Полная версия
Мать сыра земля
– Ты сам не веришь в то, что говоришь.
– Ты так думаешь?
– Я в этом не сомневаюсь, – процедил Макс. – Послушай, когда всех твоих накрыло бомбой, когда тебе нечего было хоронить, ты тоже так думал? Ты тоже нес эту ерунду про все времена?
– Оставь, – Моргот поморщился. – «Бокалы пеним дружно мы и девы-розы пьем дыханье…» Я – жив, понимаешь? И этого достаточно, чтобы жить дальше, только и всего. Или я, по-твоему, должен разбить башку о могильные камни?
– Ты хочешь казаться хуже, чем есть на самом деле.
– Я такой, какой я есть! – фыркнул Моргот. – Нравится тебе это или не нравится. И я не хочу принимать участие в твоих делах не потому, что они меня пугают, а потому, что ты занимаешься ерундой, играешь в войнушку. Вы ничего не добьетесь, вы ничего не можете сделать! Все это полная чушь, разговоры и напрасная трата времени! Чем-то напоминает кнопку на стуле учителя. Конечно, учителю неприятно, но он останется учителем.
Макс сузил глаза:
– А если вместо кнопки окажется промокашка, пропитанная йодистым азотом? И так – три раза в неделю? Долго он продержится в учителях, этот учитель?
– Тебя раньше выкинут из школы, – рассмеялся Моргот, – да и промокашек я пока что не видел, только кнопки. Три выстрела из-за угла – это не война.
– Ты ничего не знаешь, – усмехнулся Макс. – Если по всему городу не грохочут взрывы, это не значит, что наша работа не имеет никакого смысла. Мы бьем редко, но метко. В самые больные места. О наших операциях не всегда пишут в газетах, это правда. Но от этого удары не становятся слабей. Мы не даем вывозить из страны ресурсы, мы делаем эту войну слишком дорогой для них. А сейчас, когда комендантский час отменили, у нас и вовсе развязаны руки. Вот увидишь, не позже чем через год мы развернем настоящий фронт.
– Да ну? Может, вы и демократические выборы подготовите? – Моргот рассмеялся еще громче. Смеялся он открывая рот и показывая все зубы – звонко и заразительно.
– Ты можешь не верить…
– Да я верю, верю. В прошлом году вы фронт уже разворачивали. И чем это кончилось? Вас переловят рано или поздно, и некому будет продолжить ваше правое дело. Вы не можете добраться до военных баз, а остальное – полная чушь. И потом, коммунизм – это не модно. Попробуйте какой-нибудь другой лозунг.
– Коммунизм здесь ни при чем, – терпеливо объяснил Макс, – мы воюем против захватчиков, против агрессоров.
– Долой иноземных солдат! По-моему, прекрасно.
– Ты напрасно издеваешься. У нас все больше сторонников.
– Видел я этих сторонников, – хмыкнул Моргот, – они не думают ни о чем, кроме денег, которых у них нет. Какой тут фронт! О чем ты говоришь?
– Видишь ли… Я считаю, что любовь к родине – естественное чувство для каждого человека. А что естественно, рано или поздно пробьет себе дорогу.
– Пффф, – прошипел Моргот, – у них никто не отнимает родины. Им дают новую родину – демократическую. Справедливую. Общество равных возможностей. И, знаешь, многие верят, что скоро начнут жить гораздо лучше, чем жили при Луниче.
– Надеюсь, ты в это не веришь? – спросил Макс.
– Я вообще не хочу это обсуждать. Равно как и ваши перспективы на разворот настоящего фронта. Все это – полная чушь.
– И чем ты тогда от них отличаешься?
– Я принимаю жизнь такой, какая она есть. Я радуюсь жизни, понимаешь? Я радуюсь, что ту ночь, когда на мой дом упала бомба, я провел с девкой в трех кварталах от него.
– Это здорово, конечно, что ты так хорошо устроился… – Макс сжал губы. – Подвал, грабеж, угон… Жизнь прекрасна и удивительна!
– Да! – Моргот выпрямился. – Да, она прекрасна и удивительна! Я беру у нее то, что могу взять!
– Ты же бессмертен? – хмыкнул Макс.
– Не передергивай. Бессмертие – это другое. Я не боюсь смерти, я просто живу. Я живу так, как мне нравится.
– Ну-ну… Живи, как тебе нравится. Знаешь, то, что тебе кажется игрой в войнушку и полным идиотизмом, миротворцы таковым не считают. Они и торчат здесь пятый год подряд только для того, чтобы не дать нам открыть фронт, чтобы мы не могли собрать силы для реального удара. Потому что если бы не они, правительство Плещука не продержалось бы у власти и месяца.
– Не надо только лекций, – Моргот демонстративно зевнул. – Даже если миротворцы отсюда уберутся, никто и никогда не вернет того, что они называют «режимом Лунича». Надо быть таким наивным, как ты, чтобы в это верить.
– Лунич жив, – Макс сузил глаза.
– Ага. Лунич жил, Лунич жив, Лунич будет жить. В наших сердцах еще лет десять-пятнадцать.
– Моргот, он жив. Я видел его. Я говорил с ним.
– Это ничего не меняет, как ты не понимаешь?
Несмотря на любопытство, я быстро задремал под их голоса – я не понимал и половины из того, о чем они говорят. А проснулся среди ночи – как мне показалось – от крика Моргота:
– Килька!
Они давно перебрались в каморку, а он всегда звал нас, не вставая с постели, если ему было что-то нужно.
– Что ты кричишь? Они же спят давно! – зашипел Макс.
– Ничего, проснутся. Килька!
– Чего? – сонно спросил я, продирая глаза.
– А ну иди сюда!
– Ну чего? – я захныкал: мне очень хотелось спать.
– Ничего. Иди сюда, сказал.
Я не знаю, почему мы всегда его слушались. Уж точно не потому, что он мог прийти и силой вытащить меня из постели, – мы нисколько его не боялись. Я, как сомнамбула, вылез из-под одеяла и пошлепал босиком по бетонному полу в сторону его каморки.
– Ну чего? – я приоткрыл дверь и сунул голову внутрь.
– Килька, кто такой Лунич, ты знаешь?
– Конечно. Он диктатор, – я вздохнул, словно отвечал урок у доски. – Он насаждал у нас коммунизм, и, если бы не переворот, мы бы до сих пор жили при его кровавом режиме.
На самом деле я подозревал, что это полная ерунда. Но думать спросонья мне не хотелось, и я выдал первое, что пришло в голову.
– Килька, – ласково спросил Макс, – ты где это услышал?
– В интернате, где же еще… К нам тетки приезжали из гуманитарного фонда, еду везли. Нас всех заставили выучить перед их приездом.
Моргот ухмыльнулся.
– Килька, а кем были твои родители, ты знаешь? – спросил он безжалостно.
– Знаю. Мама врачом была, а папа инженером, – я постарался не думать о них, мне было очень больно думать о них.
– А за что их убили, ты знаешь?
Я не смог ответить – только закусил губу, чтобы не разреветься.
– Моргот, прекрати, – забормотал Макс сквозь зубы. – Он ребенок, он хочет спать, не сейчас же с ним об этом говорить и не таким тоном.
– Да ну? А когда еще? Может, ты придешь к нам как-нибудь днем, мы вместе пойдем в парк на карусели, и там, в каком-нибудь кафе-мороженом, за стаканчиком молочного коктейля стоимостью в месячную зарплату врача, мы и поговорим о том, почему он остался сиротой в восемь лет? Килька, твои папа и мама прятали у себя раненых боевиков, сторонников кровавого режима Лунича.
В ту минуту мне не хватило сил думать об этом. В интернате со мной работал «псих», как его называли другие ребята, – то ли психолог, то ли психиатр. Он-то и научил меня отстраняться от этих мыслей, не пропускать их через сердце. И я отстранился – и шагнул назад, в темноту подвала, где никто не увидит моего лица.
Конечно, я знал, как и за что убили моих родителей. Но я не мог думать об этом. И «псих» тоже говорил мне, что думать об этом не надо.
– Иногда мне очень хочется дать тебе в морду, – сказал Макс и отвернулся от Моргота.
– Не понимаю, что тебя останавливает, – фыркнул Моргот. – Килька, иди спать…
Я тихонько прикрыл дверь – она скрипела – и пошлепал обратно в кровать. Только теперь не мог уснуть и невольно прислушивался к разговору за тонкой перегородкой.
– Чего ты этим добился? – Макс скрипнул зубами так громко, что я услышал это и под одеялом.
– Я готовлю тебе смену. Ты думаешь, он не знает, что произошло с его родителями? Прекрасно знает. Их там всех покрошили в капусту: и раненых, и женщину, которая их лечила, и ее мужа. Всех! Килька чудом жив остался. Случись подобное веков этак пять-шесть назад, и он был бы одержим кровной местью. А он не одержим! Он как зомби повторяет чушь, вбитую ему в голову в интернате, и не видит в происходящем противоречия. Он не хочет об этом думать! Он не сопоставляет фактов!
– Ты слишком много хочешь от десятилетнего ребенка. Сейчас не каждый взрослый способен сопоставлять факты.
– Брось. Все способны. И Килька способен. Он не хочет. У него в голове что-то сместили. Как будто выключили что-то.
– А у тебя, Моргот? У тебя не выключили? – Макс хлопнул ладонью по столу. – Ты же ведешь себя ровно так же! Разве твоих родителей не убили? А ты разве одержим кровной местью? Ты-то не ребенок!
– Я не одержим именно потому, что я не ребенок. Я отдаю себе отчет в том, какая мерзость происходит со мной. И, знаешь, нахожу в этой мерзости какое-то удовлетворение.
– Как всегда! – ответил Макс. – Это поза, Моргот! Поглядите, какой я негодяй! Не понимаю только, зачем тебе надо, чтобы этот мальчик тоже ощутил себя негодяем. Он, в отличие от тебя, ничего сделать не может.
– Нет, Макс. Не в отличие от меня. Ты хочешь, чтоб я встал в твою позу: посмотрите, какой я герой? Я бы назвал ее: посмотрите, какой я кретин.
– По-твоему, всякий, кто защищает родину с оружием в руках, – кретин? – в голосе Макса послышалась угроза.
– Нет, наверное. Но пьяный мышонок, который собирается бить морду коту Ваське, уважения у меня не вызывает, только смех.
– Ты основываешься на собственных пессимистичных прогнозах?
– Нет. Я основываюсь на здравом смысле.
Вскоре Макс ушел, а я так и не мог уснуть. Я не плакал, хотя, наверное, стоило бы. Иногда мне бывало так плохо, что я не мог плакать. Тогда мне казалось, что я схожу с ума.
Прошло наверное, не меньше полутора часов, когда я увидел, что ко мне на цыпочках приближается тень Моргота. Когда он ночью уходил в город, то всегда надевал кеды – их белые подошвы были хорошо видны в темноте, и он мазал их гуталином, зато ступали они бесшумно.
– Килька, – он тронул меня за плечо.
– Чего? – шепотом спросил я.
– Вставай, пошли со мной.
Он сказал это так странно, как никогда до этого со мной не говорил. Поэтому я ни о чем не спросил, а поднялся и начал одеваться. В темноте блестели белки глаз Моргота – мне показалось, что все это мне снится или я на самом деле сошел с ума, мне почему-то было очень страшно и весело одновременно. Меня даже слегка потряхивало – от волнения. Словно он заразил меня своим ознобом, своим неправильным, ненормальным возбуждением.
Мы вышли из подвала, и я сразу же споткнулся, не разглядев в темноте кирпича под ногами. Моргот взял меня за руку и уверенно повел вперед – я думал, он видит в темноте. Я ни о чем не спрашивал его, просто шел рядом. Мне не было любопытно – только страшно и весело. Я чувствовал, как дрожит его рука. Он шел быстро, так что я еле поспевал за ним; впрочем, он всегда ходил быстро.
– Макс, собака, приперся не вовремя… – проворчал он вдруг. – Четвертый час уже…
Инженерно-механический институт располагался на границе «старого» города и новостроек. Когда-то в сторону проспекта, вдоль которого стояли длинные серые девятиэтажки, вела узкая зеленая улица с двухэтажными домами, построенными сразу после войны; теперь она превратилась в мрачный коридор между развалинами, освещенный, по непонятной случайности, двумя фонарями на погнутых столбах. Мы часто играли на этих развалинах. Сегодня фонари не горели.
Мы шли довольно долго – обогнули сияющий рекламой центр и вышли в «спальные» кварталы с другой его стороны. Я все еще подозревал, что это сон. Никого не было вокруг, только мы с Морготом. Как на другой планете. Огромный город, похожий на разоренный муравейник, замер в свете редких и тусклых фонарей. За пять лет успели разобрать не все завалы, и черные груды строительного мусора, в который превратились панельные дома, стали курганами, поросшими травой. Только местами из них торчали усы покореженной арматуры.
– Когда-то новостройки возводили с таким расчетом, чтобы разрушенные дома не загораживали проезда танкам… – сказал Моргот, доставая из кармана пачку сигарет. – Никто не верил в те времена, что такое на самом деле произойдет.
Мы свернули к виадуку над бывшей сортировкой, на котором движение было закрыто еще три года назад, и в двух местах нам пришлось перепрыгивать через широкие проломы, затянутые арматурой: понизу было не пройти, там и теперь стояли остовы товарных вагонов. Что-то сгорело во время бомбежек, а то, что осталось, люди давно растащили по домам. Но голые колеса и платформы, исковерканные, перевернутые, заросшие кустарником, все еще лежали на вывернутых из земли рельсах.
Моргот прыгал без труда, я так не мог. Он в детстве занимался легкой атлетикой и картингом и много раз говорил, что его детские увлечения сделали из него профессионального угонщика и грабителя.
– Руку давай, – он наступил на прогнувшийся под его весом ржавый стержень и взялся другой рукой за широкие перила моста, не вынимая изо рта сигареты.
Мне было страшно, но показать этого Морготу я не посмел: он бы стал смеяться. Я закрыл глаза и вцепился в его пальцы изо всех сил, а он перетащил меня на другую сторону. Обрывался виадук неожиданно, метрах в трех над землей, но и это Моргота не задержало. Он сначала повис на руках, цепляясь за металлические «ушки» бетонных плит, а потом спрыгнул вниз – легко и бесшумно.
– Давай, не бойся, – сказал он мне снизу, – я тебя ловлю.
– Я не боюсь, – ответил я. И действительно не боялся – мы частенько лазали по развалинам и спрыгивали и с большей высоты.
Потом мы шли по разбитой бетонной дороге через мертвую промзону. Сквозь стыки бетонных плит прорастали кусты малины, обочину же заполонила высоченная крапива – ее жгучие листья иногда касались моей голой руки, я отдергивал ее и чесал о штанину.
За сортировкой лежало болотце, затянутое ряской.
– Здесь когда-то были пруды, – сказал Моргот, – мы в них купались. И утки тут жили круглый год.
Я кивнул.
За болотцем прямо на земле стоял десяток вагонов без колес. Я очень удивился, когда увидел занавески на окнах и какие-то сарайчики, развешенное на веревках белье и даже свет в одном окошке.
– Здесь живут беженцы, – пояснил Моргот. – Городок на АЭС сровняли с землей, и они перебрались сюда.
Дорога через промзону выходила прямо на трассу, которая вела в аэропорт, – я этого не знал, мы с ребятами старались туда не соваться. Трассу окружал довольно фешенебельный район: мотели, огромные супермаркеты, салоны по продаже машин и новые заводы – преимущественно по разливу колы, изготовлению леденцов и жвачки. Здания из металлических блоков, напоминавшие дешевые и холодные ангары, громоздились друг возле друга, исходили неоновым светом и навевали мысли о потемкинских деревнях: за ними, ничем не подсвеченные, лежали развалины и уродливые участки садоводов – с покосившимися парниками, сараюшками и рядами только что вылезшей из земли картошки.
Моргот не стал выходить на освещенную фонарями дорогу, и мы пробирались дальше задворками, пока я не догадался, куда он меня ведет, – в авиагородок, туда, где расположился квартал миротворцев. Двухэтажные домики их старших офицеров, похожие на времянки, – ровненькие и светлые, – стояли вперемешку с панельными девятиэтажками. Когда-то, по словам Моргота, там давали жилье служащим аэропорта, а мы считали, что там живут летчики. В городе шутили: миротворцы поселились возле аэропорта, чтобы можно было быстро смотать удочки, в случае чего.
– Стой здесь и не сходи с места, – велел мне Моргот, когда мы вышли на асфальтовую дорогу, ведущую в авиагородок.
Я ничего у него не спросил, но меня снова стало трясти, очень сильно, так что зубы застучали отчетливо и громко – мне опять было страшно и весело. И когда Моргот скрылся в темноте, мне стало еще страшней, а веселье куда-то исчезло. Я стоял посреди дороги, и дрожал, и казался самому себе маленьким и жалким. Мимо меня проехало три машины, но я издали замечал их фары и прятался в кустах – не знаю, почему я это делал, но думал, что никто не должен увидеть нас с Морготом здесь. Прошло очень много времени, как мне казалось. Я не устал ждать, я бы простоял на том месте целую неделю, если Моргот так велел. Но дрожь моя только усиливалась, и я думал, что Моргот не вернется уже никогда. Совсем близко пролетел самолет, заходивший на посадку, – огромный, мигавший огнями. В другой раз я бы подивился, разглядывая его, но в тот раз меня лишь напугал его свистящий грохот.
Машину я издали не заметил – она подкралась бесшумно, ни одного огонька на ней не горело, и она вынырнула из темноты в десятке шагов от меня. Я метнулся к кустам, но она остановилась, дверь распахнулась, и раздался знакомый голос:
– Килька! Быстро сюда.
Я даже не удивился, только вздохнул с облегчением и сразу перестал бояться и дрожать.
Моргот включил фары, лишь когда выбрался за черту города, на шоссе. Я не очень хорошо разбирался в машинах, но то, что это была очень дорогая иномарка, догадался быстро. Одни сиденья, обитые светлой мягкой кожей, стоили уйму денег.
– Ты ее угнал? – спросил я, когда мы помчались по шоссе на сумасшедшей скорости.
– Нет, купил, – натянуто хмыкнул Моргот.
– Мы ее продадим?
– Нет, – бросил он зло, едва не выронив изо рта сигарету.
Я не стал больше спрашивать, мне уже не было страшно, у меня появилось совсем другое чувство – похожее на злорадство. Я не вполне осознавал его, но то, что Моргот угнал машину у миротворца, наполнило меня и ненавистью, и торжеством. То, что я так старательно прятал от самого себя, вдруг выплыло из глубины подсознания, и я расхохотался. Моргот скосил на меня глаза и ничего не сказал.
Мы ехали очень быстро, едва не летели. Иногда в свете фар мне чудилось, что асфальт поднимается горбом или проваливается куда-то вниз, но я не боялся. На поворотах Моргот почти не сбрасывал скорость, и я думал, что мы сейчас перевернемся. Это было похоже на аттракцион в луна-парке. Я снова считал, что это мне снится.
Мы перепрыгнули через железнодорожный переезд, и машина, визжа тормозами, свернула к заброшенной станции, от которой остались только развалины платформы и пешеходный мост. Нас сильно тряхнуло, мотор взревел как зверь, когда Моргот, нажав на газ, перелез через рельсы по гнилым деревянным сходням. Я каким-то внутренним чутьем угадал, что́ он собирается сделать и зачем мы едем по рельсам. И когда он заглушил мотор под пешеходным мостом, ничему не удивился.
– Выходи, – сказал он, открывая дверь.
Я кивнул и снова задрожал.
Моргот бросил сигарету на землю и с силой наступил на нее – я никогда не видел, чтобы он так тщательно тушил окурки.
На заднем сиденье, оказывается, лежала пластиковая канистра – я ее не заметил. Моргот вытащил ее, медленно отвинтил пробку и протянул канистру мне.
– Держи. Сегодня твоя очередь.
Наверное, Моргот взял ее в гараже, откуда угонял машину. Я едва удержал канистру в руках: она показалась мне очень тяжелой, хотя в ней было всего литров пять. Я даже не спросил, что с ней делать, – мне все было ясно. Я неловко размахнулся и плеснул бензином прямо в салон, на обитые светлой кожей сиденья. Мне почему-то стало смешно, я неуверенно хохотнул и снова плеснул бензином – на этот раз на руль, и на полированную деревянную панель, и на дверцы, и на задние сиденья, а потом на капот, на крышу, в открытый Морготом багажник. Мне хотелось, чтоб она вся пропиталась бензином. Я обливал ее и смеялся, хохотал – и задыхался от этого смеха, захлебывался им и шмыгал носом, потому что из него вдруг потекло… Мне казалось, что я стреляю из автомата. Я слышал автоматные очереди в каждом всплеске, и эхо этих очередей заставляло меня хохотать еще громче. Я слишком хорошо помнил, когда слышал автоматные очереди так близко. И запах бензина напоминал запах пороха и крови. Мне хотелось, чтоб эта машина кричала, кричала громко – сначала от удивления, а потом от ужаса. Как моя мама.
Моргот отобрал у меня пустую канистру и швырнул в багажник.
– Пошли, – он дернул меня за руку.
Я все еще хохотал и размазывал по лицу слезы вперемешку с соплями. Моргот не успокаивал меня, не обнимал за плечо, а тянул за собой на мост, не обращая внимания на мою истерику.
В темноте я еле-еле разглядел машину внизу. Моргот не спеша закурил и облокотился на перила. А через минуту, дождавшись, когда я перестану хохотать, спросил:
– Ну что? Пора?
Я кивнул, глотая слезы.
– Держи. И смотри не промахнись, – он протянул мне недокуренную сигарету.
Рука моя перестала дрожать – я взял окурок и стиснул фильтр пальцами со всей силы.
– Я называю это ритуальным убийством, – сказал Моргот, вытряхивая из пачки новую сигарету. – Завтра они найдут машину и расскажут ее хозяину, что с ней стало. И ему станет страшно. Мне нравится, когда им страшно.
Я не знаю, хотелось бы мне, чтобы им было страшно, или нет. Потом, став взрослым, я думал об этом: они сделали это из страха. Тогда, когда это произошло, я считал их исчадиями ада, воплощенным злом, вселяющим ужас. А став взрослым, увидел мальчишек-солдат, нервных, перепуганных, а оттого злых, мешающих в одном стакане энергетические напитки и успокоительное, потому что они не смели пить спиртного. Они боялись, что в квартире им окажут сопротивление, они убивали не от ненависти, а от испуга! Они стреляли по мертвым телам и не могли остановиться, потому что боялись!
Моргот щелкнул зажигалкой и улыбнулся:
– Да кидай уже, щас окурок погаснет.
И я кинул. Машина вспыхнула сразу, едва маленький огонек коснулся ее крыши. И горела она странно, словно не сама, а что-то вокруг нее, в сантиметре от поверхности. Жар дохнул мне в лицо, а я облокотился на перила так же, как Моргот, и смотрел на огонь – водоворот огня, – и странное спокойствие сошло на меня. Спокойствие и радость. Я не смеялся, только улыбался. Словно в этом огромном огне сгорало то, что мучило меня столько времени. И я тогда подумал еще: это начало. Я боялся думать об этом, у меня не было мыслей ни о ненависти, ни о мести. Я не хотел понимать, зачем и почему это сделал: слишком тяжелым было мое потрясение от потери родителей, чтобы я мог спокойно об этом рассуждать.
Мы пешком дошли до другой станции на той ветке, где ходили электрички. Когда мы туда добрались, рассвело, и я заснул еще на платформе, положив голову Морготу на колени, а проснулся уже на вокзале, в городе. Мне снился Моргот с черными кожистыми крыльями за спиной, на фоне большого огня. Мы летели рядом, планировали, падали в пропасть и снова поднимались вверх – на черных крыльях. А под нами был огонь. Я очень хорошо помню этот сон, он и сейчас иногда снится мне, хотя я давно расту только в ширину и летать во сне мне не положено.
Мне хватило ума не рассказывать о происшедшем никому, даже Бублику. Я думал, что если бы миротворцы нас с Морготом поймали, то расстреляли бы. На самом деле, конечно, мне бы они ничего не сделали, разве что отправили обратно в интернат, а Моргота могли бы посадить в тюрьму, и только. Но мне было приятно думать о нас с Морготом вместе и представлять себя в смертельной опасности.
Тогда я так и не узнал, за каким делом к нам приходил Макс, и об этом мне рассказывал сам Моргот. Потом. Когда я уже начал писать эту книгу.
Воспоминания мои слишком яркие, неестественно яркие. Иногда мне кажется, что я не просто вспоминаю, а заново проживаю некоторые минуты, словно смотрю кино со своим участием. Я раздваиваюсь, распадаюсь на маленького мальчика Кильку и зрелого, поседевшего зрителя, который смотрит фильм, заранее зная конец.
Макс просил у него не так много – всего лишь стать завсегдатаем в арт-кафе «Оазис» на набережной. Послушать разговоры, собрать слухи, сплетни – кафе в последнее время вошло в моду. Раньше там собиралась богема – преимущественно непризнанные художники и поэты, от неприлично нищих до вызывающе богатых. Местечко славилось возможностью купить кокаин чуть ли не прямо за стойкой, а траву не стесняясь курили за столиками. И вместе с тем, это кафе не было наркопритоном и имело вполне презентабельный вид: тихая музыка, мягкий свет, картины на стенах. А также мини-вернисажи, литературные чтения, тематические вечеринки и даже небольшие спектакли – хозяева кафе поддерживали репутацию заведения, так что вскоре вокруг него образовалось разношерстное общество, мнившее себя аристократами по тем или иным причинам: от утонченного восприятия мира до непомерно высоких доходов. Моргот бывал там раза два – высматривал машины, которые бросали прямо на набережной, так как стоянки кафе не имело.
Конечно, Максу в этом кафе делать было нечего, он бы выглядел там бельмом на глазу: аристократической утонченностью он не отличался.
– Ты же ничем не рискуешь! – убеждал он Моргота. – Ты же не шпионить будешь, а просто передавать слухи.