. Анну Ивановну втащил я на балкон. С ней сделалась истерика. Валерьяновы капли… зельтерская вода, нашатырный спирт…
Только к ужину успокоилась она, но ужинать не стала, ушла к себе в спальню и заперлась. Ужинал я один.
Теперь после ужина пишу тебе это письмо. От кухарки нашей удалось узнать, что Прасковья Федоровна уехала в город.
Будь здоров.
Твой Глеб.
XXIXДруг Ипполит Иванович, здравствуй!
Позволь тебе сделать упрек. Ужасно обижаешь ты меня своими письмами. Во-первых, ты отвечаешь мне как-то нехотя и на два-три письма сразу, как будто для того, чтобы только отвязаться, а во-вторых, и самый тон твоих писем какой-то пренебрежительный, насмешливый по отношению ко мне. У тебя мое содержанство-то, очевидно, все в голове. Но какое же тут содержанство, помилуй, если у меня с Анной Ивановной прочная незыблемая связь, которая наверное осенью кончится законным браком! Мы живем совершенно как муж и жена, Анна Ивановна хоть и называет меня своим племянником, а я ее – «ма тант», но никто этому не верит. Жалованье за свой труд я получаю теперь, правда, больше, чем в подобных случаях платится за труд, но ведь муж от жены может брать и больше этого за свой труд, а я себя и Анну Ивановну считаю так, что мы все равно что муж и жена, нужды нет, что мы не венчаны.
Пожалуйста, друже, не пиши мне таким тоном. Хоть за мою искренность меня пощади. Я тебе как другу сообщаю все малейшие детали моей семейной жизни, как хорошие, так и дурные, но ведь дурное я мог бы и скрывать, мог выставлять себя только в хорошем свете, а я этого не желаю, не хочу ставить себя на пьедестал, хочу, чтобы ты все знал про меня.
Вот и сейчас сообщу тебе то, чего бы и другому никогда не написал. Анна Ивановна на меня дуется. Прошло пять дней, а она все еще дуется. Дабы примириться с ней, ласкаю ее мопсов и болонок, кормлю их сахаром, но и это не помогает. Вчера в пику мне пригласила к себе казака Урываева и целый вечер проиграла с ним в дураки по двугривенному. Ну, да ладно: подуется, подуется и обойдется.
Прасковья Федоровна после скандала у Рыбицыных так и не показывалась. Рыбицыны почему-то перестали с нами кланяться.
При сем посылаю тебе еще мою фотографию – верхом на лошади. Это снимал меня наш здешний дачный фотограф.
Будь здоров, Ипполит Иванович. Желаю тебе всего хорошего.
Твой Глеб.
XXXЗдравствуй, милый и добрый Ипполит Иванович.
Получил твое письмо. Ты все еще не унимаешься со своими нотациями, но, право, я их терплю от тебя напрасно. Вот и сегодня ты пишешь о разнице лет моих и Анны Ивановны и называешь мою с ней связь и даже будущий наш законный брак самопродажей с моей стороны. Кто сказал тебе о громадной разнице наших лет? Разница пустая. Ну, десять лет каких-нибудь, не больше. Больше как на десять лет Анна Ивановна никак не старше меня. К тому же она женщина вполне сохранившаяся. Есть у ней недостаток, что она употребляет на себя много косметиков, но я не знаю, для чего она это делает. Мне кажется, что это мода нынче какая-то. Молоденькие и хорошенькие девушки, не говоря уже о молодых дамах, – и те нынче подкрашивают и подводят глаза. Это я теперь наблюдаю повсюду у нас в Лесном. А уж к розовой пудре так положительно все прибегают. И знаешь что? Я имел даже мужество как-то раз упрекнуть Анну Ивановну насчет подкрашиваний, и она теперь красится меньше.
И отчего ты не хочешь верить, что я искренно люблю Анну Ивановну? Я не влюблен в нее безумно, не пылаю к ней такой страстью, как в романах описывают, но люблю ее как добрую женщину, которая, как хочешь, все-таки вырвала меня из моей будничной колеи и поставила на ноги. Благодарность и привычка – вот моя любовь.
Ну, мы примирились. Дулась она на меня целую неделю и наконец преложила свой гнев на милость.
А знаешь, как я это сделал? Возбудил в ней ревность. Познакомился с дочкой аптекаря, который живет по соседству от нас, премиленькой жидовочкой, и стал слегка ухаживать за ней, подарил ей грошовый букет из пионов и ландышей. Потом раз уехал из Лесного в город, да там и остался ночевать в зимней квартире.
Наутро, когда я вернулся на дачу, бурная сцена, а затем и примирение. Нет, не надо очень уж ухаживать за женщинами, теперь я это вижу. Чем больше ухаживаешь и ластишься к ним, когда они дуются, тем хуже. Надо показывать такой вид, что и ты что-нибудь да значишь.
Результатом нашего примирения было то, что Анна Ивановна подарила мне свой золотой браслет с надписью «Бог тебя храни», надела его мне на руку и просила постоянно носить. Ношу тем более охотно, что браслет массивный, хороший.
А отчего очень уж дулась на меня Анна Ивановна, я узнал. Прасковья Федоровна прислала ей письмо, в котором ругательски ругала меня и ее. Меня как изменника, ее как разлучницу. В письме рассказала, где и когда я с ней познакомился. Вот Анна Ивановна долго и не могла простить мне то, что я познакомился как с ней, так и с Прасковьей Федоровной в одно и то же время, между тем как Анну Ивановну я уверял, что Прасковья Федоровна – моя стародавняя любовь.
