Человек-нога

Максим Эрштейн

Человек-нога

Человек-Нога

Вот идет Человек-Нога.

Он идет, а я стою и во все глаза смотрю на него. А он идет. А я стою, как громом пораженный и смотрю как он шагает, настоящий Человек-Нога. Все вокруг не обращают на него никакого внимания, а я стою и не могу оторвать от него взгляда.

Кто бы мог представить, что есть на свете вот такой Человек-Нога? Никто. Невозможно себе такое представить, но вот он – идет себе и ест на ходу питу с фалафелем. Он, наверное, израильтянин или ливанец. Впрочем, какая разница?

Вот он идет. Он так ступает, что по коже у меня бегут мурашки, и всего меня выворачивает наизнанку. Он так выкидывает ступню вперед и так приземляет ее, что мои давно не стриженные длинные волосы завиваются в кисть, которая хочет нарисовать его, а мое чувство геометрических пропорций кричит от сладостной боли. Оно разбужено его ступней, наступающей мне на самые печенки. Оно кричит мне – смотри – это идет пораженный гармонией. Он вобрал ее в себя на целый кувшин, не меньше, так смотри же во все глаза и упивайся ей, ешь ее, а что не съешь, закрути в банку, и будешь потом потихоньку лакомиться в серые, скудные для глаза дни.

Боже Мой, как он идет! Он и танцует и порхает, он и спринтер и волкодав, он ставит ногу легко как балерун и незыблемо как штангист-тяжеловес. Я ясно вижу, как энергия перетекает от его бедра к икроножной мышце. Я чувствую, как эта мышца пружинит: сжимается, когда он поднимается на носке, и разжимается, когда он опускается на пятку. И у меня в такт что-то сжимается и разжимается в животе.

Кто он? Математик? Он вполне может оказаться математиком, но он недоматематик. Добряк? Нет, он недодобряк. Хороший муж? Нет, он недомуж. Я однажды видел домужа, от него за версту отдавало домужем, я видел, что передо мной Человек-Муж. В общем, все остальные качества у Человека-Ноги вполне обычные, картонные, они скрыты, никак не чувствуются, и для всех нас их просто не существует. А вот его поступь, его нога, его дьявольская грация хождения – это да! Это у него бриллиант, сверкающий так ярко, что все его другие качества превращаются в тень, в пустоту. Поэтому, неважно, какой он там человек. Он для нас – только и единственно Человек-Нога.

А какой я человек? А я никакой человек. Я недонога и недорука, недофилософ и недофутболист, недописатель и недочитатель, я обычный человек. Для всех вас меня никогда не было и никогда не будет. Я зато, вообще-то, надеюсь, что я доглаз, то есть я не обделен некоторым талантом, заключающимся в том, что я умею увидеть и оценить Человека-Ногу. Большинство из вас и этого не умеют. Впрочем, то, что я доглаз, никак внешне не проявляется, поэтому для вас я все равно не существую, не могу почувствоваться. Никто и никогда не будет стоять как громом пораженный и любоваться мной, осознав, что перед ним Человек-Глаз.

Не будет? А может все-таки найдется однажды какой-нибудь Человек-Чувство, который почувствует, хотя-бы из моих слов, что я умею увидеть столько красоты в Человеке-Ноге и это достойно восхищения? Кто попросит меня научить его видеть Человека-Ногу так же, как я вижу. Для кого это настолько важно, что он напишет у себя в дневнике: «Моя жизнь была серой жизнью, но вчера я встретил человека с удивительным даром видения, он видит то, что я не умею видеть. Он мне показал и я тоже увидел. Значит, оно есть, а я всю жизнь ходил рядом со всем этим и не видел всего этого. Он показал мне, например, Человека-Ногу, и я теперь тоже стою всякий раз как громом пораженный, когда Человек-Нога проходит мимо. Самое ужасное, что, в отличие от моего нового учителя, я-то этого Человека-Ногу давно знаю, он живет в соседнем подъезде. Я много раз смотрел на него, но никогда не видел. А теперь – увидел. Я теперь хочу все по-настоящему видеть. И считаю, что самым важным событием в моей жизни было то, что мне повстречался такой учитель – Человек-Глаз.»

Последний пенальти

Трава вокруг одиннадцатиметровой отметки, кажется, более или менее ровная, без проплешин и лишней влаги. Грунт под ней, по ощущениям, достаточно прочный, устойчивый. Я прыгаю в полушаге от этого лысого, выбеленного кружочка, притаптывая газон, надеясь исключить самый малейший шанс на то, что моя опорная, левая нога, поедет при ударе. Вот они, двадцать травинок, которые примут мою бутсу – они не должны подвести. Нельзя. Даже парашют не раскрывается в одном из ста тысяч случаев, но сейчас вероятность ошибки должна быть равна нулю. Посмотрите на эту обезумевшую толпу, до отказа заполнившую семидесятитысячный стадион. Они на грани сумасшествия. Они сейчас легко отдали бы жизнь человека за этот забитый пенальти. И даже много жизней. Если, конечно, это не жизни членов их семей, а жизни каких-нибудь абстрактных людей из телевизионных новостей – тех, что погибают каждый день в автокатастрофах и пожарах. Ибо сейчас – главный момент для всей нации со времен, наверное, второй мировой. И уж конечно критическая, высшая точка моей жизни. Всего один пенальти, подумать только, решает – стану ли я народным героем и кумиром, или врагом народа и предателем. Мне и нашей команде не простят серебро. Лучше бы мы вообще не выходили из группы, чем это ненавистное серебро. Ведь у нас уже было серебро три раза – в Германии в 1974-ом, в Аргентине в 1978-ом, в Южной Африке в 10-ом, и уж в двух-то из этих финалов мы точно должны были побеждать. Но нас преследует какое-то проклятие, тотальное невезение. Наш главный герой Йохан Кройф никогда не держал над головой кубок мира, и это наша национальная обида.

Точно буду бить в левый от себя угол. Отведу немного стопу направо, как бы показывая, что готовлюсь ударить в правый угол, а пробью в левый. При разбеге надо обязательно приостановиться, сделать три маленьких шажочка, а затем уже продолжить бежать. Это сто процентов. Это сбивает с толку всех вратарей. Знаю, конечно, что с этим парнем не все так просто, с ним такое может не сработать. И все-таки это лучше, чем не делать приостановку, а подбегать к точке ровно и гладко. Тогда он точно раскусит мои намерения – он спец по одиннадцатиметровым. И он физиономист, поэтому мне нельзя смотреть сейчас на него. Господи, дай мне силы не смотреть ему в глаза. Но почему так страшно хочется посмотреть, так и тянет глаза наверх? Нет мочи, надо все-таки посмотреть, снять напряжение. Ладно, черт с ним, посмотрю.

Посмотрел. Ужас, зачем я это сделал? Это хуже, чем я мог себе представить. Он так и пялился на меня, так и ждал моего взгляда. Надо было не смотреть, а гнать эти мысли от себя. Он, похоже, все прочитал в моих глазах. О Боже, он все понял! Мне его не обмануть! Он усмехнулся даже, глядя мне в глаза. Что же делать? Неужели все-таки бить туда, куда я показываю – вправо? Гад какой – он все-таки заставил меня сомневаться! Да ему только этого и надо было! И вот теперь он стоит себе – такой уверенный, не шелохнется даже! А я ему что, мальчишка какой-нибудь? За мной разве нет восьми лет в Барселоне, множества титулов, медалей и забитых пенальти? Я же всегда с виду спокоен и тверд как кремень. Нет уж, плевать на тебя, понятно? Буду бить как задумал, и как бил уже сотни раз! Ты – выскочка, ты, в конце концов – молокосос! Сволочь ты, враг – ненавижу тебя! Ты – враг всей моей жизни, всей моей нации! Я тебя обману с холодной головой, понятно? И я посмотрел на него еще раз, уже со злостью и уверенностью. Ага, теперь уже он дрогнул! Вот так, знай наших! Давай, парень, прыгай в другой угол и иди себе обмывай свою серебряную медаль. Тебя-то никто не осудит! У вас уже есть три титула, и ты еще совсем молод – твой титул еще впереди. Давай, парень, сейчас не твой день, ты не заслужил этой победы, ваша команда, ваша страна – не заслужили этой победы. Эй, там, наверху, на небесах – вам хорошо меня слышно? Они не заслужили! А мы – выстрадали! Нет более несправедливо обделенной кубком мира команды, чем наша сборная! И я исправлю это! За мной – правда!

Сколько мы шли к этому? Два года отборочных матчей, болезни, сборы, порванные мышцы, травмы и наши дети, неделями не видящие нас. Мой друг Маттиас, еще по юношеской футбольной школе Аякса – он ведь собирался уже вешать бутсы на гвоздь. Но другого такого защитника у нас нет; мы его всем миром уговорили остаться до чемпионата мира, и он полгода восстанавливался от страшной травмы, набирал форму … для чего? Для того чтобы я сейчас не забил? Он был на этом мундиале лучшим защитником, и он, как никто другой, вытащил нас за уши в полуфинале с Бразилией. И все – ради этого момента! Ради этого моего пенальти! Как я могу сейчас не забить?

Все эти люди на стадионе – весь наш народ, и прежде всего работяги среднего возраста из рабочих кварталов, потратившие пол-зарплаты на сегодняшний билет. Я сам из такой семьи, и играю я здесь прежде всего – для таких, как вы. Я знаю, что у многих из вас мало что в жизни осталось, кроме любимого клуба и национальной сборной по футболу. И для тебя я тоже сейчас бью пенальти, лично для тебя, мой дядя Джереми! Когда-то, когда я еще не родился, тебя отсеяли из юношеской команды, ты бросил футбол, а потом учил меня и помогал мне с уроками, а теперь ты сидишь на бесполезной химиотерапии и тебе осталось жить всего полгода. Ты так хотел дожить до этого момента! Кажется, это ты там, прямо за воротами, это твоя белая кепка с краю в десятом ряду? Сколько вас таких сейчас на стадионе? Боже мой, как я могу сейчас не забить?

Черт, ноги – ватные, пот льется градом, а в глазах – потемнело. Вот это номер! Как я с такими ногами буду бить? Зачем вообще тренер доверил последний пенальти мне? Ненавижу этого тренера, нам его навязала федерация, он свое дело знает, но упрямый, как осел. Я же говорил ему – я слишком чувствительный, мне слишком много есть что терять, доверь решающий пенальти кому-нибудь поглупее и помоложе. Хотя, вообще-то, положа руку на сердце, глупых у нас в команде нет. Это в низших лигах, где бодаются мужики, голова – не главное, но на нашем уровне и в сборной страны играют прежде всего мозгами. Здесь все зависит от ума, от чтения игры, от самодисциплины, от хитрости, от настроя, от морально-волевых.