Четыре

– Дальше, – без эмоций попросил я.

– И они ее вернули… Вот так. Я потом три месяца устраивал ее в нейроцентр. А она совсем перестала верить людям. Совсем. Доктор хороший нам достался. Николай Петрович. Очень хороший. Он ей первый курс лечения провел, а мне говорит, что если у нее не будет веры, то она очень скоро умрет.

– А если будет – то не очень скоро? – допытывался я.

– А если будет, то только одному Богу известно. Вы же, я полагаю, человек крещеный?

– Да.

– Значит, понимаете, что человек предполагает, а Бог располагает. Вот мы и решились с Николаем Петровичем на эксперимент.

– Какой?

– Единственным авторитетом для Насти оставалась ее покойная бабушка, ну и немного я и Николай Петрович. За время болезни у Настеньки открылся – а может, она так думает, а мы лишь принимаем правила игры – дар предвидения. И то, что вы сейчас в моем кабинете, косвенно этот дар подтверждает. И я подтверждаю.

– Вы?

– Я крестился, когда узнал о ее болезни.

– Какая связь? – Я вскинул бровь, чтобы пытаться играть роль «железного» человека.

– Настя благодаря бабушке была верующим ребенком. Знаете, когда мы ей что-то запрещали в целях сохранения здоровья, она безапелляционно возражала: а мне Отец Небесный разрешил. А был день, я им показывал фильм «Александр Невский», ну помните, старый фильм с музыкой Сергея Прокофьева, ну и рассказывал о монголо-татарском нашествии… Пытался даже говорить о нынешних спорах, было ли иго или это было квазигосударство такое. Ну… я же татарин, – несколько смутился Василий Абдурахманович. – Чувство вины или, наоборот, чувство того, что нас ущемили… Из поколения в поколение…

– Только не рассказывайте так, будто ваши предки шли в ордах Наполеона или Гитлера, – попросил я.

– Да-да! И я об этом. А Настя после всего вдруг очень просто и по-детски рассудила. Или, наоборот, не по-детски. Она вдруг сказала, что любая победа может быть либо с Богом, либо вопреки ему, но по Его попущению…

– Ничего себе! – не сдержался я.

– Вот-вот! А я о чем? Настя сказала, что Батый точно был не с Богом, а Александр был с Богом.

– Не в силе Бог, а в правде… – невольно вспомнил я.

– Так точно! Я стал изучать вопрос…

– И покрестились…

Всё это было очень интересно, но меня больше волновало настоящее. Где-то в городе Аглая и Настей бродили в масках по опустевшим магазинам, Аглая волновалось, и это волнение передавалось мне.

– Простите, Василий Абдурахманович, но нельзя ли поближе к вашему, так сказать, эксперименту? Там, понимаете, женщина волнуется.

– Как ее зовут? – спросил директор.

– Аглая. Ивановна. – В два приема сообщил я.

– Ух ты! – то ли удивился, то ли порадовался он.

– Ага… – согласился я.

– Незамужняя?

– Нет.

– Это хорошо… И вы не женаты?

– Нет. Это имеет какое-то значение?

– Ключевое… – Василий Абдурахманович набрал в легкие побольше воздуху и продолжил: – Так вот… Врач, Николай Петрович, он сказал, что химия и радиация – это, конечно, нужно… Но нужна мотивация к выздоровлению, своеобразное плацебо.

– То есть мы с Аглаей – это плацебо?! – догадался-выстрелил я.

– Не торопитесь… Я же вам сказал, если потребуется, мы немедленно заберем девочку…

– Но ведь всё, что вы рассказываете, – это уголовщина какая-то!

– Смотря с какой стороны посмотреть, – опечалился директор детдома. – Официально – Настя в гостях в семье.

– Это что? Всё подстроено? – Во мне начало уже закипать возмущение.

– Вы дослушаете или сразу поедем за Настей? – грустно спросил Василий Абдурахманович, и в глазах его появилась такая же неизбывная безнадежность, как у дежурного Вити на первом этаже. – Когда вы вошли в кабинет, я даже обрадовался: вижу, что вы человек творческий, добрый, романтик…

Он меня, конечно, не подкупил, но я успокоился.

– Рассказывайте дальше, – попросил я смиренно.

– Николай Петрович, как и я, часто слышал от Насти, что раз детей посылает в семью Отец Небесный, то родителей детям Он тоже может послать. И бабушка ей так говорила. Но где найти родителей для умирающей девочки?

Я воткнул взгляд в полированную столешницу. В горле встал комок. Не знаю, насколько я был добрый и романтичный, но сентиментальный – точно.

– Николай Петрович также заметил, – продолжал директор, – что Настя довольно часто дает прогнозы по развитию заболеваний. И сама в это верит. А еще она говорила родителям, которые приходили в их отделение, почему болели их дети… Понимаете?

– Понимаю, но сам с трудом верю.

– Это не важно, верите ли вы; важно, что верит она! И мы с Николаем Петровичем разработали план… Мы сказали Насте, что Отец Небесный поможет ей найти семью. А дальше она всё придумала сама. Почти сама… – Василий Абдурахманович насторожился, пытаясь понять, какое впечатление производят на меня его слова.

– Да говорите уж, – нетерпеливо поторопил я.

– Она попросила увезти ее к монастырю в день памяти бабушки. Она попросила, чтобы в больнице ее сочли умершей. Ну чтобы не искал никто… И Николай Петрович ей пообещал…

– С ума сойти! И вы согласились на эту авантюру?! – Мне даже воздуху не хватило на мое изумление.

– Но… – Василий Абдурахманович заглянул мне в глаза так, как заглядывают в глаза родителям дети, которые точно знают, что их обманывают. – Но вы ведь тоже приняли правила ее игры?..

Это был удар ниже пояса. Но справедливый.

– Разве с вас не спросят? Разве ее какие-нибудь проверяющие комиссии не потеряют?

– Не спросят… Если над ней возьмут опекунство или… удочерят. Но, повторю, я готов прямо сейчас поехать с вами за Настей.

– Стоп! – выдохнул я. – И что мы ей скажем?!

– Ну, что вы не от Отца Небесного…

«Шах и мат, Сергей Сергеевич, так сегодня любят говорить. Но ситуация, скорее, патовая».

– Но… она… именно в то время… именно в том месте… она почувствовала нашу симпатию с этой женщиной… – бормотал я.

– Аглаей Ивановной, – подсказал Василий Абдурахманович. – Вы думаете, я с бухты-барахты принял Крещение? Я если не мусульманин, то вполне себе советский атеист!.. Был…

В кабинете директора детдома повисло тягучее, вязкое молчание, разбухающее от наших несвязных, растерянных мыслей, сомнений, от оглушительного понимания того, что, если звать Высшую Силу, она может и прийти. Особенно если зовет ребенок. Я буквально увидел – не вспомнил, а увидел – эти строчки из Евангелия от Матфея, когда Иисус одернул учеников, которые не пускали к Нему досаждавших детей. Я произнес Его слова вслух:

– …Пустите детей и непрепятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное.

– Я вот думаю, что обо всём этом скажет ваша Аглая Ивановна? – задался резонным вопросом Василий Абдурахманович.

– Она не моя… – просто ответил я. – И насколько я понимаю, о законном опекунстве, тем более об удочерении речи и быть не может.

Директор вдруг, наоборот, приободрился, изобразив значимого человека.

– Если вы люди свободные, то в нашей администрации я в два счета зарегистрирую ваш брак, – сказал он непривычным за время нашего разговора тоном дельца или чиновника.

– Но… Аглая… М-да… Надо ехать…

– Вы бумагу подпишете, что Настя в данный момент у вас в гостях? – Василий Абдурахманович вынул из ящика стола явно заготовленный лист с текстом. – Надо только все ваши данные внести…

* * *

– Вы к кому? – Заспанный охранник на входе-выходе открыл глаза.

– Теперь, скорее, уже от кого, – улыбнулся я в ответ.

– А… э… эм…

– Он, наверное, по поводу Насти приезжал, – пояснил растерянному охраннику дежурный Виктор. Из его взгляда вдруг исчезло недоверие и тренированное презрение, оттуда выглянул обычный русский мальчик и попросил: – Вы там ее не обижайте. Она хорошая. Очень хорошая.

– Я это уже понял, – сказал я, остановился и протянул подростку ладонь для рукопожатия. Виктор по-взрослому ударил по моей. Мол, бывай, дядя, не кашляй, а в глаза его снова вернулась серая стена, но на ней уже было написано что-то ироничное…

Ехал я из поселка не торопясь, медленно и вдумчиво. Нужно было утрамбовать всё услышанное и в уме, и в душе. Уже перед выездом на трассу я заметил в зеркале заднего вида всадника на орловском рысаке серой масти, и всадником этим был дежурный по детдому парень Витя. Он гнал коня галопом, и я понял, что он хочет догнать меня. Затормозил и вышел из машины. Конь пронесся мимо. Витя чуть ли не на дыбы его поднял, чтобы остановить и развернуть.

– Откуда такой рысак? – спросил я у спрыгнувшего из седла парня.

– Вы в лошадях разбираетесь? – выдохнул Витя.

– Нет, но у меня друг часто играет на ипподроме, делает ставки. А я помогаю ему делать ставки, потому вынужден кое-что знать, – попросту объяснил я.

– А-а…

– Так откуда у вас такой орловец?

– Так это Василий Абдурахманович, он же татарин. Хороший татарин без коня не может. – Витя по-доброму улыбался. – У нас-то в хозяйстве и коровы свои есть, птица там разная, огород, ну вот… И коня он по-тихому нам приобрел. Вы только не выдавайте, коня вроде как не положено.

– Не выдам.

Конь недоверчиво фыркал, переминался с ноги на ногу, косился на меня…

– Я вот что: вы Насте не говорите, что у нас были. Пока не говорите. Абдурахманович забыл предупредить…

– Ты для этого за мной гнался? – улыбнулся я.

– Ага…

– Неужели ни Василий Абдурахманович, ни ты – оба не поняли, что я не причиню ей никакого вреда? Ни словом, ни делом.

Виктор смутился:

– Да вроде поняли… Но так… на всякий случай. Вы же в город. Город – суетливый. Там и забыть можно…

– Не забуду.

– Ну тогда счастливого пути. – Теперь он первый протянул мне руку. – А когда всё уладится, передайте Насте привет от Витьки… – Парень вдруг подкусил нижнюю губу, на глаза у него явно навернулись слезы. – Если выживет. Она хорошая.

– Она хорошая. Необыкновенная, – согласился я и с благодарностью пожал мальчишескую руку.

– Ну, Мурыч, домой… – Виктор повернулся к морде коня, чтобы я не видел, как слеза всё-таки перекатилась через нижнее веко и оставила след на запыленной щеке. Но я видел.

– Мурыч? – подивился я новому необычному имени.

– Ага. Так его зовем. Он мурчит, как кот, когда его ласкают…

– Такое бывает? – удивился я.

– Да всё бывает, – ответил мне уже совсем взрослый человек, красиво впрыгнув в седло.

* * *

Вечером, прежде чем прийти домой, я зашел в «Детский мир». Временно или не временно, случайно или нарочно – у меня есть названая дочь. Долго бродил по отделам с разными игрушками. Поймал себя на мысли, что с тех пор, как я покупал игрушки своим детям, утекло немало времени. Раньше я даже знал разницу в кукольных принцессах и системах «Лего». Теперь не знал ничего. Пришлось покупать вечное – пазлы. Купил принца на сером коне. То ли Витьку таким увидел, то ли просто от дурацкого своего старения. Но Насте этот подарок понравился, и она даже сказала:

– Ух ты! Ты откуда знал, что я именно такого коня хочу?

Я испугался, что она догадается, что я был в детдоме. Но она потянула меня за руку вниз, к себе, чмокнула в щеку:

– Настоящий папа! – отчего Аглая, которая убила на Настю целый день, купила ей ворох одежек, заметно взревновала, вскинув от обиды красивые брови до морщин на лбу.

Мне оставалось только извинительно улыбнуться ей.

Но еще выше она вскинула брови, когда после ужина и просмотра второй части фильма «Белль и Себастиан» я вдруг уверенно направился в ее спальню. Брови вскинула, но ничего не сказала. Зато Настя согласилась лечь спать без сказки на ночь. Они только о чем-то пошептались с Аглаей в окружении армии плюшевых медведей.

Аглая вошла в спальню в прозрачном пеньюаре, отчего сердце мое чуть не взорвалось. Только бронзовую статую не могли взволновать ее формы. Между тем она беспечно плюхнулась на свободное от меня место и выдохнула:

– Как я устала, так, оказывается, непросто быть мамой.

Можно было понимать это и прямо, и как угодно, и как расхожее между мужем и женой: не приставай, сил нет. Я и не приставал. Не смел. Просто рассказал ей шепотом всё, что мне удалось узнать в детском доме.

– Этот Василий Абдурахманович, он что, совсем абдурахманович?! – сначала возмутилась Аглая, но потом сама поняла, что в ней возобладал банальный обыватель. А речь шла о смертельно больной девочке.

– И что нам теперь делать? – задумалась она.

– Вступить в законный брак через ведомство сельской администрации, – как-то витиевато сказал я, – если, конечно, у тебя в паспорте уже нет соответствующей записи с другим мужчиной.

– Нет, – ответила Аглая, но это «нет» прозвучало решительно как «да» на вопрос о браке.

Потом она откинулась на подушку и вдруг попросила:

– Поцелуй меня…

Разумеется, я несколько растерялся, но она внесла коррективы:

– Поцелуй меня как усталую жену… – Сказала так, как будто мы лет анцнать были в браке.

И я поцеловал ее как уставшую жену – нежно и без дальнейших претензий, но с навязчивой мыслью о том, что во всём происходящем кроется какой-то подвох, как будто кто-то просто разыгрывает вокруг меня некий спектакль обстоятельств. Причем актеры очень талантливые. А некоторые – я посмотрел на Аглаю – еще и красивые. Вот только искренний Василий Абдурахманович не вписывался в эту систему. И Николай Петрович – врач, с которым я встретился на следующий день, – тоже.

* * *

Он угощал меня кофе в ординаторской, где мы сидели вдвоем. Я внимательно всматривался в его лицо, но не видел там и намека на игру или иронию. Он был просто очень усталым врачом лет пятидесяти, которого несколько раз обмануло государство, и который просто делал добро, потому что не умел делать ничего другого. И – не хотел. На стене в ординаторской висели образ Николая Чудотворца и портрет Николая Пирогова.

– Не хватает еще одного Николая, – почему-то заметил я.

– Какого? – спросил доктор.

– Второго…

– Их тут и так два, – сначала не понял Николай Петрович, – а вместе со мной – три… А-ах! – догадался он. – Тогда уж надо бы цесаревича Алексея, он ведь был неизлечимо болен.

– Как Настя, – привел я к логической запятой, – в игру которой вы с Василием Абдурахмановичем втянули совершенно посторонних людей. Вы понимаете, в какое положение вы нас поставили?

Николай Петрович вздохнул так же, как совсем недавно Василий Абдурахманович:

– Вы можете всё прекратить в одну минуту. И… вы подумайте… в каком мы с ним положении. В сущности, ее ведь уже не должно быть. Господь ее придержал здесь. – Он задумался, полистал зачем-то истории болезней на столе, словно там можно было найти ответ. – Зачем-то ведь придержал? А может, и совсем оставит… Она, знаете, она тут такие перлы выдавала. Одной медсестре сказала, что ей надо вернуться к мужу. Откуда она знала, что та ушла от мужа? Но вся соль даже не в этом; потом оказалось, что эта медсестра беременна от мужа, хотя уже ушла от него к другому.

Представляете? – Он посмотрел на меня как на тайного союзника.

– С трудом. Но при чем тут вся эта больничная Санта-Барбара? – резонно спросил я.

– Вы не посчитайте меня сумасшедшим… Но… Я полагаю, что ей каким-то образом подсказывают еще неродившиеся дети.

Он удивился тому, что я не удивился.

– И бабушка, – дополнил я.

– И бабушка, – согласился он. – Бабушка, вероятно, была сильно верующей.

– Как все русские бабушки – либо сильно верующие, либо атеистки-коммунистки.

– Нет, есть еще категория хранительниц обрядов и традиций. Ну – куличи и пасхи, ходить на воскресные службы, но не забывать и про демонстрации Первого Мая…

– Согласен… Но, Николай Петрович, мы с Аглаей Ивановной, ну… – я подбирал слова, – почти решились… Хотелось бы знать, какой прогноз…

– Да какой прогноз?! – подскочил доктор, вытащил из ящика стола папку и снимки, – Вот, посмотрите, какой прогноз. – Он держал передо мной черную пленку томографии, на которую я мог смотреть даже глупее, чем баран на новые ворота.

– И что там? – напомнил я о своей некомпетентности.

– Ах! – опомнился Николай Петрович. – В общем, как я уже сказал, эта опухоль ведет себя абсолютно непредсказуемо. Вот снимок до терапии, вот после… Операция…

– Доктор, какой прогноз? – покачал я головой.

– Никакого! Я не знаю! Но когда ей стало вдруг необъяснимо легче… Мы… Я и Василий Абдурахманович… мы приняли правила игры Насти. И она сама нашла вас…

Я вспомнил пелену дождя у монастыря.

– Мы встретили Настю в ненастье. – Ничего, кроме этого каламбура, у меня в голове не было.

– И тут у нас еще ковид… Я вас-то сюда смог провести, соврав, что вы из Роспотребнадзора, – напомнил он, а я ответил другим каламбуром:

– И нам поставили на вид колючий всем нам неведомый ковид…

Я поднялся. У меня был еще главный вопрос.

– Если вдруг ей станет плохо?

– Вот мой номер. – Николай Петрович протянул визитку. – Будете оформлять опекунство? – в свою очередь, с надеждой спросил доктор.

– Похоже, Аглая Ивановна ее уже удочерила…

* * *

И вот ты идешь по замершему, спрятавшемуся под маски и по домам городу и пытаешься понять, что же с тобой произошло во время этого акта Апокалипсиса. На душе всё та же неизбывная грусть от собственного существования и понимание того, что человечество окончательно оболванили и ведут на убой. Но человечество со щенячьим восторгом бежит к краю пропасти, как индейцы за бусами от конкистадоров. С другой стороны, в мою жизнь вбежала по октябрьскому парку очаровательная, по-настоящему женственная женщина с не самым расхожим именем Аглая. А следом за ней пришла Настя и спросила: а можно мне в ваше наступающее счастье? И обе они не знают, что я ноль без палочки, типичный русский неудачник, с той разницей, что в этом я не виню всех вокруг, а только самого себя и волоку ту самую неизбывную грусть…

Порядочный человек в таком случае не преминет зайти в бар, чтобы разбавить густоту происходящего рюмкой-другой горячительного. Пожалуй, еще лет пять назад я так бы и сделал, но сегодня я пошел в храм, к своему другу и однокашнику – священнику отцу Владимиру. Он отличался от других священников тем, что умел абсолютно раствориться в своей пастве, быть одним из, а не одним над. Вот только маску даже на службе он не снимал, как рекомендовалось.

Еще бы, когда-то он еле выкарабкался из астмы, что и привело его в храм, а не на серенькую должность в миру, и теперь Бога лишний раз и неоправданным риском не искушал, хотя к смерти относился привычно и философски, как все настоящие христиане. Некоторым ушедшим он даже завидовал, потому как был уверен, что они успешно и точно совершили переход к Богу. Мы дружили. Он приходил за советом ко мне, а я к нему. Я считал, что Бог действует через него, а он – что и я не лишен такой связи, но по своему роду деятельности. Впрочем, как мы порой шутили, отец Владимир работал на Главпочтамте, а я был радиолюбителем. Но он был нужнее и Богу, и людям, потому как бабули, которые с трудом выводили каракули имен на поминальных записках, шли на Главпочтамт – в храм. И правильно делали…

Увидев меня еще с амвона во время службы, он улыбнулся одними глазами над маской и даже озорно подмигнул, а после службы вышел ко мне не только возвышенный, но и немного веселый.

– Причастников нынче мало, в Чаше много остается, – пояснил он после литургии.

– Ты не боишься? – напомнил я о пандемии.

– Боюсь, но что делать? Врачи тоже боятся, но делают свою работу. Они лечат тела, мы – души. Страшнее было, когда вообще храм на замке был. Вот уж картина конца света! Непривычно, конечно, видеть прихожан в масках, но ты же знаешь, сколько нашего брата уже полегло.

– Да, как на войне, – согласился я.

Выслушав мою историю, отец Владимир продолжал улыбаться:

– И чего ты пришел? Ты еще сомневаешься, что тебе делать?

– Не знаю, – честно ответил я.

А он спросил о том, что было важнее:

– А девочка-то крещёная?

– Не знаю, – опять ответил я, – но я же сказал, где мы ее встретили. Плюс история верующей бабушки…

– Да-да… – задумался отец Владимир.

– Что – да-да? – занервничал я.

– Венчаться тебе надо…

Я даже забыл на пару минут, как дышать.

– Да вы что, с ума все сошли? Один в загс отправляет, другой – сразу венчаться.

– Тихо-тихо, – стал успокаивать меня священник, положил мне руку на плечо. – Я же заметил, что ты светишься. Я тебя сто лет таким не видел. Ты раньше в храм приходил, и у тебя на лице было написано: мне еще не пора, мне всё тут надоело.

– Да! И скоро всему этому кирдык! – сказал я батюшке.

– Ты с этим можешь что-то поделать?

– Нет…

– А с судьбой девочки и с тем, что ты в кои-то веки влюбился, – можешь.

– Знаешь, отче, я априори боюсь говорить женщине «люблю». Я вообще до сих пор полагал, что это слово говорят одной женщине один раз в жизни. А всё остальное – мимолетные видения.

– Человек предполагает, Бог располагает, – уклончиво, но резонно возразил священник. – А ты жить боишься…

– Не боюсь, а надоело. Бессмысленно пытаться делать этот мир лучше…

– А тебе никто не предлагает заниматься миром в целом. На своем огороде разберись. – Ирония в голосе отца Владимира и старого друга была доброй, но обидной. – Ты сначала с собой разберись. Тебе Господь посылает шанс, чтобы помочь больному дитяти, женщину сделать немного счастливой…

– Я так и знал, что ты это скажешь, – буркнул я, перебивая.

– А зачем тогда пришел? – спросил он откуда-то из общего детства.

– А куда еще идти? К Богу и к другу…

* * *

В доме Аглаи мне стало не до смеха. Я застал женскую половину моей новой и неожиданной семьи в некоем оцепенении. Настя что-то рисовала фломастерами так, что они скрипели на всю кухню-гостиную, Аглая же смотрела телевизор так, что было понятно: ей абсолютно безразлично происходящее на экране.

– Что-то случилось? – тихо спросил я.

– Я опять высунулась, когда не просят, – сообщила Настя, и скрип фломастера стал невыносимым.

Пришлось вопросительнее поднять брови.

– Что значит – опять?

– Ну… понимаешь, я часто говорю не то, не тем, не тогда, когда нужно… В этот раз я сказала нашей пожилой соседке, что ей не надо ненавидеть жену своего сына…

Я только присвистнул. Аглая покачала головой: вот – я тут такие дела разгребаю.

– А с чего ты взяла, что эта женщина не любит свою невестку?

– Да это видно сразу! Она же ревнует сына! А надо было радоваться, что у нее теперь есть не только сын, но и дочь…

– И что дальше? – вникал я в собственное недоумение.

– Она сказала мне, что я маленькая дрянная девчонка, а мама сказала ей, что она большая старая дура, а она сказала маме, что та меня нагуляла, а мама сказала ей, что не ее собачье дело, а она сказала маме, что этому надо было меня научить…

– Стоп-стоп-стоп! – взмолился я. – Но откуда тебе что-то известно о жизни этой соседки?!

– Не знаю, но точно знаю, – простодушно ответила Настя и отложила фломастер. Потом встала и подошла к Аглае, приобняла ее: – Мама, прости, я постараюсь больше так не быть, – как-то смешно пообещала девочка.

Аглая вздрогнула всем телом. Я прикусил губы и ушел в ванную, якобы помыть руки. Сам же включил воду и позвонил Василию Абдурахмановичу. Тот, выслушав мой рассказ, спокойно заявил:

– Но я же вас предупреждал! Я же вам говорил, что она в больнице вытворяла. Лишь бы это не было связано с новым обострением ее болезни.

– И что нам делать? – беспомощно спросил я.

– Молиться…

Замечательные слова от директора детдома… Меня вдруг это даже обидело. И я в ответ попытался обидеть Василия Абдурахмановича:

– Вот уж не думал, что мне будет давать такой совет крещеный татарин…

Но он не обиделся, а просто уложил меня на обе лопатки:

– Всё Батыя нам простить не можете? Какие же вы христиане? Ваши предки понимали, что его полчища пришли за ваши же грехи.

И если бы не Батый, ваши горделивые князья до сих пор бы резали друг друга, и вы вместе с ними.

– М-да… – Что я еще мог ему ответить, признавая его вселенскую правоту? – Простите, если я вас обидел.

– Я не обиделся. Это пустяки. Мы же христиане, – окончательно добил меня Василий Абдурахманович, и мне стало нестерпимо стыдно.

– И всё же что вы делали в таких случаях?

– А сейчас на какое-то время вы застрахованы от подобного. Когда Настя видит, что ее правда доставила людям неприятности, она сама от этого мучается. Поверьте, совесть у нее говорит погромче, чем наши с вами вместе взятые. Сейчас она начнет искупать свою ошибку, если это можно назвать ошибкой.

– А как она это будет делать?

– Да я думаю, уже начала. Вы для начала воду в ванной выключите, а то разговаривать мешает. – Я даже почувствовал, как расплылась на широкоскулом и добром лице огромная улыбка. Этому шум воды не помешал.

Когда я выключил воду, то услышал за дверью знакомое гудение. Сделав шаг из ванной комнаты, я увидел в коридоре Настю с трубой пылесоса в руках и Аглаю с отрытым от удивления ртом. Ничего не оставалось делать, как только покурить. И хотя Аглая разрешила мне курить на лоджии, я отправился на улицу – и подымить, и проветрить мозги одновременно. Но стоило мне захлопнуть за собой дверь, как эта история получила продолжение. По лестнице на нашу площадку поднималась пожилая женщина, в которой сразу угадывалась «еврейская мама» со всеми вытекающими…