Темнеющая весна

Анисия, душимая кровью, будто плещущейся внутри ее лица, не смотрела на Алешу, опасаясь встретиться с чистотой и прощением этих понимающих глаз.

– Итак, милостивый государь, – гулко доносилось до нее. – Вы не можете положительно доказать, что не были в тот вечер дома у Аляшева? В тот вечер, милостивый государь, когда вас должны были взять с поличным с агитационными листовками в руках, а вы ускользнули. Но на вас решительно показали. Но ведь не были вы ни в родительском доме, ни в академическом здании, ни у кого-то из ваших приятелей – это подтвердили многократно. Где же вы изволили находиться?

Вот странно – Анисия могла вынуть из храмов своей памяти лишь обрывки каких-то фраз, чтобы уже сейчас дорисовать их, придав им удобоваримую форму. В память, как в бездну, падала жизнь, чтобы зацепить лишь какие-то смехотворные неточности, исковерканные временем и наложившимися следом реакциями.

Уже по тому, что Алеша сам назначил ей свидание перед этим крахом, Анисия поняла, что они зашли слишком далеко. И все ее будущее, которое она планировала годами, подкосилось, что для ее обстоятельной натуры оказалось еще невыносимее, чем грядущая неопределенность на чужбине.

– Подождите меня, – убеждал Алеша, как теперь казалось, почти отчаянно. – Вы мне необходимы.

Было пугающе слышать подобное от этого уравновешенного человека, видимо не способного на бурные проявления чувств. Будто расшатывался устаканившийся мир, живущий по своим непреложным законам. Расшатывался… и далее мог предложить только необрамленный инстинкт. Странным было и то, что именно Алеша не считал вопиющим ни ее стремление к образованию, ни книги, которые она глотала. Напротив, он был единственным, кто вообще спрашивал о том, что она читает. Алеша был слишком утонченным для семинарии, где были чужды ему поповские сыновья. Хотя сам был попович… Анисия никогда не придавала этому факту значения. Зато придавали другие. Особенно Инесса, из кожи вон лезшая, чтобы заштриховать этот факт своего происхождения и никогда не говорившая про своего родного отца.

– Я не могу… Я мечтала об образовании всю жизнь, – помертвев, с нажимом ответила Анисия, испытывая потребность сказать правду, но и оправдаться.

И теперь все бросить из-за этого обаятельно-неприкаянного молодого человека? Остаться в трясине кринолинов. Вести беседы о цвете испражнений собственных детей и рьяно делать вид, что это и есть счастье. Захлебываться неисчерпаемостью малозаметных минут.

– Как только не станет матушки, я покончу с церковью.

– Отчего же вы ждете?

– Братья… матери были членами тайного общества в Харьковском университете, устанавливали связь с Герценым. Потом их исключили за революционную деятельность. Жизнь их пошла под откос. Матушка не может говорить об этом без содрогания. Отец и вовсе умер молодым. Моя стезя должна была стать искуплением…

– У меня тоже есть мечты, – пролепетала Анисия, не приученная к картинности, которую могла стерпеть только в книгах.

– Моя вера не должна быть препятствием…

Чувствуя, что назревает косноязычное объяснение и опасаясь его, Анисия по своей сибирской манере, подсмотренной у Верховой, решила ринуться напролом.

– Вы предлагаете мне традиционную семью?

И спустя годы ее скребануло то же липкое омерзение от этой мысли.

– Что же в этом дурного? – обескураженно отозвался Алеша.

– Вот так и умирают идеи! – с досадой выкрикнула Анисия прямо ему в недоумевающее лицо.

Затем они, раздосадованные нежданно открытыми в другом измышлениями, идущими в разрез с идеализированным сосуществованием, пошли в проклятую квартиру Аляшева.

Полина просила ее передать дальше агитационные листовки, которые получила в подпольной типографии. Тогда обыденная просьба Полины не казалась ни опасной, ни вопиющей. Анисия лишь как-то по накатанной, скорее, для вида произнесла тогда:

– Нас на каторгу отправят… И это в лучшем случае.

– Да, отправят, – почти сладостно ответила Полина.

А Анисия, как назло, поссорилась с Аляшевым из-за того, что он высмеивал ее перед своими товарищами. С отвращением думая о злобных, упертых глазках Аляшева, Анисия на том перепутье, за которым начинается истинная привязанность, попросила Алешу передать агитки. Ей вдруг стало приятно, что кто-то может за нее уладить это бремя. Самая дурная ее идея!

Через несколько дней вторглись к Алеше, пока остальные семинаристы, раскрыв рот, с чувством какой-то торжественности наблюдали за обыском. Под конвоем Алешу, убежденного, что все это очень скоро разрешится, увезли на Фонтанку.

Алеше вменялся в вину умысел на ниспровержение существующего государственного порядка. Мало что доблестная Российская империя охраняла так же ревностно, как забитость своих верноподданных, завернутую в нравоучительный тон живых классиков, питающихся куда лучше, чем их читатели. Гниль шла со дворов, из голов. Из покосившихся заборов с облупленной краской, из кровоподтека на лице проходящей мимо женщины. Гниль эта достигла апофеоза в малахите и мраморе Зимнего дворца, а затем вновь снисходила вниз, перезаражая собственных носителей, как яйца гельминтов.

Аляшев, важнейший свидетель, связанный со многими, не успев дать показаний или оговорить кого-нибудь, умудрился покончить с собой в каземате. Еще двое его товарищей помутились рассудком, а один страдал от настолько обострившейся чахотки, что не смог самостоятельно присутствовать на суде. Остальные и вовсе либо были схвачены по ошибке, либо оказались дочерями и сыновьями видных деятелей современности. Дело, которое изначально задумывалось как показательная порка отбившейся от рук молодежи, ко всеобщему неудовольствию переросло в полускандальный процесс над Алешей, местным юродивым. Да и вина его была настолько расплывчата, что даже сам состав суда будто бы чурался дела и старался поскорее его прекратить, слишком хорошо понимая, на чьей стороне симпатии публики. Но маховик был запущен, зал набит желающими, а государственный аппарат просто так вины перед собой прощать был не готов, тем более публично (черт бы побрал судебную реформу). Сведущие люди поговаривали, что даже с такими скудными уликами Алеше не уйти от ссылки, а то от чего и похуже.

– Вы утверждаете, милостивый государь, что никогда не участвовали в тайных обществах – ни в этом, ни в прочих. Однако же, – прокурор грозно поглядел на Алешу, – при обыске у вас были обнаружены запрещенные произведения Белинского, несколько номеров «Колокола» на французском языке. А так же печально известная, – он передернул разноцветными, от рыжих к совсем белесым, волосками над губой, – омерзительная прокламация «Молодая Россия».

При этих словах в пестром сборище кое-то вздрогнул. Иные, напротив, замерли.

– На вопросы о происхождении этой низкой… нет, не литературы вовсе, а карикатуры на нее!.. вы отвечать отказались. Таким образом, следует отметить со всем прискорбием… о вашей непреложной и несомненной причастности к всякого рода кружкам и подпольным типографиям!

Он героически оглядел публику, чрезвычайно довольный собой, затем будто бы даже испугался, что взболтнул лишнего. Впрочем, особенного эффекта изобличающая речь не вызвала – среди собравшихся смельчаков наверняка многие хранили у себя нелегальные издания, большей частью напечатанные за границей.

Анисия зажмурилась. Вот он – знаменательный, новозаветный выбор. Разрушить жизнь, но сохранить совесть, уважение к себе… нет, она не может! Она столько лет шла к этой цели – суровая гувернантка, затем бесящая клетка пансиона, где спасла только усталая зубрежка при свечах, пропущенное юношеское кокетство, но пожалованное взамен нечто большее – собственная картина мира, пухнущая цветами и шероховатостью не найденных ответов.

Она не может… Верхова этого не простит. И сидеть ей здесь, упустив жизнь, которая где-то там кристально бьется вблизи Альп…

– Где вы изволили находиться в день, когда взяли Аляшева? – повторил прокурор будто для Анисии, отвлекшейся на сумбурные видения.

– Я бродил по Сенной.

– Вы заходили куда-нибудь, покупали что-то?

– Нет.

– Вы виделись с Аляшевым в тот день?

– Нет.

Прокурор победоносно вздернул неряшливые брови. Очевидно, ответ Алеши расходился с какими-то их полученными данными.

– Вы были одни?

– Да, – непогрешимо произнес Алеша, смотря на прокурора в упор.

Анисия шумно вдохнула застоявшийся воздух. Она не сможет выступать свидетелем, явное непременно откроется, она погибла! Невозможно, чтобы никто из соучастников Полины или Аляшева не проговорился о ней! Они только и ждут ее прокола, чтобы задавить… Перед глазами начали расплываться разноцветные круги.

– Я могу ответить вам на этот вопрос! – задорно воскликнул звучный голос.

5

И вот она оказалась в центре собрания. А публика, жадная до сенсации, благоговейно перевела все внимание на эту высокую яркую женщину, про жизнедеятельность которой уже похаживали кое-какие слухи.

Анисия, удерживая пляшущий рассудок, отупело воззрилась на Полину, которая разнузданно приподнялась со своей скамьи антуражем графини Батори.

Председатель суда, насупившись от эксцесса, сначала вопросительно поглядел на следователя, а затем шикнул на Полину.

– Вас, милостивая государыня, никто даже не включил в список свидетелей! – пролепетал секретарь заседания, ободренный недовольством вышестоящего.

– А стоило бы, милостивый государь, – безапелляционно отозвалась Полина, пока председатель суда окончательно не опомнился. – Алексей Владимирович из джентльменских своих воззрений не обмолвился обо мне ни единым словом, хотя весь тот вечер мы были вместе и заняты были иными материями, чем хождение в народ! – прокричала она в конце, силясь заглушить бормотание угроз судьи вывести ее из зала суда. – А показания Колокойникова о листовках в руках Алексея Соболева и том якобы визите – наветы из ревности ко мне!

Из-за поднявшегося гула удивленного ликования заседание суда было насильственно прекращено. Впрочем, после принесения присяги Полину ввиду важности показаний включили в список свидетелей, хоть и не переставали недоумевать, отчего она раньше не объявила о себе. Причина же была прозаична – Колокойников, самый опасный для нее человек, способен был погубить ее, лишь обмолвившись о ее связях с подсудной организацией. На счастье и Полины, и Алексея, и Анисии, Колокойников давно страдал открытой формой чахотки, которая из-за ареста и потрясения ускорила его угасание. Должно быть, при приближении к царствию небесному он и решил не сотрудничать со следствием. Он нисколько не растрогался от беседы с опухшим попом, от утверждающей поступи которого сотрясались даже на совесть возведенные полы каземата.

– Алексей Владимирович не желает порочить репутацию незамужней девицы. Но правда в том, что мы были вместе весь день и расстались в восемь часов пополудни. О том, что творилось в пристанище Аляшева, мы не знали и не могли знать.

По залу пополз невнятный шепот и буржуазный румянец. Просвещенная публика вроде бы и считала выше своего достоинства выражать взволнованность столь пикантными деталями, но и не могла удержаться от пленяющей шокированности.

– Посудите сами, – заговорщически обратилась к прокурору Полина. – Как семинарист может быть террористом? Алексей Владимирович – верноподданный государя.

Секретарь суда, обомлевший и от напора Полины, и от белизны ее сногсшибательных плеч, с таким раболепием вслушался ее показания, что позабыл фиксировать их, опомнившись лишь от грозного взгляда судьи.

– Вам и остальные члены этого общества открыто скажут, что в глаза его доселе не видали, – не сдерживая своего звонкого голоса, отзеркаливающегося от всех стен и углов, хлестала Полина по ушам своих мучителей. – Это же юродивый. Инок! Он и не мужчина вовсе.

Ее развязный тон смутил следователя настолько, что тот даже не заметил противоречия в ее выводах.

Анисию ослепила полинина отвага. Дамоклов меч, висевший над ней все несколько месяцев следствия, ссохся в железяку. Энергия Полины напитала и ее, как горячее какао.

Затем следовали омерзительные вопросы о роде их связи, которые Полина обходила с первозданным аристократизмом. Показалось, что она нигде не допустила опасного для всех прокола. По кислой физиономии прокурора и волнам волнения среди сидящих в зале Анисия поняла, что Полина совершила нечто экстраординарное. Артемида, ловко применяющая красноречие, как орудие борьбы. Казалось, даже сам председатель суда был доволен нежданным возникновением Полины, даровавшей возможность без скандала выпутаться из этой щекотливой истории.

Алексея скомкано оправдали за недостаточностью улик.

Но Анисии не помогло это переступление через себя и Алешу. Верхова получила кляузу от анонима, что русские студентки стали посмешищем в Цюрихе, ведут аморальную жизнь и презирают правила хорошего тона. И что она будет безумицей, если отпустит туда свою племянницу. И Верхова наотрез отказалась оплачивать Анисии задуманное предприятие.

Но Анисия в той сутолоке истерик, обреченного романа, отъездов и судов нашла выход. Павел в порыве гражданской сознательности согласился венчаться с Анисией. Он не понадобился Полине, потому что она умудрилась получить разрешение на отъезд от отца. В иных обстоятельствах расположение Павла казалось Анисии совершенно недостижимым.

6

– Не могу взять в толк, что ему нужно. Что, если он мне отомстить хочет?

Эти соображения Анисия выплескивала вытянутой девице в пенсне, к которой без обиняков ворвалась безразмерной петербургской ночью месяц назад. Сразу после того, как увидела Алешу на улице и отчего-то вообразила, что он гонится за ней.

Нервно расхаживая меж столов, Анисия невидящим взглядом щупала нарочито потертые вещи Полины, господствующие на своих местах в клеймении убожества покупки новых. По запыленному столу развалились обгрызенные самокрутки. Обои выцвели и засалились. Павел в ответ на подобное непременно разразился бы получасовой лекцией о художественности в повседневности, приливая в фужер шампанское «Louis Roederer», которое в изобилии заказывали для себя эстеты Романовы.

– Да он откровенно тебя преследует! – обомлела Полина.

Анисия почему-то не готовилась к такой явной обеспокоенности с ее стороны и тут же пожалела о сказанном. Подспудно она рассчитывала на то, что Полина успокоит ее. Но для этого она явно промахнулась с кандидаткой.

– Зачем мы только вернулись?! – преувеличенно, как ей самой показалось, воскликнула Анисия.

Она не решилась схватиться за лицо, хотя ее обуял знакомый прилив душевных сил вблизи Полины. А следом и беспокойное недовольство собственной ущербностью.

– Вдруг он стал борцом за нравственность? – спросила Анисия, уязвленная молчанием Полины. – Такое случается с бывшими под следствием – какая-то поломка в сторону мучителей. Вдруг он меня наказать хочет? Как те доносчики в Швейцарии?

– Да ты только и зубрила, – ринулась в Анисию беспощадным взглядом Полина.

– Я хотела доучиться, – тихо оправдалась Анисия.

– Зато мне было весело, – зажмурилась Полина. – Ты много пропустила запала на собраниях. Ни о чем не желаю! А в итоге наши доносчики оказались не лучше бюргеров, – скривилась она. – А ведь еще в доверие втирались, мерзавцы.

– Ооо! – округлила глаза Полина. – А вдруг Алеша против образования для женщин и набросится на тебя в подворотне?! Начнет кидаться в тебя грязью и камнями!

Анисия улыбнулась ее переигрыванию. В целом она не одобряла потребность Полины в театральщине, но высказывала это лишь Павлу с нотками осуждения, из чего следовало, что уж Анисия – то, конечно же, не такая. Когда же она сталкивалась с Полиной нос к носу, за осязаемостью теплоты живого человека та начинала казаться даже премилой.

– Он не возражал против образования для меня…

– Ах да, святоша был готов жениться, лишь бы ты не уехала учиться!

– По-твоему, на мне можно жениться только ради этого? – сузила глаза Анисия.

Полина показала ей язык.

– Может, он обыденно мстит мне за унижение?

– Так или иначе, – голос Полины потемнел, – к чему караулить тебя, как какому-то сумасшедшему? Он кончил с церковью.

– Ты… ты осведомлена?

Полина приподняла бровь и уже хотела ответить. Но Анисия поспешно вколотила, чувствуя, как сердце рвется из пустоты:

– Как и обещал… Его мать, должно быть, почила.

– Куда там – завидная лошадь. В своих одурманенных известным аптечным веществом фантазиях только и видела любимца священнослужителем. Может, чтобы свои грешки так искупить – это ведь так у них обычно работает? Нечего сказать, пикантная слабость.

Анисия потянула опущенные уголки рта к носу.

– И… и что же? Мать жива, но Алеша добровольно перестал учиться богословию?

Полина с недоумением посмотрела на Анисию.

– Д… да, – протянула она с натугой, словно решая, говорить ли дальше. Ее брови наползли на переносицу.

– А я назвала его слабаком тогда…

Полина слегка повела склоненной головой.

– Я его ненавижу, – гулко произнесла Анисия.

Полина в изумлении посмотрела на Анисию и, опершись на ладони, вымученно произнесла:

– Ненавидеть его не за что.

Анисия хотела, чтобы Полина спросила ее о причинах этих слов, но Полина с каким-то пренебрежением вляпалась в полоску пыли, обнаженную отодвинутой бумагой.

Анисия начала чесать себе локти.

– Он не солгал мне! – с огорчением выпалила Анисия через минуту, когда вытянутая Полина погрузилась в газету с высоты своей аккуратно очерченной головы. – Я была уверена, что он слабак и лгун. А за его простодушием крылся расчет… Он во все это не верил, только играл роль! Может, он вообще сделался атеистом, – мечтательно закончила она.

В восхищении от мысли, что семинарист Алеша – атеист, Анисия едва не улыбнулась в собственные постукивающие по зубам пальцы.

– А теперь он хочет помочь сестре, которая пытается освободиться от брака с каким-то престарелым сифилитиком.

Анисия озадаченно сощурилась, вспоминая внешность и возраст Виктора Грифа.

– Вовсе не такой он старый…

– Да все они одинаковые, – поморщилась Полина.

Анисия не понимала, почему, но ей были приятны эти далекие от истины слова Полины. Виктор обладал чем-то омерзительным… вроде могущества, которое хотелось попрать ради всеобщего равновесия.

– Мамашам лишь бы выпихнуть дочерей. Хитрят, да как бы себя не перехитрили, – ожесточилась Полина.

– По мнению Алеши хитрость всегда была родственницей трусости.

Полина посмотрела на нее с какой-то слишком взрослой и слишком сочувственной усталостью.

– Все эти правильные мальчики действительно верят в свой возвышенный треп… а потом им приходится принимать решения в непредвиденных обстоятельствах. И они сами уже становятся и хитрецами, и трусами. В молодости они заигрываются в эту картинную борьбу с обществом, в которое не только прелестно вписываются, но и гармоничной частью которого являются. Твой родственник Игорь, например. Исчезни это высшее общество, на что он принялся бы жаловаться?

– Я обязана сходить туда и помочь им, чем смогу, – твердо заявила Анисия, вспыхнув от этого поучения, но смиренно пропуская его мимо ушей.

– Зачем тебе намеренно его искать?

– Потому что я виновата в случившемся.

Полина вздохнула.

– Неужели ты, с твоей головой, будешь играть в высосанную из пальца драму? Ты не из тех идиотов, которые легко сползают в чувство вины, потому что им пожалеть себя охота. Чувство вины – самое эфемерное из наших чувств.

Анисии захотелось покусать собственные губы, но она боялась насмешки колких Полининых глаз.

– Так… может говорить только тот, кто не порезан им.

Она стремилась к Алексею не только из-за чувства вины. Место, где скрывалась его семья, поблескивало заветным ореолом утраченного воодушевления и новизны юности, всегда наполненной, золотой даже зимами. Где могли бы сосуществовать все они, нужные друг другу, перемежая необходимость с ревностью, а вдохновение с пресыщенностью. Наполняя друг друга и бесконечно надоедая.

За десять последних лет Анисия стала иным человеком, в которого каким-то невообразимым образом поместили воспоминания, объединяющие ее с Анисией, открывающей для себя юность. Как теперь казалось, счастливую, беззаботную юность, хотя она была наполнена теми же страхами, горестями, меланхолией и желанием вырваться из узкой полоски бытия, который ей разрешено было исследовать. Что бы делало человечество, не будь письменности, преданий, манускриптов, иероглифов, клинописи? Всех этих невероятных способов совместить прошлое и будущее, поразиться им и не сделать никаких выводов? Забыло бы себя… И никогда не стало бы одержимо чужим сознанием.

Взволнованная Анисия описала вокруг себя какой-то мудреный пируэт и наткнулась на чернильницу. Полина прыснула. Ей казалось уморительным, что Анисия нисколько не стесняется ни своих выбившихся из прически прядей, ни периодических пятен на платьях. Нахрап не портил ее миловидность, а, напротив, будто оттенял ее. Отсутствие кривляний и благовоспитанных взглядов на туфельки, оказывается, не делало из девиц монстров, как пророчили противники нигилисток. Анисия воззрилась на Полину, чувствуя новый прилив былого надломленного сродства.

– Я намереваюсь удержать тебя от похода туда, – разрубила это чувство Полина.

– Что?! Это еще почему?!

– Там же ко всему прочему будет твой отец, – оповестила Полина, стянув кожу над переносицей.

7

Тут Анисия отряхнулась. Одна на своей стороне их с Павлом особняка – не помнила, как добежала в пылу этой кавалькады. С безотчетной, ревнивой тоской по Полине, которая колесила по Европе с любовником и по слухам даже спускала немалые суммы на рулетку. Они не переписывались после череды песнопений, которые Полина начала сразу после замужества Анисии, продолжила после рождения Аркадия и завершила совсем недавно. После чего с чувством выполненного долга она как-то слишком поспешно и ни с кем не простившись укатила обратно в Швейцарию с Игорем, братом Павла.

Сейчас Анисия, вытравив из себя обиду, даже с каким-то восхищением вспоминала о тех словесных пируэтах, оскорбляющих все поползновения Анисии на оригинальность. Впрочем, во время самих пикировок ей было вовсе не до восхищения.

– Как ты могла сойтись с ним? – гремела Полина. – После всего, что прошла! Ты хоть понимаешь, как тебе повезло?! Что ты успела, что тебя не вышвырнули?! И так разбазарить потенциал!!! Невыносимо пошло!

Анисия отчетливо ощутила, как Полина потянула в рот половину пальцев, наслаждаясь хрустом ногтей. Быть может, это было в другой день, в другой год, но воспоминание прилипло именно к тому разговору.

– Мы не можем жить по законам морали, от которых не будет отходить. Иначе мы ничем не лучше верующих, – холодно отозвалась Анисия, которой попросту надоело сносить чужие взрывы, которые они почему-то считали себя вправе обрушивать на нее.

Полина, почувствовав скользкий узелок на обязанной быть ровной дороге, разъярилась еще больше.

– Двуличие!

– Твои упрощения сами тянут на пошлость, – повысила голос оскорбленная Анисия, вообразив портрет, который безмолвно обрисовала Полина. – Трубникова тоже замуж вышла!

– Ты не Трубникова.

– К чему эти уточнения?! Я знаю, что я не Трубникова. Это не делает меня хуже! Моя жизнь не обесценивается для меня сравнением с иконой!

– Какая чушь, – фыркнула Полина.

В нервическом экстазе, который так часто сменялся у нее унынием, она затопала ногой.

– Ты сама связалась с Игорем! – выхватила Анисия главный козырь. – А про него все говорят, какой он дебошир, подлец и пропащий человек.

Полину эта шпилька не отрезвила.

– Но я же не вешаю его себе на шею хомутом!

Анисия непонимающе посмотрела на нее, поняв, что, как и большинство людей, Полина обличает не ее, а себя. И бесится на что-то другое.

Анисия была уже не настолько юна, чтобы казниться из-за любого неверного вывода в свою сторону. Она только-только задышала, послав к дьяволу толпу сердобольных родственниц с их непререкаемыми советами и извечными обидами невесть на что. За это Анисию окрестили исчадьем ада, но оставили в покое, трагически поджав высыхающие губы с подозрительной над ними порослью. Пожилые рабыни не готовы были мириться со свободой каких-то молоденьких выскочек, которую те не заслужили.

Анисия нежданно улыбнулась в полутьме своего одиночества, захотев вдруг пойти в детскую и прилепить к себе упоительно мягкое тельце сына. Чтобы он доверительно поднял к ней пухленькие и довольно крепкие ладошки и с немыслимым для такого малыша проворством намертво вцепился ей в рукава.

Мир, который любила Полина, становился и миром Анисии, который она поглощала беззастенчиво. Анисия ревновала ее ко всем, с кем Полина, позабыв свою презрительную холодность, была весела (чересчур громко). Ревновала к ее ни на что не похожему блеску, воссоздающему нечто уникальное от темных очков до прищуренного взгляда… Хотя были эти круглые черные очки в то время у многих – мелькнуло в Анисии вновь будто через какую-то призму. Будто она и не росла в тот же век, всякий раз удивляясь какому-то уникальному штриху в эпохе или человеке. Эпоха полизывала ее, но не особенно прогрызалась в нутро, которое, она знала, носило в себе что-то более монументальное. А кругом слышались истошные оры о времени как главном действующем лице событий. Но ведь это они лепили шар эпохи, а она лишь стесняла их в ответ.