Жизнь в России в эпоху войн и революций. Биографическая повесть. Книга первая: отец и моя жизнь с ним и без него до ВОВ и в конце ВОВ. 1928–1945 годы

Другой возможностью было его знакомство с Милием Балакиревым, с которым отец часто общался и находился в переписке долгое время (в свое время я убедился в большом количестве писем с обеих сторон), а Балакирев был очень близок к кругу Римского-Корсакова. Милий Балакирев был наставником и проводником по музыкальной жизни многих таких, как мой отец, и часто оказывал им помощь. В этом можно убедиться, прочитав биографию этого большого музыканта и человека. Отец может быть даже какое-то время учился в бесплатной музыкальной школе, созданной Балакиревым, и последний уже представил его Римскому-Корсакову, как самородка из народа. Я являюсь сторонником этой версии.

Еще актером, не имея формального музыкального образования, он как-то умудрялся записывать не только тексты, но и мелодии песен (наверно запоминал), и это помогло ему оказаться в классе композиции Римского – Корсакова и Глазунова. Наверное, у него всё же было какое-то общее образование, чтобы выдержать некоторые вступительные экзамены. Или он просто с лихвой компенсировал недостаточное школьное образование своим колоссальным самообразованием во времена своей актерской и режиссерской деятельности.

Среди его коллег и товарищей по классу композиции Римского-Корсакова следует упомянуть, таких его товарищей и коллег, как:

К. Блаукопф, М. П. Дулов, Г. П. Прокофьев, Е. А. Молчанова, Д. Адами, К. Н. Путилов, Э. Адамич, Н. А. Бугмюллер, М. М. Карякин, и другие.

Музыкально-этногафическая и педагогическая деятельность отца до революции (1904–1917 годы) и в первые годы после революции

После окончания Петербургской Консерватории в 1904 году отец в соответствии со своими склонностями и талантами и по совету своих великих учителей стал композитором – этнографом, что очень ценилось в то время, так как считалось ещё со времен Глинки и Даргомыжского, что музыку создает народ. Все великие русские оперы, симфонии и вообще все виды музыкальных произведений тогда, да и раньше, создавались с использованием мотивов, мелодий, песен и танцев разных народностей России и даже мира. Изучением и использованием в своих произведениях песенного творчества народностей России занимались тогда почти без исключения все крупные композиторы России. Потом после Революции всё это направление Российской музыкальной культуры постепенно утратило свою важность и даже забылось. Конечно, это можно, наверное, как-то объяснить, но это тема для специалистов.

Отец по заданиям и по командировкам Российского Географического Общества ездил по различным губерниям России с фонографом Эдисона и записывал в деревнях и селах песни и другие образцы устного музыкального творчества народов России: русских, татар, башкир, чувашей, белорусов и других народностей России.

За свою композиторско этнографическую деятельность отец был награжден в 1914 году серебряной медалью Российского Императорского Географического Общества под председательством академика Шахматова.

Между прочим, когда перед Отечественной Вой ной в 1940 году я заинтересовался содержимым большого сундука, на котором покоилась моя кровать в комнатке при кухне, я обнаружил кроме теплой дореволюционной одежды отца, его шикарной шубы, костюмов и обуви, также и сам фонограф Эдисона, сложный и дорогой инструмент с большим количеством валиков – трубок из парафиноподобного материала достаточной твердости с записями всех вышеперечисленных песен. Я это понял по этикеткам, наклеенным на каждый из них. После возвращения из эвакуации в 1943 году я всего этого уже не обнаружил. Не представляю себе, кому мог понадобиться в разгар войны старый фонограф Эдисона с валиками?

В 1924 или 25 году, возможно по рекомендации комиссии по сохранению интеллектуальных сил России, к которой имел отношение Горький, отец получил очень большую комнату площадью больше 35 метров в центре Москвы в Трубниковском переулке в доме 26 в районе Арбата. Это был дом для научных работников, так как отец имел большие заслуги ещё до Революции в деле исследования народного творчества и музыкальной культуры народов России и получил признание Российского Императорского Географического Общества (медаль) и Академии Наук России за свой вклад в науку и искусство (имел благодарственные письма от знаменитого академика Шахматова и других известных деятелей науки и культуры того времени и различные награды).

Период времени между 1904 и 1920 годом был затрачен отцом на успешную творческую, исследовательскую и педагогическую деятельность: разъездам по губерниям, селам и деревням, записям песен на фонограф, транспонированием некоторых из них для исполнения известными и малоизвестными певцами и певицами, например, Плевицкой, а также их изданием в виде сборников песен, которые быстро раскупались и использовались в своем творчестве композиторами того времени. У отца появились обширные знакомства в среде композиторов, музыкантов – исполнителей, певцов и литераторов, не говоря уже об общении со своими товарищами и друзьями по Петербургской Консерватории и, конечно, со своими бывшими коллегами-актерами.

У него также появились последователи, поклонники и поклонницы и талантливые ученики, а также его не обходили вниманием довольно красивые женщины из его творческой среды. Я нашел в его архиве много их фотографий с очень личными дарственными надписями.

Его музыкально-этнографическая и педагогическая деятельность после революции (1920-е и 1930-е годы)

После 1917 года он некоторое время продолжал свою композиторско-этнографическую и педагогическую деятельность, но в более скромном масштабе в соответствии с запросами нового времени, но всё же довольно активную.

В 1920-х годах отец довольно долго преподавал теорию музыки и другие музыкальные дисциплины в Восточной Консерватории в Казани. В 1922 году ездил с экспедицией по селам Татарстана с целью записи самобытных татарских песен.

Из его научно-исследовательских работ этого времени следует прежде всего упомянуть такие как «Музыкально-творческие корни Русской женщины-крестьянки», а также «Элементы народности в творчестве Н. А. Римского-Корсакова». Я не специалист в этой области, работ было, конечно, гораздо больше.

В конце 20-х годов отец работал совместно со многими другими. известными композиторами-этнографами в Государственном Институте Музыкальной Науки (ГИМН). Эта Московская организация объединяла музыкантов, ученых, композиторов и исследователей в различных областях истории и теории музыки. В ГИМНе были огромная научная библиотека, акустическая лаборатория, опытно-исследовательская мастерская народных и профессиональных инструментов и много другого. ГИМН имел большую этнографическую секцию. На приведенном дружеском шарже «Этнографический хор ГИМНа» Якова Богатенко, также члена этой секции, показаны многие ее члены, активные собиратели и исследователи народной музыки: Н. Н. Миронов, А. В. Затаевич, А. В. Никольский, П. И. Сеница, Я. В. Прохоров, С. Л. Толстой, В. В. Пасхалов и др. Рисунок относится к 1927 году, а сам ГИМН просуществовал с 1921 по 1931 год и затем был разогнан, его этнографическая секция была ликвидирована даже раньше.

Печальна была судьба многих известных этнографов ГИМНа в 1930-х годах, в том числе и автора дружеского шаржа, Якова Богатенко, который, как известно, скончался в тюрьме в годы ВОВ. Он был чужд и неприемлем для музыкальных властей Москвы того времени.

Однако всё, что я выше писал о деятельности отца, получило признание ещё до Революции и в основном после окончания консерватории и после сближения его и долголетней дружбы с уже тогда знаменитым создателем Русского народного хора крестьян Митрофаном Пятницким, а уже при Советской власти отец плодотворно сотрудничал с композитором Ипполитовым-Ивановым и с композитором Асафьевым и многими другими известными композиторами того времени.

В моей памяти сохранились некоторые воспоминания о том, как я, разбирая мешок писем отцу, который нашел в лестничном шкафу (надеялся найти что-то ценное: деньги или фотографии) наткнулся на большое количество писем от многих известных композиторов того времени Балакирева, Римского-Корсакова (записки к отцу) и Лядова, а также от Митрофана Пятницкого, в которых последний обсуждал различные взаимно интересные для них обоих творческие темы и пр. Также в мешке было много писем и от других известных и даже знаменитых деятелей искусства и литературы, например, от сына Льва Толстого Сергея Львовича, а шарж на отца и на Сергея Львовича Толстого висел в рамке на стене моей комнатки долгие годы, а потом был похищен кем то. На нем был изображен Сергей Львович Толстой за роялем, аккомпанируя, а отец стоял рядом и пел. Автором шаржа тоже был Яков Богатенко. Это был тот же 1926 или 1927 год.

Сергей Львович Толстой был профессором Московской Консерватории по классу этнографии и народного песенного творчества, т. е. коллегой отца и сдружились они на почве общих творческих интересов ещё до Революции.

Мне все эти письма и рисунки были не интересны. Я засунул письма обратно в мешок и забросил его обратно в лестничный шкаф, откуда он потом после войны куда-то исчез.

Наряду с мешком писем и некоторыми хозяйственными вещами в этом шкафу я обнаружил несколько ящиков камней с морского побережья, вероятно Черноморского. Как я понял, отец, блуждая по берегу моря и думая о своем, собирал понравившиеся ему красивые камни, приносил их туда, где жил, и перед своим возвращением направлял большую часть их посылкой на свой московский адрес. На фанерных почтовых ящиках был написан адрес: Трубниковский 26–12. Мне трудно объяснить эту его странность 1920-х годов. Он посылал эти ящики с морскими камнями в Москву несколько лет подряд, по одному ящику в год. Камни были красивые, но ничего в них не было необычного, просто продолговатые отшлифованные водой камни с морского побережья. Сколько это стоило ему денег, хлопот и сил таскать их на почту, посылать, получать в Москве, тащить домой. Ящики были тяжелые и для меня неподъемные.

Эти эпизоды относятся к 1940 году или к первой половине 41 года, мне было тогда всего 12-13 лет. После войны мешка с письмами ящиков с камнями и прочих вещей в стенном шкафу на черной лестнице уже не оказалось.

Переезд отца в Минск и работа в музыкальном училище (консерватории). Знакомство с моей будущей матерьюи мое рождение 28 января 1928 года

В 27 году отец по причинам, которые мне только теперь стали ясны и понятны, переехал в Минск преподавать в Минском Музыкальном Училище (затем Консерватории). В этом же год умер его друг и творческий единомышленник Митрофан Пятницкий и отца мало что связывало с Москвой, кроме квартиры в ней. Скорее всего, он был приглашён туда одним из своих друзей и старых коллег по Петербургу, например, Василием Золотаревым, (также учеником Римского-Корсакова), который уже жил и работал в Минске, а также возможно отец потом пригласил с собой своих бывших учеников, так как некоторые в конце 1920-х годах переехали жить и работать в Минск, и также преподавали в Минском музыкальном училище. Может быть, всё было наоборот, и отец был приглашен в Минск с некоторыми из своих бывших учеников, например, Николаем Ильичом Аладовым, который был на 20 лет моложе. Я склоняюсь к этой версии. Николай Ильич Аладов в своей молодости был очень талантливым, но необычно скромным и застенчивым человеком, погруженным в мир музыки, чтобы самостоятельно куда-то отправляться. Конечно, причины переезда отца в Минск я могу теперь вполне объяснить. Там открывались для него большие перспективы творчества и научно – педагогической деятельности из-за планов новых белорусских властей сделать Минск городом, который был бы не хуже Москвы, Ленинграда или Киева.

Возможно он также хотел быть подальше от всех смут и бурлений в музыкальном мире Москвы того времени, имея неудачный опыт своей работы в этнографической секции ГИМНа и вспоминая судьбу некоторых своих несчастных коллег-этнографов.

В Москве все перспективные места были уже заняты своими московскими кадрами и приезжими кадрами с революционными заслугами из провинции, близкими к тогдашней власти. Отец же был из Петербурга и к тому же являлся великороссом, как он гордо писал в своей автобиографии, наивно полагая, что это положительная характеристика, а оказалось совсем наоборот.

Возможно, отец также приехал в Минск не только со своим любимым учеником Н. И. Аладовым из Петербурга (тогда уже Ленинграда), но также пригласил в Минск другого бывшего своего ученика Алексея Ковалева из Москвы и некоторых других, или они сами решили к нему приехать, мне это, к сожалению, не известно. На фотографии Минского периода отец показан в кругу своих бывших учеников и новых студентов, среди которых был Алексей Ковалев, Любан и другие.

Конечно, как я теперь думаю после погружения в атмосферу того времени – какой молодой человек в те смутные времена решился бы поехать в чужой город без приглашения такого авторитетного для него человека, как мой отец. А они, напоминаю, все были ещё сравнительно молодыми людьми в возрасте 30–35 лет, фанатики своей профессии и в основном мало приспособленные к суровой жизни того времени. К тому же они все были преимущественно из так называемых «бывших», опасающихся неприятностей. Отец вынужден был взять на себя роль их опекуна и наставника по жизни, помогая им устроиться в новом для них городе. Они уже были сравнительно опытными профессионалами по специальности Теория музыки и композиции, но мало приспособленными к суровому быту конца 20-х годов. Перед своим приездом в Минск они обменивались с отцом письмами, в которых обсуждались важные житейские и профессиональные вопросы. У некоторых его бывших учеников ещё были живы родители и другие родственники, которые опасались за них, боялись разных случайностей и неприятностей. К тому же в провинции, которой считался Минск, было сытнее и спокойнее, чем в голодных и небезопасных в то время столицах.

Впоследствии отец возглавил учебную часть Минского Музыкального Училища и стал также вести ещё один класс композиции. Он постепенно обрастал всё более серьезными обязанностями на работе, а также новыми учениками, будучи не обремененным, как большинство преподавателей, семейством с детьми и родственниками. К тому же он имел блестящее профессиональное образование, большой опыт работы и авторитет в музыкальных кругах России того времени. Однако этот счастливый период в его жизни продолжался недолго.

Во время преподавания в Минском Музыкальном Училище у отца завязался роман с одной из своих уже взрослых учениц Евгенией Петровной Керножицкой. Ему тогда было уже 58 лет, а ей около 30, они полюбили друг друга и в результате этой любви в 1928 году 28 января в Минске появился на свет я. Хочу особо подчеркнуть, что мой отец был глубоко нравственным и порядочным человеком, хотя и был активным атеистом. Он никогда не пил алкогольных напитков и не курил. Помогал духовно и материально своим ученикам, как это было, наверное, принято в то время, а к некоторым из них относился с отцовской любовью и заботой. Он очень переживал в связи с отсутствием детей у своей постоянной подруги по жизни Раисы Федоровны Чигиной, о которой я расскажу ниже.

Политические последствия аполитичности отца. Доносы. Возвращение в Москву

Душевные и профессиональные качества отца не могли не привлекать к нему людей и учеников. У него было много друзей, учеников и знакомых, как в Москве, так и в Петербурге-Ленинграде. В своих беседах и разговорах он тщательно избегал разговоров о политике властей, отмалчивался и не вступал в споры. Для него критериями были прежде всего призвание, талант и трудолюбие его учеников. С этих позиций он и подбирал себе студентов. Однако он забыл о существовавших у большевиков лозунга: «Кто не с нами, тот против нас» Аполитичность ему не помогла. В 1928 году начались неприятности с руководством Консерватории и с властями города из-за доносов на него. Эпидемия доносов после Москвы и Ленинграда докатилась и до Минска.

Итак, из-за доносов своего ученика Любана, что отец не уважает комсомольцев, начались расследования, мучительные для отца. Он не привык к таким обвинениям, так как считал, что основной обязанностью студентов является учеба и если студент талантлив, то ему многое следует прощать, даже неприсутствие на комсомольских собраниях, неучастие в различных политических мероприятиях и пр. Главное для него учеба и усердие.

Такое тогда не прощалось, и Любан воспользовался этим, только непонятно зачем. Он был многим обязан моему отцу, кто или что толкнуло его на этот поступок? Очевидно революционный фанатизм молодежи того времени. Наступило мирное время и партийные органы в своей борьбе за власть призывали молодежь бороться с пережитками, выявлять скрытых врагов, активно участвовать в строительстве нового светлого будущего…

Отца заставляли оправдываться, писать объяснительные записки, обещать исправиться. Он этого не смог выдержать. Всё взвесив с учетом того, что у него родился только что сын, не было своей квартиры в Минске и получив поддержку матери, отец решил завершить все свои дела в Минске, быстро собраться и уехать в Москву со своей новой семьей, опасаясь, по опыту своих друзей и знакомых, что ему напоследок «пришьют» какую-нибудь политическую статью и он не сможет так просто отделаться. Он поспешно оформил все необходимые документы и переехал с семьей в Москву, где у него уже была очень большая комната со всем необходимым для жизни и работы: мебелью, книгами, нотами, роялем, картинами и комнатными цветами, которые он заботливо и умело выращивал. Это был скорее небольшой зал, разделенный двумя колоннами пополам, где можно было устраивать даже камерные музыкальные вечера. В этой же квартире из десяти комнат жила масса других людей, каждая семья в своей комнате, в том числе и недоброжелатели, и завистники, а также многолетняя бездетная подруга отца Раиса Федоровна Чигина, скромная тихая старушка, обожавшая моего отца и также полюбившая меня и мою мать. У нее никогда не было своих детей. Носились слухи, что отец в своей буйной актерской молодости похитил ее из обеспеченного родительского дома совсем юной. Она помогала меня воспитывать, кормила, стирала пеленки и гуляла со мной, а после смерти матери в 1935 году заменила мне мать, хотя и ненадолго.

Жизнь в Москве в условиях новой обстановки в стране в 30-е годы

Завершающиеся 1930-е годы не принесли отцу облегчений и в Москве. Время было жестокое и не только для отца. На фоне ожесточенной схватки за власть между группировкой Сталина с его сторонниками и группировкой Троцкого с его последователями, происходили малозаметные для окружающих схватки за жилье, работу, должности и места под солнцем на всех уровнях и всеми средствами, в том числе с помощью доносов, в которой сторонники Троцкого были большими мастерами.

К чему я клоню. В определенной степени отца погубила его огромная комната в современном доме в центре Москвы, предоставленная ему за дореволюционные «старорежимные» заслуги, как некоторые тогда считали. Возможно, он бы уцелел, если бы его жизнь со мной пошла по другому пути. Например, остался бы он в Минске, пойдя навстречу претензиям комсомола и руководства Консерватории. Мне трудно встать на его место в его обстоятельствах. Соблазн был очень большой вернуться в Москву и осесть в своем благополучном гнездышке и переждать бурю, как он возможно думал.

Однако в Москве наступили ещё более жестокие времена, чем раньше. Массово сыпались доносы в органы по самым разным поводам. Доносы в те времена были самым модным и эффективным средством достижения своих скрытых целей у определенного рода людей. Наверное, в этой связи вспомнили и о доносе И. И. Любана из Минской Консерватории.

Когда отец со мной возвращался из деревни в Москву приблизительно в начале 30-х годов, там в это время было ненамного лучше, чем в деревне, но всё же была возможность что-то продать, чтобы немного и скудно прокормиться. Отцу приходилось продавать все свои ценности, которые он приобретал в годы своего процветания и благополучия в Петербурге после окончания Консерватории в 1904 году.

Наверно, он унаследовал какие-то черты предвиденья от своей матери, которую в деревне считали колдуньей и всегда ходили в ее погреб лечиться.

Эти предусмотрительно накопленные им ценности, а не бумажные Российские деньги, которые потом обесценились, возможно, спасли нам жизнь в те трудные времена. Я имею ввиду под ценностями золотые кольца, золотые монеты, серебряные ложки и другие изделия из серебра и золота, даже валюту, которая, наверное, также была у отца, т. е. всё то, что можно было продать в Торгсинах, чтобы прокормиться.

Все эти ценности постепенно продавались за советские руб ли преимущественно в так называемых Торгсинах – государственных органах по скупке всевозможных ценностей, имеющихся у населения, и здесь же на полученные деньги закупались продукты питания. В другом месте в те годы их купить было невозможно или только у спекулянтов по бешеным ценам. В 1928 году и в начале 30-х годов скорее всего ходили в Торгсины мать и Раиса Федоровна Чигина, бывшая подруга отца. Отец занимался работой – преподаванием, занятиями со своими учениками, которые у него были даже в то время, и своими профессиональными делами. К этому времени значительная часть отцовских ценностей, которые котировались в Торгсинах, по – видимому, уже была почти вся распродана.

Я хотел бы здесь подтвердить большую вероятность наличия у отца даже долларов для того, чтобы доказать его великую прозорливость и выразить свое удивление тем, что человек от искусства мог так хорошо разбираться в экономических вопросах. Возможно, у него были хорошие советники. Скорее всего, это были его родные братья-коммерсанты, или по меньшей мере, один из них мог помочь ему своим советом. Жаль, что о них я ничего не знаю. Некоторые из них вполне могли осесть после Революции в Малоярославце.

Да и большинство его тогдашних знакомых, друзей и приятелей были не лыком шиты. Тогда все быстро учились реальной экономике.

Возвращаясь к возможности некоторого запаса долларов у отца после Революции, я привожу лишь одно доказательство их наличия (сам не знаю, зачем я это делаю, возможно, чтобы оттенить пагубную роль соседа Цингова в судьбе отца, о чём я более подробно расскажу ниже).

В 1946 или 47 году я в своей комнатке при кухне рылся в книгах, наложенных толстыми стопками поверх книжного шкафа почти до самого потолка, и при этом из них вылетали иногда бумажки, и одна зеленая бумажка почему-то привлекла мое внимание. Посмотрел, а это 100 долларов США 1919 года выпуска! Подумал, что уже старая, негодная. А оказалось, что в США все деньги, и старые, и новые, одинаково котируются. В связи с этим я вспомнил, что до войны в 1940 или 41 году, когда жил уже один и не запирал свою комнатку при кухне, когда уходил куда-нибудь (вот такой был растяпа), я довольно часто видел, как Цинга (так за глаза прозвали Цингова соседи), который всегда был дома, торопливо выходил из моей комнаты, и при моем появлении, объяснял свое пребывание там желанием проверить порядок в моей комнатке. Однажды я его застал стоящим там на высоком стуле и копающимся в книгах на том же шкафу. Я оторопел от неожиданности, а он смутился и сказал: «Костя, я хотел поправить эти книги, тобы они не упали на тебя, когда ты спишь».

Моя кровать стояла под шкафом, но книги могли упасть на меня только при очень сильном землетрясении. Возможно, Цинга ограбил отца и меня именно тогда, и та 100 доллоровая банкнота досталась мне лишь потому, что я его спугнул. Он слишком увлекся и не успел ее прихватить. Раньше он был очень осторожным и успевал выйти из комнаты при моем возвращении. Я ещё вернусь к этому врагу своего отца в соответствующем разделе своего повествования.

Кстати, уже после войны в 1947 или в 48 году я обменял эти 100 долларов в Центральной Сберкассе Москвы и получил за них целых 60 руб лей, т. е. обменный курс тогда был 60 копеек за доллар. Удивительно! Я при этом был в военной форме, другой одежды у меня просто не было, и ужасно боялся ареста за мои, как мне казалось тогда, противоправные действия.

Советские евреи – новая правящая элита в 20-х и 30-х годах

После революции евреи в России приобрели не только политическую, но и экономическую власть. Даже можно сказать, что превратились в новую правящую элиту в Советской России, так как приобрели огромное влияние и власть почти во всех областях жизни страны.

Учитывая свои большие заслуги в победоносном завершении Октябрьской Революции и Гражданской Войны, евреи в массовом порядке стали покидать свои прежние места расселения и оседлости на Украине, Белоруссии, на юге России, даже в Прибалтике и стали сотнями тысяч, а может быть миллионами переселяться в большие города России, а также в ее обе столицы, фактически заменив в Советском правительственном аппарате на местах и в столицах старорежимное чиновничество среднего и высшего уровней. (Напомню, что их численность в дореволюционной России с учетом Польши, входившей тогда в состав империи, составляла около 6 млн человек в первое десятилетии 20 века).