Снег в августе

В Соединенных Штатах евреев больше, чем в любой другой стране мира; они съехались сюда благодаря религиозной и политической свободе изо всех стан мира, где на них были гонения, – говорилось в синей книге. – В сорока восьми штатах и территориях их численность составляет 4 229 000 человек, из которых почти 2 000 000 приходится на Нью-Йорк.

Майкл вдруг понял, что он почти ничего не знает о евреях. Ну, виделся он с мистером Джи и домовладельцем мистером Кернесом, которому было под семьдесят, и он каждый месяц приходил собирать с жильцов арендную плату. Теперь к ним прибавился рабби с Келли-стрит, но на самом деле он их не знал. Встречал, но не знал. Не знал даже полного имени. Почти все остальные в округе были ирландцами, итальянцами или поляками; кое-кто называл остальных «мики», «макаронники» или «пшеки». На самом деле все они были американцами. Но они выделяли себя из общей массы по признаку того, откуда сюда прибыли их родители или деды. Майкл был ирландцем. Как и его мама. А Джимми Кабински – поляком. Вне зависимости от того, откуда эти люди сюда перебрались, почти все они были католиками. Было, правда, и несколько протестантов, они посещали общественную школу и протестантскую церковь на Уайт-стрит, а на улице мальчишки играли вместе со всеми. Все они были просто американцами; их родители никогда не заводили речь о старой родине и вели себя так, будто живут в Бруклине еще со времен, когда по Проспект-парку кочевали индейцы.

А вот еврейских детей в округе не было. У мистера Джи их было трое, но они были словно призраки. В округе они не светились вовсе: они не играли на улице летом, они были лишь размытыми лицами из задних комнат лавки сладостей. Майкл никогда не видел, чтобы из синагоги на Келли-стрит выходили молодые люди. В субботнее утро на тротуаре можно было увидеть лишь нескольких стариков и старух. Как такое могло быть? Если в Нью-Йорке два миллиона евреев, то где они живут? Где находятся их дети? Играют ли они в стикбол? Болеют ли за «Доджерсов»? Играют ли летом в монетку, обмениваются ли комиксами? Читают ли о Капитане Марвеле? Почему их нигде не видно?

Ему захотелось разбудить маму и задать все эти вопросы ей. Он хотел рассказать ей о еврейских законах, правилах гигиены и алфавите. Он хотел спросить ее, почему Гитлеру позволили убивать евреев, если еще до войны было известно, что он собирается так поступить. Он хотел спросить, слышала ли она когда-нибудь еврейскую музыку и где именно в Нью-Йорке проживают эти два миллиона евреев.

Но она выглядела измученной, уставшей оттого, что ей пришлось по снегу идти до больницы и обратно, что оказалось тяжеловато, поскольку за время дежурства нападало еще снега. Она спала с открытым ртом. Он тронул ее за плечо. Она открыла глаза.

– Мам, – сказал он. – Может, ляжешь?

Она выглядела удивленной.

– Который час?

– Уже поздно, – сказал он. – Иди спать.

Майкл ушел в свою комнату, почистив зубы и закрыв дверь; под одеялами было тепло, но заснуть он не мог. От падавшего свежего снега стены комнаты будто бы светились. Снег накрывал всю округу, не было ни ветра, ни звука. И вот пока снег заметает тротуары, в подсобке лавки сладостей, наверное, плачет жена мистера Джи. Ее мужа увезли на скорой без сознания, лицо превратилось в распухшее кровавое месиво. Все видели скорую и полицию, но никто не сказал ни слова. В синагоге на Келли-стрит снег заметает двери, ступени крыльца и крышу, а бородатый человек с печальными глазами (Майкл был в этом уверен) сидит и слушает еврейскую музыку, прекрасную и нежную.

Рабби тоже приезжий. Откуда-то из Европы. Майкл это понял по его акценту. Он не был местным. Но как ему удалось спастись? В газетах писали, что погибло, возможно, шесть миллионов евреев. Почему он не оказался среди них? Он тоже из Польши? Пришли ли за ним нацисты? Где он прятался: на чердаке или в шкафу? Или у него было оружие и он принял бой? У рабби наверняка была своя история, и Майкла она очень интересовала.

Перед тем как окончательно погрузиться в сон, он думал о том, как было бы здорово встретить Юдифь – в браслетах и серьгах, с драгоценными камнями в волосах – и дотронуться до ее золотистой кожи. Но он отогнал от себя эти мысли, посчитав их чем-то греховным, и прошептал слова молитвы Ave Maria: с ними он будет чист, как свежий сугроб в Проспект-парке.

6

Утром после мессы снизу позвонили Сонни и Джимми – и Майкл вприпрыжку понесся по лестнице, чтобы с ними встретиться. В подъезде Сонни его обнял.

– Мы тебя не бросили, Майкл, – сказал Сонни. – Этот урод Фрэнки Маккарти повсюду рыскал со своими парнями, долбаными «соколами», нам пришлось спрятаться.

– Сидели дома, – сказал Джимми. – Радио слушали.

– Я так и подумал, – сказал Майкл, ему не терпелось поверить в то, что его не бросили в лавке мистера Джи. Он не рассказал им о том, чтó он пережил, и не упомянул, что вызвал скорую. Это было вчера, а сегодня – это сегодня. Они пошли в направлении парка. Воздух был холодным и чистым. Майкл решил, что придорожные кучи снега напоминают горные хребты, и ребята принялись давать названия кучам, громоздившимся на углах, куда их сваливали снегоуборочные машины. Гора Коллинз. Гора Мак-Артур.

– Долбаные горы будут тут до лета торчать, – сказал Сонни. Они посмеялись и остановились посмотреть, как малыши роют ходы в снежных горах. Майкл с трудом пытался представить себе, как выглядят эти улицы в летнюю жару.

Они дошли до парка, следуя за другими детьми – те тащили санки или придерживали болтающиеся на шее связанные ботинки с коньками. В киоске, что у входа в зоопарк, Сонни купил какао и дал отпить Джимми и Майклу. Из зверей были видны только белые медведи, и Майкл подумал, что никогда не видел их такими счастливыми.

– Интересно, как себя чувствует мистер Джи? – в конце концов выдал Сонни.

– А как ему себя чувствовать? – ответил Майкл. – Фрэнки шарахнул его чертовым кассовым аппаратом.

Сонни покачал головой и уставился на заснеженный лес позади зоопарка.

– А вот как себя чувствую я, – сказал он. – Отвратительно. Он ведь за меня вступился, помнишь?

Майкл все прекрасно помнил.

– Хватит, проехали, – сказал он.

– Да уж, – сказал Сонни.

Лавка сладостей мистера Джи оставалась закрытой еще два дня. По заснеженным улицам разъезжали туда-сюда два сыщика в полицейской машине без маркировки. Они прозвали этих копов Эбботт и Костелло, поскольку один был длинным и тощим, а второй коротеньким и толстым, как веселая парочка из кино. Но комиками они не были. Почти все дети в округе знали, чтó они делают с плохими парнями в своем кабинете на третьем этаже полицейского участка на Макгайр-авеню, и не хотели, чтобы такое проделали с ними самими.

На следующий день около полудня Эбботт и Костелло остановили авто перед входом в заведение Непобедимого Джо, зашли внутрь, выпили пива у стойки и вышли. Машину вел Костелло. Затем они остановились перед входом в бильярдную «Звезда», что через улицу от «Венеры», и поспешили внутрь. Вышли они, оживленно беседуя и кивая головами. Костелло вразвалочку направился в «Венеру», а Эбботт остался снаружи, держа правую руку во внутреннем кармане серого пальто. Майкл видел, как он сплевывает в кучу снега. Вскоре Костелло вышел из кинотеатра, они сели в машину и уехали.

– Ищут Фрэнки, – сказал Сонни. – За избиение мистера Джи.

Мальчики стояли перед входом в галантерею рядом с конфетной лавкой Словацки, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть.

– Они к нему домой тоже заходили, я видел, – сказал Джимми.

– Надеюсь, они его поймают, – сказал Майкл. – И упрячут в чертову тюрягу.

– Что? – удивился Сонни. – Ты хочешь, чтобы его схватили?

– То, что он сделал с мистером Джи, отвратительно, – ответил Майкл. – Он урод. Он трус, Сонни, он чертов отморозок – так избить старика. Который, между прочим, защищал тебя.

Сонни помолчал.

– Ну да, – сказал он в конце концов. – Но тебе лучше помалкивать. Иначе тебя могут заклеймить как стукача.

– Это как еще заклеймить? – спросил Джимми. Разговаривая, они выпускали изо рта маленькие облачка пара.

– Возьмут нож и воткнут вот в это место, – сказал Сонни, вдавив указательный палец в щеку возле уха. – Сделают дырку вот тут, видишь? А потом, – он провел пальцем по щеке до угла рта, – потом прорежут от нее до рта. И все будут знать, что у тебя большой рот. До конца твоей долбаной жизни.

– Господи Иисусе, – сказал Джимми.

Майкл содрогнулся.

– Это очень плохо, – сказал Сонни. – Очень плохо носить такое клеймо.

– Но все-таки… – начал было Майкл.

– Копы придут к тебе с вопросами, Майкл, но ты ничего не видел, – сказал Сонни. – Только так. Ради тебя же. Ради всех троих.

Майкл вспомнил, что ему сказал Фрэнки Маккарти, забирая с собой из лавки пачку «Лаки страйк». Ты ничего не видел. Такие правила.

– Ладно, – сказал Майкл. – А что будет с Фрэнки?

– Скорее всего, ничего.

– Это неправильно, Сонни.

– Неправильно, но что поделаешь.

– Ты хочешь сказать, что он может вот так сделать – и ему ничего за это не будет? Он старику едва мозги не вышиб. Он мог это сделать и с нами. Кто его за это накажет?

– Не знаю. Может, Бог.

Джимми Кабински улыбнулся:

– Мой дядя сказал, что мистер Джи получил по заслугам.

– Ты о чем? – спросил Майкл.

– Так он же жид, – сказал Джимми. – Дядя говорит, что на старой родине он уже был бы покойником.

– Почему? – спросил Сонни. – В партизаны бы пошел?

– Нет, типа – просто бы убили.

– Твой дядя чертов псих, – сказал Майкл.

– Почему это псих? Он же…

– Эй, хорош, завязывайте, – сказал Сонни. – Не хватало нам еще спорить насчет евреев. Господи Иисусе.

– А дядя говорит, что евреи убили Иисуса и поплатятся за это.

– Убили Иисуса? Пять тысяч чертовых лет назад? – сказал Сонни. – Могу гарантировать, что мистера Джи тогда среди них не было.

– Ну да, но…

– Без «ну», Джимми. У меня нет какой-то особенной любви к евреям. Но какого хрена избивать мистера Джи, если он не имеет к этому никакого отношения?

– Правильно, – сказал Майкл. – Это не из-за Иисуса. А из-за нас.

– Ну…

– Хорош, – сказал Сонни. – Пошли снег разгребать.

Они пробирались через снежные кряжи и ледяные холмы Эллисон-авеню. Травили анекдоты, подслушанные в школе до рождественских каникул, обсуждали возможность хотя бы одного такого же снегопада – тогда уж точно в школу возвращаться не придется, спорили о том, кто изобрел телефон, и жалели, что ни у кого из них дома нет телефона, останавливались у магазинов, где им обычно поручали разгрести снег. У лавочников были свои лопаты, но у некоторых были и свои дети, которые справлялись с этой работой. Тем не менее они заработали шестьдесят центов и отправились к Словацки, где уселись перед прилавком и заказали три чашки какао.

– Мне надо вам кое-что рассказать, – сказал Майкл.

– Что это ты избил мистера Джи, – сказал Сонни, смеясь.

– Нет, – сказал Майкл. – Про другое.

Он рассказал им о своем визите в синагогу на Келли-стрит и о том, как рабби возник посреди метели, позвал его и попросил включить свет. Он не смог точно описать, как звучал голос этого человека, и не стал признаваться в том, что испытал страх, когда вошел в прихожую. Но он сказал, что рабби показался ему вполне хорошим человеком.

– А, вот что тебя так разъярило, – сказал Джимми. – Ты с ними дела водишь.

– Все, что я сделал, – включил этот чертов свет, – сказал Майкл, отхлебывая густой сладкий какао. Миссис Словацки была занята другими покупателями; когда лавка мистера Джи закрылась, работы ей основательно прибавилось: продавала конфеты детям и сигареты взрослым.

– Вот, значит, как они тебя поймали, – сказал Джимми.

– Ага, обманули и заманили в ловушку. Джимми, я здесь, и я живой.

– Откуда ты знаешь, может, он тебя загипнотизировал.

Сонни поднял руки ладонями наружу.

– Минуточку, погодите, – сказал он, останавливая их спор. – Это может оказаться кстати.

Майкл повернулся к нему:

– Ты о чем?

– Сокровища.

– Какие сокровища?

– Только не говори мне, что не слышал о сокровищах, Майкл. О них знают все.

– Никогда ничего не слышал о сокровищах, – сказал Джимми.

Сонни понизил голос и склонился к Майклу и Джимми:

– Евреи отдают своим раввинам деньги, драгоценные камни, рубины, золото и всякую такую фигню. Но раввины не кладут все это в банк. Берут и закапывают. Прячут. Они держат все при себе, потому что, если вдруг однажды придется сниматься с места, они смогут упаковать все в сумку и сделать ноги.

Майкл подумал о драном пальто рабби, его грязных руках и облупившейся краске в прихожей.

– Все говорят: в синагоге на Келли-стрит лежат сокровища, – продолжил Сонни. – Мои дяди, тетя Стефани – все про это слышали. Там полно всего спрятано. Камни, алмазы, золото, все такое. Моя кузина Лефти однажды ночью с друзьями туда проникла, давно было дело, до войны еще. Но они ничего не нашли, раввин все надежно спрятал.

Он остановился и глазами, выдававшими возбуждение, принялся обшаривать помещение конфетной лавки: никто посторонний не должен был этого слышать.

– Ну и?.. – спросил Майкл.

– Так что, Майкл, ты уже просунул ногу в дверь. Войди в нее. Найди долбаные сокровища.

Сердце Майкла подпрыгнуло.

– Ты хочешь сказать, чтобы мы их украли? – прошептал он.

Сонни повернул голову в его сторону, косясь на стенд с комиксами и дешевыми журналами.

– Не-а. Не украли. Вернули – вот как я думаю. Все эти деньги они получают за аренду и за то, что у них так все дорого в магазинах, ну и всякое такое.

– Да ладно, Сонни, – сказал Майкл. – Это обычное воровство.

– Ну, даже если и так, то в чем проблема? Ты же хочешь купить своей маме дом? Во Флэтбуше или еще где-нибудь. Такой, чтобы и дворик, и дерево росло, и гараж с машиной там же. Что – слабо ей заявить: все, матушка, я сорвал куш, и теперь тебе не надо работать в этой долбаной больнице!

– Она меня засмеет. Или вызовет чертовых копов.

– Фигня. И ты это знаешь, Майкл, – сказал Сонни. – Деньги не пахнут. Ты придумаешь, что соврать, и она поверит. Никто не будет вызывать полицию, чтобы сдать собственного ребенка.

– Не хочешь брать свою долю, – сказал Джимми Кабински, – так отдай ее мне. Мой дядя не станет вызывать копов.

– Я видел рабби, раввина, – сказал Майкл. – Он бедный. У него одежда вся обтрепанная. Верх ботинок похож на жареный чертов бекон. Если у него там сокровища, почему он не может купить себе пальто?

– Он может и не знать о сокровищах, – сказал Сонни. – Он ведь там недавно, да? Ты же в первый раз видел? Может быть, прежний помер и не успел сказать этому парню о сокровищах.

– А может, сокровищ там нет.

– Ну так проверь.

Вошел толстяк-полицейский Костелло и, покряхтывая, приобрел у миссис Словацки пачку сигарет «Пэлл-Мэлл». Мальчики примолкли. Сыщик взглянул на них и вышел, сдирая целлофановую обертку с пачки. Эбботт сидел в машине, накренившейся на куче слежалого снега. Он кивнул толстяку, когда тот садился за руль.

– Бочка с дерьмом, – сказал Сонни.

– Большой суровый мужик, – сказал Джимми.

– Ну так как, Майкл? – спросил Сонни.

– Я не верю в эту историю, – сказал Майкл, уже жалея, что рассказал о своем визите в синагогу.

– Ты веришь в Капитана Марвела, а в это не веришь? – возмутился Сонни.

– А кто тебе сказал, что я верю в Капитана Марвела?

– Ты мне говорил в том году, что он, возможно, жил на самом деле.

– Это было в том году.

– Ну, так в этом году изволь пробраться в долбаную синагогу и посмотреть, что у них там есть.

Майкл допил какао.

– Надо подумать, – сказал он.

7

В новогоднюю ночь точно так же, как и в прошлом году, гудели сирены, звонили церковные колокола и люди стучали по кастрюлям, выбравшись на пожарные лестницы, но все это было не так, как в первый послевоенный год. Звуки смягчал обильно выпавший снег, плюс к этому многие уже успели лишиться своих рабочих мест на закрывающихся военных заводах. С наступлением 1947 года Майкл остался дома. Его мать отправилась на вечеринку в квартире миссис Гриффин на втором этаже, и он в одиночку слушал радио; после полуночного сигнала Гай Ломбардо запел песню «Старое доброе время». Майкл пытался понять, о каком времени идет речь и о каких друзьях, и думал о том, что хорошо бы не забыть с утра задать эти вопросы маме. В постели он читал «Три мушкетера» и думал, что он, Сонни и Джимми Кабински совсем как Атос, Портос и Арамис и что им нужен еще один парень на роль д’Артаньяна. Название книги было не совсем правильным, ведь она была на самом деле о четырех мушкетерах, но по большому счету это не важно. Важен их девиз: все за одного, один за всех. Именно так они с Сонни и Джимми всегда поступали. Даже если насчет чего-то не соглашались, они оставались вместе. Друзьями. Мушкетерами. Навсегда. Вот о чем он думал, погружаясь в сон.

В следующую субботу, последнюю за время каникул, Майкла назначили на семичасовую утреннюю мессу в соборе Святого Сердца. Снег уже не падал. Но автомобили еще стояли вмороженными в глыбы черного льда, а сосульки на Келли-стрит выглядели еще более угрожающими, целясь в него своими мерзлыми носами из разрушенных водостоков арсенала. Гигантский вяз оттащил в сторону снегоуборщик, но помятый забор и побитое авто остались как были, лишь подернулись льдом. Майкл все это увидел, свернув за «Венерой»; его подталкивал в спину напористый ветер из гавани.

Дверь в синагогу оказалась закрытой. Из ее темных глубин не доносилось «пожалуйста», и он почувствовал облегчение. Всю неделю Сонни напирал на него, чтобы Майкл проник в синагогу как шпион. Чтобы подружиться с рабби. Чтобы понять, есть ли там тайные сокровища. Короче говоря, чтобы он предал человека с печальным голосом и мятыми обшлагами, а также историю, которая его так интересовала. На мгновение Майкл засомневался, подумав о том, что он мог бы постучать в дверь и спросить рабби, не нужно ли ему включить свет. Он не постучал. Прошел дальше не останавливаясь до самой церкви на холме.

Однако в течение всей мессы, пока отец Хини пробегал литургию, Майкл думал о рабби. Он понимал, что должен сосредоточиться на Страстях Господних, придавая смысл заученным латинским фразам, но рабби никак не выходил из головы. Не только из-за сокровищ. Есть они там или нет, но Майкл никак не мог представить себе, как он ночью входит в синагогу, чтобы их присвоить. И, кстати, если евреи плохи тем, что они подлые и коварные, то чем он будет лучше их, если тоже проявит подлость и коварство? В какой-то момент, перед сбором пожертвований, он услышал свой собственный голос, спорящий с Сонни, – голос объяснял, почему он не будет делать того, что Сонни предлагает. Сонни, это неправильно. Сонни, мы не можем даже и думать об этом, потому что это неправильно. Он услышал смех Сонни. Увидел, как тот пожимает плечами. Услышал, как Сонни напоминает ему их девиз: все за одного, один за всех.

Когда пришло время сбора пожертвований и старухи встали со своих скамей, а с ними несколько женщин помоложе и пара стариков, он держал патену и представлял себе лицо рабби. Возможно, он все еще спит. В конце концов, на той неделе я служил восьми-, а не семичасовую мессу – и он может ожидать меня в десять минут восьмого. Но он мог и заболеть. Или, узнав о том, что Фрэнки Маккарти сделал с мистером Джи, боится открывать дверь. Майкл размышлял об этом, а отец Хини тем временем раскладывал хлебцы по высунутым языкам. На мгновение Майкл подумал о том, что включить свет вполне мог бы и кто-то другой, но тут же почувствовал приступ ревности. Никто другой не должен этого делать. Неделю назад свет включил я – значит, и сегодня должен сделать это я.

Приобщение святых тайн закончилось. Отец Хини ворвался в финальную часть мессы, бормоча невнятно свою латынь, и Майкл отвечал ему на автомате. Мальчику было не до мессы: его переполняли его собственные вопросы, и нелегкие. Почему я продолжил свой путь? Потому что я боялся опоздать на мессу? Или потому, что замерз? Конечно же нет. Я боялся идти туда на разведку. Или поддаться искушению найти сокровища, а после – не устоять перед соблазном. Стоп, а что потом с ними делать-то, с сокровищами этими? Скажи-ка мне, Сонни. Пойдем в ломбард Ставенхагена и продадим? Понесем все к какому-нибудь забору на Гарфилд-плейс? Если трое пацанов появятся где-нибудь с алмазами и рубинами, через пару часов это станет известно копам. Это чертова шутка. И еще одно, Сонни: синагога – это дом Божий. А христианство произошло от евреев. Ведь Бог-то один и тот же! И это они написали Библию, чувак. Это в энциклопедии сказано. Они даже чертов алфавит изобрели, Сонни! Это будет все равно что ограбить церковь, Сонни. Он услышал, как Сонни смеется. Нет, хуже: он увидел, как Сонни отворачивается от него – и на этом их дружба заканчивается.

А может, причина в другом, подумал он. Все куда проще. Может быть, я прошел мимо, потому что бородатый человек – еврей. И всего-то.

После мессы Майкл повесил подризник в шкаф, сложил стихарь, схватил пальто и поспешил по коридору, соединявшему комнату алтарных служек с ризницей. Он хотел поговорить с отцом Хини. Из алтаря раздавался голос отца Маллигена, высокий и спокойный, – он читал восьмичасовую мессу.

Отец Хини снял свои облачения и восседал на складном стуле, широко расставив ноги, и задумчиво курил «Кэмел». Он даже не взглянул на Майкла, когда тот вошел в ризницу. Мальчик подошел поближе и встал перед ним. Отец Хини молчал.

– Отец Хини?

Святой отец поднял глаза:

– Да?

– Можно задать вам вопрос?

– Конечно, малыш.

– Иисуса убили евреи?

Священник смотрел прямо на него, и Майкл обратил внимание на его красные водянистые глаза.

– Почему ты задаешь мне тупые вопросы в этот утренний час? – сказал он резким тоном.

– Я… ну, в общем… тут дети говорят, понимаете, на Эллисон-авеню… в общем – говорят, что это евреи убили Иисуса. И…

– Они дебилы.

– Евреи?

– Нет, идиоты, с которыми ты беседуешь на Эллисон-авеню.

Святой отец посмотрел вверх, сделал последнюю затяжку и открыл кран в раковине. Подержал сигарету под струей воды и бросил окурок в желоб для увядших цветов. Набрал воды в ладони, плеснул себе в лицо, закрыл кран и потянулся к полотенцу. Вытер лицо, потер глаза пальцами. Каждое его движение выглядело частью какого-то ритуала.

– Иисуса убили римляне, – сказал отец Хини с отвращением. – Они всем заправляли в Иерусалиме, а евреи – нет. Римляне увидели в Иисусе угрозу своей власти. Так поступает большинство политиков. Точнее, бандитов. Они-то его и грохнули. Как рэкетиры. Если бы твои друзья-идиоты с Эллисон-авеню умели читать, они бы это знали.

Майклу нравилось, как отец Хини говорит; если бы Хамфри Богарт был священником, он бы тоже сказал, что Иисуса «грохнули».

– Кроме этого, Иисус и сам был евреем, – сказал отец Хини и вздохнул. – Но лучше бы тебе этого не знать, так уж устроен мир.

Он дотянулся до шкафа, схватил свою шинель, надел ее и подошел к двери.

– Общайся лучше с кем-нибудь другим, малыш, – сказал священник и вышел.

Майкл пришел в возбуждение. Отец Хини все подтвердил: в энциклопедии написана правда. Иисус был евреем. А если это правда, то правда и все, что он вычитал из большой синей книги. О евреях. Обо всех прочих. Он смотрел через дверь в алтарь – прихожане собирались к причастию. Он вышел через ризницу в алтарь, прошел мимо склонивших головы старух, дыша воздухом, густо пахнувшим ладаном и свечным воском. Дошел, не оглядываясь, до входной двери, вышел на улицу и вдохнул чистый холодный воздух января.

Это римляне убили Иисуса!

Спускаясь с заледенелого холма, он представлял себе, как римляне это делают. Люди в железных шлемах втыкают копья в бок распятому Иисусу. А другие римляне играют в кости – кому достанется его одежда. И каждый похож лицом на Фрэнки Маккарти. Кучка гадких уродов.

Дойдя до синагоги, Майкл направился к боковому входу и громко постучал в дверь. Чуть погодя рабби открыл ему. Увидев Майкла, он посветлел лицом и улыбнулся. Одет он был во все то же мятое твидовое пальтецо, на голову нахлобучена черная шляпа, роговые очки свисали с шеи на шнурке. За его спиной виднелась темная прихожая.

– Нашли кого-нибудь? – сказал Майкл. – Ну, чтобы свет вам включил?

Рабби улыбнулся.

– Нет, – сказал он. – Шабес-гой я не находил.

– Чего не находили?

– Шабес-гой. Сегодня шабес. По-вашему, суббота, – он открыл дверь шире. – Заходить. Пожалуйста, заходить. Коом арайн, битте[7]…

Не дожидаясь, пока его попросят, Майкл щелкнул выключателем. На потолке зажегся плафон. Глаза рабби блеснули, и он закрыл дверь перед летевшим с Келли-стрит снегом.

– Спасибо вас, – сказал он. Затем поднялся на три ступеньки в дальнем конце вестибюля, жестом приглашая Майкла последовать за собой.