Полная версия
Первый кубанский («Ледяной») поход
В городе повозка эта въехала во двор гостиницы Губкина на Соборной площади, где проживали главари советской власти Сорокин, Золотарев, Чистов, Чуприн и другие. Двор был переполнен красноармейцами – ругали генерала Корнилова. Отдельные увещания из толпы не тревожить умершего человека, ставшего уже безвредным, не помогли – настроение большевистской толпы повышалось. Через некоторое время красноармейцы вывезли на своих руках повозку на улицу. С повозки тело было сброшено на панель. Один из представителей советской власти Золотарев появился пьяный на балконе и, едва держась на ногах, стал хвастаться перед толпой, что это его отряд привез тело Корнилова. Но в то же время Сорокин оспаривал у Золотарева честь привоза Корнилова, утверждая, что труп привезен не отрядом Золотарева, а темрюкцами. Появились фотографы; с покойника были сделаны снимки, после чего тут же проявленные карточки стали бойко ходить по рукам. С трупа была сорвана последняя рубашка, которая раздиралась на части и обрывки разбрасывались кругом. Несколько человек оказались на дереве и стали поднимать труп. Но веревка оборвалась, и тело упало на мостовую. Толпа все прибывала, волновалась и шумела…
После речи с балкона стали кричать, что труп надо разорвать на клочки. Наконец отдан был приказ увезти труп за город и сжечь его. Труп был уже неузнаваем: он представлял из себя бесформенную массу, обезображенную ударами шашек, бросанием на землю. Тело было привезено на городские бойни, где, обложив соломой, стали жечь в присутствии высших представителей большевистской власти, прибывших на это зрелище на автомобилях…
В один день не удалось докончить этой работы: на следующий день продолжали жечь жалкие останки; жгли и растаптывали ногами и потом опять жгли…
Через несколько дней после расправы с трупом по городу двигалась какая-то шутовская ряженая процессия, ее сопровождала толпа народа. Это должно было изображать «похороны Корнилова». Останавливаясь у подъездов, ряженые звонили и требовали денег «на помин души Корнилова».
* * *Жизнь шла своим чередом, не позволяла предаваться унынию и от горестных мыслей о тяжкой утрате возвращала к суровой действительности.
В тот момент, когда от берега Кубани понесли носилки с прахом командующего, его начальник штаба обратился ко мне:
– Вы примете командование армией?
– Да.
Не было ни минуты колебания. Официально по званию «помощника командующего армией» мне надлежало заменить убитого. Морально я не имел права уклониться от тяжелой ноши, выпавшей на мою долю в ту минуту, когда армии грозила гибель. Но только временно – здесь, на поле боя…
Поэтому, когда мне дали на подпись краткое сообщение о событии, адресованное в Елисаветинскую генералу Алексееву, с приглашением прибыть на ферму, я придал записке форму рапорта, предпослав фразу: «Доношу, что…» Этим я признавал за Алексеевым естественное право его на возглавление организации и, следовательно, на назначение постоянного заместителя павшему командующему.
Штаб перешел в конец рощи, где расположился на перекрестке дорог, под открытым небом, в ожидании генерала Алексеева и Кубанского атамана полковника Филимонова.
Приехал Алексеев и обратился ко мне:
– Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помоги вам Бог!
Мы обменялись крепким рукопожатием.
Вместе с Романовским Алексеев обсуждал проект приказа, причем оба остановились в нерешительности на одной технической детали: неписаная конституция добровольческой власти не знала иного определения ее, как термином «командующий армией». От чьего же имени отдавать приказ, как официально определить положение Алексеева? Романовский разрешил вопрос просто:
– Подпишите «генерал от инфантерии»… и больше ничего. Армия знает, кто такой генерал Алексеев.
Приказ гласил:
«§ 1Неприятельским снарядом, попавшим в штаб армии, в 7 ч. 30 м. 31 сего марта убит генерал Корнилов.
Пал смертью храбрых человек, любивший Россию больше себя и не могший перенести ее позора.
Все дела покойного свидетельствуют, с какой непоколебимой настойчивостью, энергией и верой в успех дела отдался он на служение Родине.
Бегство из неприятельского плена, августовское выступление, Быхов и выход из него, вступление в ряды Добровольческой армии и славное командование ею известны всем нам.
Велика потеря наша, но пусть не смутятся тревогой наши сердца и пусть не ослабнет воля к дальнейшей борьбе. Каждому продолжать исполнение своего долга, памятуя, что все мы несем свою лепту на алтарь Отечества.
Вечная память Лавру Георгиевичу Корнилову, нашему незабвенному вождю и лучшему гражданину Родины. Мир праху его!
§ 2В командование армией вступить генералу Деникину».
* * *В темную ночь армия уходила от Екатеринодара в неизвестное.
На походе я узнал, что из станицы Елисаветинской не удалось вывезти всех раненых. Начальник обоза доложил, что окрестности были уже заняты противником, перевозочных средств одной Елисаветинской не хватало, и пришлось оставить в ней 64 тяжело раненных[76] из числа безнадежных и тех, которые, безусловно, не в состоянии были бы вынести предстоящие форсированные марши. С ранеными оставлены врач, сестра и денежные средства.
2 апреля нам предстояло прорваться через линию Черноморской железной дороги – я наметил для этого станцию Медведовскую. Обозы были готовы с утра, и выступление предположено с таким расчетом, чтобы подойти к железной дороге в темноте. Но около полудня неожиданно со стороны Ново-Величковской обнаружилось наступление крупного отряда большевиков, и скоро колония с ее скученным добровольческим населением подверглась жестокому обстрелу десятка орудий; в то же время большевистская пехота начала охватывать нас с востока, стремясь запереть в излучине реки.
При таких условиях о скрытности движения и перехода через железную дорогу не могло быть и речи. И я решился на крайнее средство – отсидеться в Гначбау до темноты, с тем чтобы под покровом ночи скрыть свой марш и от гначбауского, и от медведовского противника. Обоз приказал сократить до минимума: изъять все лишние войсковые повозки, бросить лишние орудия, унеся затворы, испортив лафеты, так как для оставшихся 30 снарядов достаточно было и четырех орудий; беженцам оставить по повозке на 6 человек, остальные порубить. В голову обоза поставить лазарет.
Части 2-й бригады выдвинулись за окраину, залегли и приостановили наступление противника. Но артиллерийский обстрел колонии продолжался с исключительной силой.
Этот день останется в памяти первопоходников навсегда. В первый раз за три войны мне пришлось увидеть панику. Когда люди, прижатые к реке и потерявшие надежду на спасение, теряли всякий критерий реальной обстановки и находились во власти самых нелепых, самых фантастических слухов. Когда обнажались худшие инстинкты, эгоизм, недоверие и подозрительность друг к другу, к начальству, одной части к другой. Главным образом в многолюдном населении обоза. В войсковых частях было лучше, но и там создалось очень нервное настроение. Вероятно, среди малодушного элемента шли разные разговоры, потому что в продолжении пяти-шести часов в штаб приходили вести одна другой тревожнее. Получаю, например, донесение, что один из полка конницы решил отделиться от армии и прорываться отдельно… Что организуется много конных партий, предполагающих распылиться… Входит бледный ротмистр Шапрон[77], адъютант Алексеева, и трагическим шепотом докладывает, что в двух полках решили спасаться ценою выдачи большевикам старших начальников и добровольческой казны… Предусмотрено какое-то участие в этом деле Баткина… Что сводный офицерский эскадрон прибыл добровольно для охраны генерала Алексеева. От всякой охраны лично я отказался, но много позднее узнал, что тревожные слухи дошли до штаба 1-й бригады и полковник Тимановский (начальник штаба у Маркова. – А. Д.) придвинул незаметно к штабу армии «на всякий случай» офицерскую часть.
Люди теряли самообладание, и надо было спасать их помимо их собственной воли. Мы с Иваном Павловичем, который сохранял, как всегда, невозмутимое спокойствие, успокаивали волнующихся, спорили с сановными беженцами, добивавшимися права следовать чуть ли не с авангардом, и ждали с нетерпением наступления все примиряющих сумерек. Часовая стрелка в этот день, как всегда в таких случаях, передвигалась с необычайной медленностью…
Перед самым закатом приказал начать движение колонны на север, по Старо-Величковской дороге. Движение замечено было противником, и лощину, где проходит дорога, большевики начали обстреливать ураганным огнем. Но уже спускалась ночь, огонь стал беспорядочнее, голова колонны круто свернула вправо и пошла на северо-восток по дороге на Медведовскую.
Вырвались!
* * *Еще во время остановки в Ильинской пришли хорошие вести с двух сторон.
Из кубанской станицы Прочноокопской – наиболее твердой и всегда враждебно относившейся к большевизму – явились посланцы с просьбой идти к ним, в Лабинский отдел. Они рассказывали, что, невзирая на неудачу, постигшую недавно восставших, вся тайная организация, охватывающая Лабинский, Баталпашинский, частью Майкопский и Кавказский отделы, сохранилась, что оружие спрятано, закопано в землю, что, наконец, сделаны все приготовления к захвату города Армавира, где имеются в изобилии в большевистских складах оружие и боевые припасы.
В то же время до нас доносились настойчивые слухи с Дона, что казачество там встало поголовно и что даже столица донская – Новочеркасск – в руках восставших.
Армия воспрянула духом окончательно.
Обозные стратеги волновались больше всех, роптали на долгую остановку и рвались дальше – к полуоткрывшимся окнам, в которых вдруг мелькнул свет. Но военно-политическая обстановка оставалась для штаба все еще далеко не ясной. Нужно было убедиться в серьезности всех этих сведений, чтобы решить, куда идти. От этого зависела дальнейшая судьба армии.
С этой целью на Дон, в станицу Егорлыцкую, был послан с разъездом полковник Генерального штаба Барцевич[78]. Одновременно, по просьбе Кубанского правительства и генерала Покровского, в его распоряжение предоставлен был отряд в составе до четырех кубанских и черкесских сотен, который должен был составить ядро восставших лабинцев. Отряд стал сосредоточиваться к югу, в станице Расшеватской, в ожидании решения общего плана операции.
Барцевич выехал из Ильинской, в несколько дней сделал лихой пробег в 200 верст (туда и обратно) и вернулся в Успенскую с сотней донских казаков в восторженном настроении.
– Дон восстал. Задонские станицы ополчились поголовно, свергли советскую власть, восстановили командование и дисциплину и ведут отчаянную борьбу с большевиками. Бьют челом Добровольческой армии, просят забыть старое и поскорее прийти на помощь.
И. Какурин[79]
Первый кубанский генерала Корнилова поход[80]
Дон переживал новую драму в своей истории. В Новочеркасске остались Донской атаман генерал Назаров, правительство и войсковой Круг. Большевики, оккупировав территорию донских казаков и заняв 12 февраля Новочеркасск, умертвили независимость Дона и задушили его свободу. Этот всегда спокойный и патриархальный город захлестнула кровавая волна произвола и красного террора. Атаман генерал Назаров и до 600 донских офицеров были расстреляны, члены Круга посажены в тюрьмы, на Новочеркасск была наложена контрибуция в 5 миллионов рублей. Часть золотого запаса Государственного казначейства осталась в городе и досталась красным. В Ростове также шел красный террор и массовые расстрелы офицеров…
Пустынны и мрачны были ростовские неосвещенные улицы. Вдали, на Темернике и в районе вокзала, слышны были выстрелы. Колонна двигалась на Нахичевань и дальше, на станицу Аксайскую. В арьергарде шел Первый офицерский батальон. По выходе из Нахичевани дорога стала тяжелой: местами снежные заносы преграждали путь. Этот первый переход в 25 верст для большинства юношей был чрезмерно тяжел; многие из них вышли в поход прямо из караулов, после бессонной 24-часовой службы; другие, утомленные физически, не имели возможности подкрепить свои силы перед выступлением, короче говоря, были очень голодны. Дул холодный ветер, снег скользил под ногами, тяжелая сумка и винтовка оттягивали плечи, патронташи давили грудь и не давали свободно вздохнуть, а идти нужно было быстро, не отставая от своих. После 4-часового марша люди устали, продрогли и проголодались.
10 февраля рано утром началась переправа частей через Дон, на котором лед уже местами начал таять и трещал. Генерал Корнилов со своим конвоем, верхом, переехал Дон и, остановившись на другом берегу, пропускал проходившие части, здороваясь с ними. Проходит пехота: офицерские батальоны, Корниловский полк, Юнкерский и Студенческий батальоны, донские партизанские отряды полковника Краснянского, есаула Лазарева, чернецовцы капитана Курочкина. Самых юных солдат армии генерал благодарит за их первый такой для них тяжелый ночной переход. Орудия снимаются с передков и перекатываются руками, лошади переводятся отдельно, снаряды перевозятся на подводах. С высокого берега от Аксайской в это ясное, слегка морозное утро далеко видна бескрайная белая степь, по которой ползет бесконечная черная лента людей и повозок. Дон остался позади. На душе стало спокойнее. После полудня вся армия сосредоточилась в станице Ольгинской, расположившись на широких квартирах. Красные не преследовали армию, лишь два их аэроплана пролетели над колонной на большой высоте и сбросили несколько бомб, разорвавшихся в стороне от дороги. Сторожевое охранение было выставлено во все стороны, а в станицу Хомутовскую выслан сильный конный разъезд.
11 февраля красные со стороны Нахичевани дали несколько орудийных выстрелов, да их небольшая конная часть атаковала партизанский отряд сотника Грекова, но была им отбита с потерей для отряда одного убитого и трех раненых. В станице Ольгинской армия оставалась четыре дня.
Всего в армии было бойцов до 4000, из коих 1200–1300 донцов, влившихся после оставления Новочеркасска мощной группой в Добровольческую армию, пополнив последнюю в станице Ольгинский и в станице Кагальницкой на треть боевого ее состава. А с двумястами ранеными и небоевым элементом – около 4500 человек, 8 орудий, 700 снарядов и десятка два пулеметов.
В отношении Партизанского полка нужно сказать еще следующее: 3 февраля 1918 года в Ростов, в штаб Добровольческой армии, выехали из Новочеркасска три офицера лейб-казака: есаул Я. Рыковский[81] и подъесаулы Н. Плеве[82] и Ф. Рыковский[83]. Они зачислены были в донской партизанский отряд полковника Краснянского, численностью в 120 штыков, состоявший на три четверти из донских офицеров и на четверть – из юнкеров, кадет и гимназистов и разделенный на два взвода. Есаул Я. Рыковский был назначен командиром 1-го взвода, а подъесаул Плеве – его помощником. Подъесаул Ф. Рыковский, как прибывший с лошадью, был зачислен ординарцем отряда, причем вторым конным ординарцем был корнет А. Жеребков[84], внук коренного лейб-казака и сам впоследствии офицер полка. 9 февраля из Ростова, в составе Добровольческой армии, выступило четыре донских партизанских отряда, носившие названия по фамилиям их начальников: отряды Краснянского, Лазарева, Грекова и Чернецова[85]. Последнего уже не было в живых, но отряд сохранил имя своего доблестного начальника. Командиром Чернецовского отряда был сподвижник Чернецова капитан Курочкин. В станице Ольгинской эти отряды были сведены в Партизанский полк, численностью в 600 штыков, под командой генерала Богаевского. Отряды стали именоваться сотнями, сохранив свои названия: 1-я сотня Краснянского, 2-я – Лазарева, 3-я – Чернецова. Отряд сотника Грекова сохранился и далее как отдельная единица, но вскоре он был расформирован и влит в воинские соединения армии.
13 февраля группа лейб-казаков, пришедших с подступов Новочеркасска в Ольгинскую, а именно: подъесаул С. Краснов[86], хорунжие Н. Ляхов[87], братья С.[88] и Г.[89] Чекуновы, подхорунжий Г. Мигулин[90] и казак Харламов, присоединились к однополчанам, состоявшим уже в Добровольческой армии. Подъесаул С. Краснов, привезший с собою пулемет, был назначен командиром пулеметного взвода и был подчинен командиру 1-го взвода есаулу Я. Рыковскому. Номерами при пулемете состояли хорунжие Н. Ляхов и братья С. и Г. Чекуновы, подхорунжий Мигулин и казак Харламов. От прибывших добровольцев узнали об обстановке в Новочеркасске и выступлении двухтысячного отряда донцов походного атамана генерал Попова, двинувшегося в Сальский округ. Кроме вышеупомянутых лейб-казаков, в состав Партизанского полка вошли следующие офицеры Войска Донского, впоследствии офицеры лейб-гвардии Казачьего полка: хорунжие И. Какурин, И. Усачев[91] и Л. Упорников[92]; прапорщики О. Балабин[93], К. Солтысов[94] и В. Скалозубов[95]. Получилась уже внушительная лейб-казачья группа в 16 бойцов, принявшая активное участие в походе генерала Корнилова.
При Партизанском полку был очень хороший перевязочный отряд, включенный в состав полка вместе с отрядом Чернецова, при котором он был сформирован. Этот отряд давал возможность возить своих раненых при полку. Ни один из раненых в походе партизан не был оставлен на милость красным в Елизаветинской, Гначбау и Дядьковской. Здесь будет уместно упомянуть, что в первом Кубанском походе приняла участие в качестве сестры милосердия сестра лейб-казаков братьев Рыковских, Ольга Федоровна[96], впоследствии супруга лейб-казака полковника К. Р. Поздеева[97].
12 февраля на втором заседании военного совета генерал Корнилов решил двигаться на Кубань, на Екатеринодар. В тот же день утром из Новочеркасска выступила на станицу Богаевскую Баклановская конная сотня, численностью в 50 шашек, под командой есаула Власова. В состав этой сотни вошел и автор этого очерка, впоследствии переведенный в команду офицеров-ординарцев при штабе генерала Богаевского.
13 февраля в Ольгинскую к генералу Корнилову прибыл в сопровождении своего начальника штаба походный атаман генерал Попов. Генерал Корнилов предложил ему присоединиться к Добровольческой армии, но генерал Попов отказался, мотивировав отказ настроением своего отряда, не желавшего покидать Дон, в чаянии в его степях выждать пробуждение донского казачества.
14 февраля утром подъем и выступление в дальнейший путь. Тяжело идти по густой, липкой черноземной грязи, особенно авангарду. К вечеру, пройдя 20 верст, армия втянулась в станицу Хомутовскую, куда уже раньше были высланы квартирьеры, и расположилась на ночлег.
15 февраля в прежнем порядке, по такой же тяжелой дороге, пройдя 20 верст, армия пришла вечером в станицу Кагальницкую, где и расположилась на ночлег, выставив охранение.
16 февраля во время дневки в конный дивизион полковника Глазенапа влились: донская сотня имени генерала Бакланова, под командой есаула Власова, и сотня есаула Бокова и несколько добровольцев донских казаков. После этого пополнения в дивизионе полковника Глазенапа насчитывалось около 300 шашек. В Кагальницкой армия простояла два дня, не тревожимая противником.
17 февраля армия совершила переход в 27 верст по вязкой грязи в станицу Мечетинскую. Конный дивизион полковника Глазенапа оставлен на сутки в станице Кагальницкой.
18 февраля – дневка в станице Мечетинской.
19 февраля – переход в 26 верст в последнюю донскую станицу Егорлыцкую. Конный дивизион полковника Глазенапа между Мечетинской и Егорлыцкой устроил засаду большому красному отряду, шедшему по пятам армии, и нанес ему такие тяжелые потери, что отряд красной гвардии в расстройстве повернул назад.
20 февраля – дневка. Принято окончательное решение двигаться на Кубань. Отряд походного атамана генерала Попова в это время подходил к станице Великокняжеской. За минувшие дни потеплело и дороги подсохли, что весьма радовало добровольцев.
21 февраля утром Добровольческая армия выступила из Егорлыцкой на село Лежанка Ставропольской губернии, находящееся в 22 верстах южнее. В авангарде шел Офицерский полк с батареей. Противник, увидев идущую в воде цепь, открыл по ней огонь. Генерал Марков с одной из рот атакует мост. Красные не выдерживают атаки и стремительно бегут в село, преследуемые нашим огнем. В этом бою ярко сказался недостаток у нас конницы: ни хорошей разведки, ни энергичного преследования противника не было. И в других боях мы это чувствовали.
В этот день генерал Корнилов выслал к походному атаману генералу Попову офицерский разъезд из офицеров 6-го Донского казачьего полка в 15 шашек под командой подполковника Ряснянского[98] с новым предложением о соединении с Добровольческой армией. Подполковник Ряснянский настиг отряд походного атамана в станице Великокняжеской и поручение передал, но генерал Попов вновь категорически отказался покинуть Донскую область.
22 февраля армия отдыхала в селе Лежанка, наполовину оставленном жителями. Убитые офицеры с воинскими почестями были погребены на местном кладбище. Генералы Алексеев и Корнилов проводили их до места вечного упокоения.
23 февраля утром армия выступила из Лежанки на станицу Плосскую Кубанской области. Конный дивизион полковника Глазенапа несколько раньше был выслан в направлении на селение Белая Глина Ставропольской губернии для отвлечения внимания противника от истинного направления движения главных сил. В арьергарде шел Офицерский полк с батареей. Установилась теплая погода, дорога была сухая и идти было легко. Совершив 20-верстный переход, армия остановилась на ночлег в первой кубанской станице Плосской, разместившись там по квартирам. Сразу же всех поразила резкая противоположность тому, что было в Лежанке: станица не была оставлена жителями и казаки встретили добровольцев приветливо и радушно.
24 февраля армия двинулась дальше в западном направлении, имея в арьергарде Офицерский полк с батареей. Сделав в хуторе Ново-Ивановском двухчасовой привал, армия перешла на ночлег в станицу Незамаевскую, пройдя за день 26 верст. В Незамаевской отношение к добровольцам было радушное. Эта станица первой из кубанских станиц дала армии пополнение – две сотни добровольцев, одну пешую и одну конную. Генералы Алексеев и Корнилов почти в каждой станице держали речи на станичных сборах.
25 февраля в 6 часов утра армия выступила из станицы Незамаевской на станицу Веселую. В арьергарде шел Чехословацкий батальон. Неожиданно на него наскочило два эскадрона красной конницы, но батальон не растерялся, развернулся против неприятеля, а один из пулеметчиков своим метким огнем нанес большие потери красным и они быстро повернули обратно. Пройдя всего лишь 15 верст, армия остановилась в станице Веселой и расположилась по квартирам. Около 10 часов вечера армия двинулась дальше, имея в авангарде Офицерский полк, Юнкерский батальон, Техническую роту и батарею, под общим начальством генерала Маркова.
Предстояло ночью перейти линию Владикавказской железной дороги между важными железнодорожными узлами Тихорецкая и Сосыка. Обе станции были заняты крупными отрядами красных, между ними – курсантами бронепоезда, а на станциях стояли эшелоны, готовые к переброске в угрожаемый пункт. Поэтому нужно было перейти железную дорогу ночью и как можно скорее. Перед выступлением все были предупреждены о цели движения; запрещены разговоры, курение; приняты всевозможные меры предосторожности. Чтобы ввести противника в заблуждение, колонна двигалась сначала на запад, на станицу Павловскую, но, пройдя верст десять, у хутора Упорный авангард круто свернул на юг. Наш обоз в темноте случайно оторвался от общей колонны, подошел почти на 3 версты к станице Павловской, занятой противником, и только счастливая случайность спасла его от гибели. В полной тишине шли всю ночь. Руки немели от винтовок, ноги наливались тяжестью, глаза слипались, одолевал сон, но шли и шли безостановочно в эту холодную, сырую ночь. По пути прошли по топкой гати, и около двух часов драгоценного времени нам пришлось потерять, чтобы сделать настил для провоза орудий и обоза по этой мягкой соломенной плотине, среди зарослей камыша. Прошли мост через реку Тихонькая.
26 февраля в предрассветном сумраке авангард вошел в станицу Новолеушковскую и, не задерживаясь в ней, продолжал путь, но уже в западном направлении и, пройдя еще 5–6 верст, в ясное солнечное утро вышел на железнодорожный переезд, пропуская мимо себя армию и походный лазарет. Однако переход армией железной дороги не прошел спокойно: с севера, со стороны станции Сосыки, подошел бронепоезд красных и начал обстрел переезда. Оказалось, что линия железной дороги была подорвана слишком близко, но бронепоезд скоро отогнала наша батарея, выехав на версту вперед. Когда прошли последние части, тронулся за ними и Офицерский полк с батареей. Только ночью арьергард вошел в станицу Старолеушковскую, где армия, сделав в течение 37 часов с шестичасовым перерывом переход в 60 верст, расположилась на ночлег.
27 февраля при отличной теплой погоде и по хорошей дороге армия спокойно перешла в станицу Ирклиевскую, находящуюся в 20 верстах южнее, и здесь расположилась на ночлег.
