Между стрёмом и приколом

В этот момент молния смысла пронизывает меня до пяток. Она не похожа на обычное половое возбуждение, я не испытываю физической эрекции, но начинаю понимать, для чего люди пишут стихи. Я хочу эту девочку и обязан её соблазнить, поэтому мне придётся создать для неё мир, в котором мы можем быть вместе.

Конечно, к этому времени я был прекрасно осведомлён о том, что бывает между мужчиной и женщиной, и в каких разнообразных формах это происходит. В симферопольских дворах это не являлось большим секретом, хулиганы запросто писали о таких вещах на заборах, иногда сопровождая свои краткие энергичные высказывания схематичными аматорскими иллюстрациями. Мне нравилось их рассматривать.

Более того, как раз в этот период я отчаянно и безнадёжно мастурбировал на репродукции картин Тициана и Рубенса, изображавших пышногрудых красавиц, развалившихся в заманчивых позах. Совсем не мой идеал женской красоты, но куда было деваться? Великие мастера тщательно фиксировали не только анатомические детали, но и психологические реакции, сопутствующие всякой сексуальной игре.

По сравнению с их работами подпольная порнография того времени выглядела жалко. Школьные друзья-хулиганы показывали мне мутные чёрно-белые картинки, способные вызвать разве что циничный смех, да и то при наличии определённого воображения.

Нет, я предпочитал старую живопись. Понятно, что в ту пору я ещё не добрался до утончённой эротики прерафаэлитов и экспрессионистов. Она строго для взрослых, которым достаточно намёка, тогда как подросткам необходима конкретика. Впрочем, взрослые крайне редко используют произведения изобразительного искусства в качестве объекта для мастурбации, обычно их сексуальность реализуется совершенно иначе. Мне же в ту пору трудно было даже помыслить о том, что мои эротические грёзы, которые я в силу своего воспитания полагал грязными, ужасными и постыдными, могут быть воплощены в обыденной жизни.

Своих родителей я считал совершенно замечательными, но слишком застенчивыми людьми. Они избегали говорить со мной о неизбежных юношеских проблемах. Я их понимаю, им хотелось «продлить очарованье» и всячески лелеять мой детский образ «котёнка». Они называли меня так даже в тот период, когда сам котёнок чувствовал, что стремительно превращается в кота. А каждый кот и каждая кошка отлично знают о том, что хоть не любой секс – это поэзия, зато всякая настоящая поэзия – это секс.

В это же лето дед Митя умер – в жаркий полдень собирал колорадских жуков на картофельной грядке и вдруг упал ничком. Когда его подняли, он уже не дышал, и на половине его лица расплывалась гигантская гематома. Инсульт. Тело умершего отнесли в дом, в котором предварительно были тщательно занавешены все окна и зеркала, уложили на стол и раздели для омовения. Вмиг собравшиеся соседские старухи жутко завыли, совершая древний обряд оплакивания. Где-то через час, когда подъехали очередные родственники из города, все выбежали их встречать, и я беспрепятственно вошёл в комнату, в которой на столе лежало нагое мёртвое тело. Вопреки любимым страшным сказкам о покойниках, оно не испугало меня. Это был предмет. Я подошёл к нему, коснулся его рукой, и понял, что никакого деда Мити здесь больше нет.

– А ты как думал, дурачок? – сказал мне дух, живущий внутри меня, и в этот момент я испытал совершенно новый, неведомый ранее ужас, не отпускающий меня по сей день.

Тогда мучительно хотелось нарушить странную нечеловеческую тишину, произнести какую-то формулу прощания, но я не знал, что следует говорить в подобных случаях, и прочитанные книги не могли мне помочь. Все слова казались ненастоящими. Немая вечность настоятельно требовала моих собственных. У меня их не нашлось. Я стоял у доски и понимал, что не выучил урок. Да, как в школе, но гораздо страшнее.

Впоследствии мне пришлось его выучить, и всё же, когда меня вызывают к доске, я всегда вынужден вновь преодолевать свою робость, как будто это происходит впервые.

Только индивидуальное высказывание обладает властью нарушить глубочайшее безмолвие небытия, поскольку своеобразие присущей ему интонации повелительно транслирует в безграничную пустоту нашу непреклонную волю быть. Мы можем использовать любые социальные маски, но быть способны исключительно самими собой. И отвечаем за себя сами. Такова незримая основа нашего одиночества и нашей магии.

Это была первая человеческая смерть, которую я видел.

Чувствуя себя оглушённым и раздавленным, я тихо покинул комнату, закрыл за собой дверь и медленно вышел из полумрака занавешенного дома во двор, где меня мгновенно ослепило яростное летнее солнце.

В связи с подготовкой к похоронам меня отправили ночевать к родителям подружки, о которой я говорил выше. Понятно, что мы с ней болтали всю ночь о случившемся, и я не отводил взгляда от заманчивых бугорков грудей. явно обозначившихся под её футболкой. Но когда я попробовал её обнять, она меня резко оттолкнула.

– Ты мальчик, а я девочка. И мы ещё не муж и жена! – сказала она.

Я и сам это уже понимал.

В день похорон поднялся очень сильный северо-восточный ветер, и осокорь по имени Деда Митя рухнул, сломав кусты тальника и орешника, и создав запруду на речке Бурульча. Все местные ходили на это смотреть, и я ходил. Мне захотелось сложить об этом стихи, в которых сливались бы воедино вселенская печаль, ощущение реальной катастрофы и набухающие девические груди, но я не смог. Однако чувство ненаписанного стихотворения осталось со мной навсегда. В тот же день родители увезли меня в город, увезли совсем другим. Ещё не взрослым, но уже не ребёнком.

Изменившись, я узнал главное. Поэзия выше жизни и смерти. На самом деле об этом знает каждый притворяющийся живым и каждый притворяющийся мёртвым.

Молния смысла не может быть понята непосредственно, она способна только инициировать некие интеллектуальные и духовные процессы.

Так получилось, в основном я пишу о сексе и смерти, потому что эти вещи вызывают самые сильные электрические разряды в нашем сознании.

Я просто делаю то, что мне нравится. Делаю то, что должен делать. И не жду от читателей моего сборника понимания. Ждать слишком долго, а времени у меня нет. Меня совершенно не интересуют те, кто будет листать всё это после моего ухода в непроявленность. Конечно, я хочу живого отклика моих современников, которых я троллил и любил, которых я шокировал и очаровывал. Но не слишком на него надеюсь.

Вообще-то я довольно неприятный тип – сноб, нарцисс и перфекционист, склонный к алкоголизму и наркомании. Скорее всего, есть и что-то другое, но это тоже. Однако позвольте спросить – разве такой расклад не является совершенно обычным для человека, родившегося поэтом?

Да, мучительная страсть к невозможному буквально подчинила меня себе, заставила постоянно лажать и косячить в единственной доступной мне жизни. Вот мне и захотелось выяснить, что думает обо всём этом создаваемый мной литературный персонаж, прямой речью которого являются мои стихи. Я без обиняков обратился к нему и по-хозяйски назначил встречу.

А теперь ждал и даже немного нервничал.

2

Второй кофе успел остыть, и я выпил его как воду, не чувствуя вкуса. С гораздо большим удовольствием я проглотил бы порцию джина с тоником, но в этой забегаловке его не подавали. По кровле кафешки оглушительно лупили каштаны, срывающиеся с ветвей под порывами северного ветра. Бум-бум-бамс! Ещё и дождь принялся ляпать по стёклам.

Лето прощалось со мной барабанной дробью.

Когда он вошёл, я узнал его сразу, хотя мы почти никогда не виделись в реале, и первым сказал:

– Здравствуй!

– Привет! – откликнулся он, и сразу спросил, явно рисуясь, – Я могу называть тебя папой?

– Нет! – угрюмо ответил я, – Моржовый хуй тебе папа. Меня зовут Олег. Это моё имя. Так меня и называй.

Моя тяжёлая похмельная физиономия, мятая куртка и колючий взгляд автора, одновременно похожий на цепкую хватку мента, изымающего из вашего кармана пакетик с запрещёнными веществами, и на возмущение законной супруги, внезапно обнаружившей в вашем дорожном бауле распечатанную упаковку презервативов, резко контрастировали с его цветущим обликом беззаботного симферопольского денди.

Он надел мои джинсы и мою толстовку, а затем наверняка тщательно прихорашивался перед зеркалом. Да нет же, глупости, он просто был намного моложе меня. Есть вещи, с которыми невозможно смириться, и главная из них – это старость. Старость – это злость. Особенно если тебе есть что вспомнить, но абсолютно нечем гордиться.

– Слушай, Люци, – я произнёс это прозвище на французский манер, с ударением на последнем слоге, – Если хочешь, я возьму тебе твой двойной эспрессо, и давай-ка пойдём отсюда в любое заведение, где наливают нормальное пойло. Сегодня у нас будет непростой разговор. Дело в том, что я выхожу из игры. Не смогу придумывать тебя дальше.

– Секунду, папа! – он тоже сделал ударение на последнем слоге, и я ухмыльнулся. Вот же змей!

А он уже заказывал кофе, без всяких сомнений строя глазки действительно симпатичной девушке-бариста. Я бы сам ей занялся, когда бы двадцать лет в минус. А теперь мне оставалось только обернуться, и разглядывая одетую им совершенно беззастенчиво мою собственную новую толстовку, на которой высыхали первые капли начинавшегося снаружи дождя, бросить свои слова ему прямо в спину:

– Я сотру тебя, сука! Я уничтожу все свои тексты, в которых ты существуешь. Не хочу, чтобы ты остался жить в этом мире, когда я сдохну. Уёбывай в свои эмпиреи!

Сказано это было очень тихо, учитывая шум работающей кофемолки. Я совсем не собирался оповещать о наших раскладах окружающих, и казалось, он меня тоже не слышал. Но я знал, что слышал. Прекрасно слышал. И вскоре, устроившись за моим столиком со своим двойным эспрессо, ответил ясно и чётко:

– Никогда в тебе не сомневался. Разумеется, я бы сделал то же самое. Но… давай поговорим.

– Само собой поговорим, для этого я и вытащил тебя в эту грёбаную реальность. Для начала ответь на простой вопрос – кто ты?

Он слегка задумался, перестал фиглярничать и стал похож на хорошего меня двадцатилетней давности.

– Я дух, воплотившийся в твоём теле, – проговорил он быстро и негромко, – Ты это знаешь.

– Вот как? – тут я изобразил самую саркастическую ухмылку, на которую был способен, – Знаешь, мне как-то привычнее считать тебя результатом работы моего воображения.

Его ответная гримаса была подчёркнуто снисходительной:

– Ты никогда не думал о том, что твоё воображение показывает тебе истинный мир, а обычные органы чувств рисуют его искажённую проекцию?

– Думать это вообще тухлое дело, гораздо интереснее мыслить. Например, ты – мой вымысел. Или замысел – как тебе больше нравится? Лучше скажи, зачем ты заставил меня сочинять стихи? Разве мы не могли обойтись без этого?

– Потому, что я сам их сочиняю. Их сочиняют все наверху, это единственный настоящий язык, никакого другого для серьёзной работы просто не существует.

– Наверху – это где?

Я чувствовал нарастающее раздражение, и если бы он брякнул «в Караганде» или ещё какую-нибудь хуйню вроде этого, разговор был бы окончен. Похоже, он понимал моё настроение.

– Там, куда ты сам никогда не попадёшь. Но вместе мы не раз бывали наверху, и тебе хорошо известно, как выглядит здешний мир оттуда.

Формально это выглядело дерзостью, но в принципе он дал идеально точный ответ. Я промолчал.

– Ты физическое тело и социально обусловленная личность. Мне пришлось выбрать этот вариант, потому что ничего лучшего не подвернулось! – продолжал он, – Пойми, я не виноват в том, что ты такой. Это ты виноват в том, что таким пришлось стать мне. И я тоже могу тебя огорошить, дружище Олег! Я сейчас поднимусь и уйду, и больше ты меня никогда не вызовешь! Ты же так любишь свою истерику, правда?

За прозрачной стеной стекляшки накрапывал дождь, мигал светофор, и к остановке, на которой толпились грустные люди, медленно подплывал троллейбус.

– Давай, пиздуй! – довольно вяло отозвался я, – Пока я жив, ты никуда не денешься, жалкий метафизический вампирчик. Вечно будешь ошиваться рядом, соблазняя меня внезапно возникшей чеканной строкой. Один только Артюр Рембо был несравненным героем, поборовшим лингвистическую зависимость. Правда, последствия его победы оказались не слишком интересными, потому что человек как биологический объект ничего особенного из себя не представляет. Мне уже поздно в Харрар, до Абдала гораздо ближе. Тебе же известно название популярного симферопольского кладбища, или ты игнорируешь подобные мелочи? В отличие от тебя, я смертен, братан, и в силу этого абсолютно свободен. Если всё равно предстоит гнить, то почему бы не начать готовиться к этому заранее? Улавливаешь мою логику? Короче, раз решил валить, так вали отсюда! Чего ты ещё хочешь?

Тут бы ему уйти, но вместо этого он немного помялся, придал себе озабоченный вид, и выдал ожидаемое:

– Пойдём покурим. Я не против перетереть. Извини, Олег, я хотел бы говорить с тобой совсем иначе.

– Ты тоже извини, травы нет. Позже возьмём, если будет нужно. А вот хорошие сигареты к нам ещё завозят. Не знаю, как они обходят санкции, но вот, держи.

Мы вышли под осеннюю морось, вдохнули сырой холодеющий воздух и задымили контрабандным табаком.

– Сейчас ты рад тому, что живёшь в Крыму? Все эти войны, санкции и прочие неприятности не слишком тебя смущают? – неожиданно участливо спросил Люцифер, и мне пришлось сосредоточиться для того, чтобы объяснить.

– Да я вообще не рад тому, что вынужден был родиться в этом долбаном мире. Не буду рассказывать тебе о том раздражении, которое я испытываю по отношению к его нынешним царствам.

– Ко всем без исключения?

– Я не во всех бывал, так что Россия и Украина тут вне конкуренции. Вообще-то я никогда надолго не уезжал из Симферополя, и всю свою жизнь обретался здесь. Мне нравится Симферополь. Тем не менее, не покидая своего города, я успел побывать в трёх государствах. Советский Союз ещё подавал какие-то надежды. К сожалению, он слишком рано умер. А вот на двоих последующих просто пробы негде ставить. Да и так называемое цивилизованное мировое сообщество на поверку оказалось ничем не лучше. Те же лицемерие, ложь и манипуляции, а за ними – обычный инстинкт хищника, и ничего больше. Никаких чудес. Они не захотели признать наш референдум, на удивление честный и прозрачный, в отличие от всего того потока лжи и негатива, который впоследствии обрушился на мой маленький Крым, в нужный момент проявивший собственную гордость и отстоявший своё достоинство. Конечно, в мире были и есть замечательные люди, тонкие художники, верные друзья. Но политические режимы всегда ужасны. Однако не заставляй меня говорить больше, иначе нас заблокируют обе стороны. И те, и другие делают всё для того, чтобы человечество не нашло пути к спасению. Тем не менее, Крым не худшая часть земной юдоли. Это моя родина.

– Погоди, ты себе противоречишь, – мой лирический герой стал похож на кота, поймавшего жирную мышь, – Ты хочешь сказать, что тебя огорчает факт собственного рождения, и при этом ты обожаешь собственную родину? Я тебя правильно понял?

– Да, дружище парадоксов, правильно! – тут я спонтанно рассмеялся, заценив собственную шутку, и случайно выдохнул ментолово-яблочный дым германской сигареты прямо ему в лицо, хотя каждый приличный пацан из симферопольских дворов знает, что так делать не следует. Это фактически оскорбление.

Правда, если вы мужчина, а данный жест по отношению к вам совершает женщина, особенно подвыпившая, то вполне возможно, что она просто хочет секса с вами. Подобная форма заигрывания иногда встречается в пьяных компаниях и обычно разрешается постелью. Но секс между мужчинами в наших краях обычно вызывает презрительный смех – извините, если что не так, у меня не было злого намерения оскорбить чью-то толерантность. Просто лично для меня это смешно, понимаете?

Фиксируя в своём тексте эту местную антропологическую деталь, я совсем не хотел надавить на столь угодную нынешней власти педаль официальной гомофобии. Я вообще считаю данную проблему надуманной. Взрослые люди по доброму согласию между собой вправе развлекаться любыми сексуальными играми, а другие вправе смеяться над ними, как некогда смеялись Петроний и Ювенал. Не вижу ни малейшей необходимости запрещать то или другое.

Я люблю называть своё устрашающее отечество Третьим Римом, мне нравится это точное определение, даже если при его упоминании кто-нибудь из нынешних политических активистов обделается. Но в Риме третьем со времён Рима древнего нравы народа немножко изменились. Бывает такое, ничего не поделаешь. Я рассказываю о нравах, как и подобает поэту, пусть и называю это дело на современный манер – исследованием коллективного бессознательного.

Между тем, Люцифер улыбался мне как ни в чём не бывало, и я сообразил, что моё беспокойство было избыточным. Видимо, там, на звёздах, вообще не беспокоятся о подобной хрени. И всё же, осознавая свой досадный промах, который был важен не столько для него, сколько для меня, я предпочёл ответить примирительно:

– Понимаешь, отвратительный факт моего рождения не может отменить великой и трагической красоты, которую я застал здесь. Ни материнской ласки, ни первых неуклюжих объятий отца, который пробовал качать меня на руках, показывая мне из окна трубу котельной и рассказывая о том, что из неё идёт дым. Я так и воспринял этот мир – как трубу, из которой идёт дым. Затем было много хорошего – детство, юность, любовь, книги, тусовки, путешествия. Но любопытство заставило меня заглянуть за грань бытия, и я увидел там вещи, на которые нельзя смотреть смертному. Мне хотелось кому-нибудь рассказать о них. Я не знал, как это сделать. И не был убеждён в том, что это вообще нужно. Только новое знание жгло меня изнутри до тех пор, пока от всего, чем я был, не остался лишь холодный пепел.

– Пепел, говоришь, – иронически хмыкнул мой собеседник, – Оттенок твоего лица не назовёшь пепельным. Скорее оно красное, так что пожар ещё не потушен.

– Можешь не верить, да тебе и незачем. Верить в то, что всё было не напрасно, могу только я. Честно говоря, у меня не осталось ничего кроме этой веры. А теперь я болтаю с тобой здесь, стараюсь грамотно расставлять матерные слова, мы издеваемся друг над другом, а из трубы продолжает идти дым. Скоро и я стану этим дымом. И все, кого я люблю. Да, я обожаю свою родину. С маленькой буквы и без всякой экзальтации. Но и без малейшего лукавства. Другой у меня нет. Здесь я родился и прожил всю свою бестолковую жизнь. Я вижу сны об этой земле. По ночам я летаю над Мангупом или Караби. Только об этом нельзя говорить на умняке. Лучше бы мы напились с тобой сегодня!

– Это я летаю, ты только смотришь, – уточнил он, – Ты летать не умеешь.

– Какая разница, если ты всегда летишь в том направлении, которое я указываю? Тебе только бы спорить, честное слово! А политика… Я всегда хотел жить или в огромной империи, или в маленькой пиратской республике. По сути это одно и то же – нечто, дающее тебе возможность чувствовать себя гражданином мира. Империя для меня – это русский язык, и ничего больше. Главное, чтобы государство не хватало тебя за шиворот в тот момент, когда ты…

– Можешь не продолжать, я прекрасно понимаю! – с готовностью отозвался Люци, сбивая пепел со своей сигареты, – Более того, всячески приветствую! Легалайз форева! Косяк в зубы и сучку на член – это обязательно!

Он сопроводил свои шутовские восклицания настолько выразительными жестами, что я не смог удержаться от смеха:

– Экий ты рубаха-парень! Только не пытайся подкупить меня очаровательной вульгарностью. Всё это уже было. Теперь я злобный старый хрен, который не постесняется закончить начатую фразу. С твоего позволения, разумеется. Чёртово государство не имеет ни малейшего права мешать человеку высказывать свою точку зрения на происходящее вокруг него и называть вещи своими именами.

– Право же, ты слишком серьёзен. Да хер с ним, с этим государством. Людьми вечно правит какая-нибудь сволочь, пора к этому привыкнуть. Ты уже затрахал меня своей гражданской лирикой! Думаешь, легко от стихотворения к стихотворению перевоплощаться из томного декадента в яростного берсерка, а затем в ироничного пацифиста, одновременно являющегося убеждённым революционером? Скажу тебе прямо, совсем не легко. И ты ещё имеешь наглость требовать от меня быть убедительным в каждой из этих нелепых социальных ролей!

– Нет у меня никакой гражданской лирики! – возмутился я, – И не было никогда. Область моих исследований – коллективное бессознательное современного общества, а у него много разных граней, поэтому тебе приходится работать. А как ты хотел? Надо будет изобразить тебя каким-нибудь незамутнённым любителем российских сериалов, чтобы ты сдох от скуки и больше не выёбывался. Декаденты и революционеры ему не нравятся! Тоже мне Люцифер!

Энергично загасив окурок в уличной пепельнице, я кивнул в сторону покинутой нами кафешки:

– Ещё кофе? Дождь усиливается. Как бы наш столик не заняли.

Не дожидаясь ответа, автор двинулся ко входу, и пристыженный лирический герой последовал за мной, бормоча:

– Я не сообщал тебе своего имени. Люцифером назвал меня ты.

– Так будь этого достоин, чёрт побери!

К этому времени я уже твёрдо решил воздержаться от выпивки и во что бы то ни стало вытрясти из мерзавца более или менее приличное интервью. Застеклённая дверь кофейни отразила окружающий мир за моей спиной. Разумеется, никакого Люци там не было. Только моё собственное лицо, слегка искажённое нелепой гримасой непреклонной решимости. Блядь, надо было хотя бы побриться. Да, всё то же лицо на фоне мокрого асфальта, расцвеченного яркими пятнами опавших листьев и убегающей вдаль улицы, живо напомнившей мне одну из картин Моне. Размытые контуры людей в плащах и лёгких куртках – есть одинокие, есть парочки, есть компании. Весёлые или грустные, они подчиняются власти дождя, убегая от него и от собственной судьбы, сопровождаемые страшным и торжественным отсветом осенней листвы старых деревьев, окрашивающей происходящее в цвета старого золота и запёкшейся крови.

Нет, символика цвета меня больше не интересовала. Магия воображения работала напрямую, и я чувствовал некое единство с этими неопределёнными прохожими, хотя и не мог разделить с ними домашний уют, употребление гашиша, выпивку и секс. Я хорошо понимал, что сейчас открою дверь, и этот странный, сложный и притягательный мир исчезнет. Дверь в каждый из таких миров для нас открывается лишь на мгновение, но где-то для каждого из них существует собственная глубокая и радостная вечность, о которой говорил Ницше. Фактически передо мной оказалось две двери, и у меня был выбор. Я выбрал кафешку.

Разумеется, мой собеседник на упомянутой картине отсутствовал. Его и не могло там быть. Своих ангелов, демонов и лирических героев мы создаём сами. Но концентрация творческой воли способна творить чудеса, я успел только щёлкнуть пальцами, и явственно увидел своего Люцифера, который мирно плёлся сзади, всем своим видом старательно изображая растерянность.

3

Людей в кафешке заметно прибавилось, однако наш столик чудом оказался свободен, и скомканная салфетка всё ещё лежала там, где я её оставил. Заказав кофе и апельсиновый сок, мы с удовольствием заняли исходные позиции. Дождь и пронизывающий ветер быстро учат довольствоваться малым.

Рядом обосновалась шумная компания молодёжи, парни и девушки радостно тыкали пальцами в экраны телефонов, передавая их друг другу и что-то показывая. Время от времени слышалось мерзкое кваканье рэпа, но нас это не особо напрягало. Правда, мне всегда казалось странным то, что люди, внешне совсем не похожие на гопников, могут слушать подобное говно.

Чуть дальше трое серьёзных мужиков с квадратными фейсами обсуждали свои дела, один из них теребил в руках кожаную папку, а другой доставал из портфеля бутылку коньяка и пластиковые стаканчики.

За столиком напротив элегантно одетая женщина средних лет, отодвинув бокал с наполовину оприходованным коктейлем, сосредоточено и быстро набивала какой-то текст на ноутбуке.

Возле стойки суетилась довольно умильная пожилая парочка с ребёнком – видимо, дедушка с бабушкой привели насупленного внука полакомиться мороженым. Как вскоре выяснилось, их подопечного отнюдь не привлекали сладости, он упорно требовал немедленно вернуть ему изъятый смартфон.

Пару минут Люци смотрел на окружающих, почему-то улыбаясь, а затем повернулся ко мне:

– Я готов соответствовать твоим капризам.

Мне было лень думать над тем, хочет ли он меня подъебнуть, следовало пользоваться моментом и ловить его на слове.

– Вот и чудесно. Мне нужно от тебя интервью. Я сделал книгу стихов, но у неё нет предисловия. Не самому же мне о ней рассказывать.

Он кивнул, и я продолжил:

– Тогда включаю диктофон и задаю тебе первый вопрос. Что ты чувствуешь, когда я пишу о тебе? Расскажи о процессе создания стихотворения с точки зрения его лирического героя.