На обочине

– Что нам теперь делать, Иван Николаевич? – послышался хриплый голос кузнеца Руденко. Он был в грязной рубахе, еще не отмывшийся от сажи, рядом стояли Надежда с детьми.

Помещик, сцепив руки за спиной, слегка покачивался, пружиня взад-вперед. Он взглянул на загорелое, с прокопченной бородой лицо кузнеца, на вспухшие от тяжелой работы руки, пальцы на которых уже плохо сгибались.

– Вижу. Все вижу. Беда немалая пришла, надо всем миром помогать и восстанавливать потери.

– Бога прогневили! – закричал Сковпень. – Теперь молиться надо, прощение вымаливать.

– Да угомонись ты! – не выдержал Харитон. – Лоб намозолил, а что толку?

– Отчего пожар был? – сердито спросил Ханенко, обернувшись к Харитону.

– А кто его знает, – пожал тот плечами. – Люди разное говорят. Кто – что сам собой начался, по неосторожности. А кто… – он поднял глаза и посмотрел помещику прямо в лицо. Тот также смотрел в упор, не сводя с казака колких глаз. – А кто толкует, что красного петуха пустили, – продолжил Харитон, поеживаясь от пронизывающего взгляда.

– Кто пустил?

– Как про то узнаешь? Может, сбрехнул кто, а я напраслину ни на кого возводить не стану. Может, хлопцы с огнем баловались, а может, ведьма беду навела?

– Как нам, панове, далее жить-поживать? – вынырнул из толпы крестьянин Степан Гнатюк в обгорелых штанах и драной рубахе. – Вот у меня ни хаты, ни амбара, ни хлева не осталось. Спасибо, люди добрые приютили, – он вытянул свои черные от недавних ожогов ладони. – Вот что у меня осталось… да жена с детками.

– А где ж твой хозяин, пан Миклашевский? – с издевкой спросил Ханенко.

– А бог его знает, – вздохнул Степан, вытирая под носом. – Да, поди, должен приехать, не бросит же нас на произвол судьбы.

– Ну-ну! – ехидно ухмыльнулся тот.

У помещика Миклашевского в Дареевске был десяток владельческих дворов. Когда-то давно Ханенко встречался его в селе. Михаил Павлович – невысокий, лысый, с худым лицом и торчащей жиденькой бороденкой – был известен в округе как жадный и занозистый человек. Хозяйство имел небольшое, но прибыльное и в страстном порыве наживы не находил себе места. Издевался над крестьянами, за малейшую провинность требовал наказывать их розгами, а то и сам стегал плетью. В Стародубе у него было отцовское имение, где он проживал с двумя младшими братьями, да несколько дворов крестьян. В Дареевске его семья владела сахарным заводом. На полях крестьяне выращивали свеклу, которую перерабатывали здесь же, на заводе.

С первого взгляда Ханенко и Миклашевский невзлюбили друг друга, но виду не показывали. В гости друг к другу не ездили и старались вовсе не встречаться. Была еще одна причина обоюдной неприязни: они принадлежали к двум презиравшим друг друга охотничьим кланам – Миклашевский любил псовую охоту, а Ханенко охотился с ружьями.

Харитон щурил глаза от поднимавшегося летнего солнца, безжалостно сжигавшего все живое вокруг. Его большой нос на обветренном, с красноватыми прожилками лице обгорел и теперь шелушился. Казак слушал разговоры односельчан и сочувствовал их горю. Рядом стоял Демьян Руденко, отрешенно смотря поверх деревьев и крыш куда-то в пустоту, – и молчал. Харитон с жалостью глядел на его бородатое печальное лицо и думал, сколько же этому сильному духом человеку довелось испытать за свою жизнь. И тяготы войны, и фактически разорение, и возрождение хозяйства… Вот только начал жить, как пожар все уничтожил.

– Ты что, тоже погорел? – помещик обратил взор на Еремея Крутя, стоявшего в грязной, с обгоревшими рукавами рубахе. Он был собственностью Ханенко, батрачил на маслобойне и слыл добросовестным работником.

– Да, пан, все сгорело, ничего не осталось, только корову сберегли да овец, а куры вместе с сараем сгинули. Вот остались я, жена моя Авдотья да дите малое.

Жена Еремея, невысокая худая женщина, припала к его плечу, держа на руках ребенка. Лицо ее покраснело, она блеснула глазами в сторону помещика и умоляюще посмотрела на него.

– Вон тоже ваш холоп, – бурмистр указал пальцем на шорника Гордея Макаренко. Тот, понуро опустив голову, слушал разговоры, рядом стояла жена Матрена, исподлобья глядя на управляющего. Крепко держа батьку за портки, жались к нему малые детки. Мальчик – постарше, девочка – совсем еще малышка.

– Составь список погоревших, – строго проговорил Ханенко бурмистру. – Да напиши, у кого сколько деток и какого возраста; всех холопов, от огня пострадавших, перепиши.

– Понял, Иван Николаевич. Все сделаю к завтрашнему дню, – услужливо кивая, проговорил управляющий.

– Не допусти, пан, чтобы людишки с голоду пропали! – крикнул хрипло старик Терещенко, нервно стуча батожком оземь. – Бог вознаградит тебя за доброту и милость.

– Вот старый дурак! – вспыхнул помещик. – Я же сказал, что не оставлю.

От нахлынувшего волнения у него по щеке покатилась слеза. Достав платок, он вытер лицо, посмотрел на Терещенко и, укоризненно покачав головой, осадил его:

– На бога, как говорится, надейся, а сам…

– На колени! – вдруг завопила Надежда, оборвав Ханенко на полуслове.

Женщины опустились на колени.

– Помоги, родимый! – протянула она руки и поползла к помещику.

Женщины последовали ее примеру.

– Встаньте, бабы, – сердито проговорил Ханенко. И, по-отечески улыбаясь, сказал: – Чего теперь сокрушаться? – он обвел зорким взглядом толпу. – Вижу, от сердца просите, не могу отказать. Главное, земля у вас есть и скотина, а хаты к осени поставим. Вот ты! – он ткнул пальцем в Степана. – Ты же плотник, собирай мужиков и поднимай дом. Пан Миклашевский в беде тебя не оставит. А вы, – обратился к своим крестьянам, – возьмете у бурмистра лесу да тесу – не бесплатно, конечно. Потом отработаете. А ты все запиши, – наказал он Ющенку. – Так и быть, казакам помогу, раз просят. Как в такой беде не помочь?

Богдан Леонтьевич посмотрел на Степана Гнатюка. Этот неказистый с виду мужичонка был хорошим плотником, дело свое любил и работал всегда с душой. Многим сельчанам помог дома поставить. Но все, что зарабатывал, пропивал до последнего гроша, оттого и был гол как сокол. Но его жена Глафира – видная женщина.

Когда пан Миклашевский был молод, положил он глаз на нее, на свою крепостную. И разгорелась между ними любовь. И ребенок вскоре должен был народиться. Но дошла молва до отца, старого пана. И женил он тогда наследника, а Глашку отдал в жены Степану Гнатюку. Тот и рад: такая красивая жена досталась в подарок от пана! Сначала Глафира родила дочь, после – сына. А потом судьба опять сделала виток и свела ее с бурмистром, Богданом Леонтьевичем.

Объезжал он хозяйские поля, а тут на закрайке леса увидел Глафиру. Остановился, стал ругать ее, что грибы собирает без спросу, не получив на сбор грибов его, бурмистра, разрешения. А та ему ответила, что хоть сейчас готова разрешение получить, и поклонилась так, что в разрезе кофты показались упругие груди. Не устоял бурмистр перед красотой молодой женщины. А после того случая сердцем прикипел к ней, как будто рассудка лишился. Вроде и не ровня ему, а тянет. Стал помогать: то муки привезет, то сахарком побалует. Дошла молва и до Степана, но руку на жену не смог поднять. От безысходности начал бражничать.

Ханенко, степенно выпятив вперед живот, распорядился накормить погорельцев, пожертвовал им по пуду ржи и велел бурмистру быстрее собирать людей для строительства домов.

– Вот это хозяин! – загомонили в толпе. – Вот это человек! Никого в беде не оставил.

– По-божески к людям воззрел! – удовлетворенно выкрикнул Сковпень. – Яшчо и казакам нонче помощь будет.

На следующий день приехал Миклашевский. Он был в ярости. Степан не успел открыть рот, чтобы рассказать помещику о произошедшем, как в воздухе засвистела плеть и с шумом опустилась ему на спину. Крестьянин скорчился от боли и после второго удара по голове упал на землю. Помещик обрушил на него еще несколько ударов плетью, отчего рубаха несчастного стала красной от крови. Степан дико закричал и взмолился о пощаде.

Помещик бросил безумный взгляд на Глафиру, трясущуюся от страха, и приказал:

– И ты иди сюда, шаболда! Пошто не уберегла свое жилище?

Плеть засвистела над ней и опустилась на спину, потом на голову. Глафира взвыла и отскочила в сторону. К ней подбежал младший сын Антипка и вцепился в юбку, злобно глядя на обидчика.

Взмокший от напряжения Миклашевский отбросил плеть, устало дыша. Потом сменил гнев на милость и приказал стоявшему рядом управляющему дать бревен, досок и людей для постройки дома. И уехал сердитый.

5

Рано утром Демьян разбудил Андрея, велел ему собираться, чтобы вместе идти в кузницу.

Неказистая прокопченная кузница стояла на окраине села возле реки. Ее стены были сделаны из тонких ивовых прутьев и обмазаны глиной, пол был земляной. Постройку без потолка прикрывала лишь крыша, в ней специально оставили большие щели для выхода дыма.

Посередине на широкой чурке стояла массивная наковальня, справа от нее Андрей, не торопясь, разжигал горн.

– Я вот что думаю, сынка, – задумчиво сказал Демьян. – Сейчас для строительства домов будут нужны сверла, долота, скобы, гвозди. А взять их можно либо в кузнице, либо – за десятки верст, в Стародубе. Так что нам с тобой надо постараться, поработать как следует. Глядишь, и хату отстроим.

– Постараемся, тятя. А еще топоры нужны, молотки.

– Да, но эта работа посложнее будет и одному мне не по силам, вдвоем управляться будем. На тебя, сынок, вся надежда.

Андрей упорно раздувал пламя кожаными мехами. Демьян в это время укладывал в горн заготовки, и вскоре концы их стали соломенного цвета, потом ярко засветились.

Обычно Демьян брался за более простые изделия: ножи, обручи и дужки для ушатов, серпы, косы, лопаты и сковороды. Их изготовление не требовало специальных приемов, он справлялся без подручного кузнеца и зарабатывал на них больше. Теперь же придется заниматься и сложными в изготовлении топорами.

Демьян сунул клещи в огонь, достал раскаленное железо, вытер рукавом рубахи слезы и забыл обо всем на свете, кроме своей работы. В одной руке он клещами держал поковку на наковальне, а молотком в другой руке бил по раскаленному железу. Удары аккуратно и точно ложились на угасавшую заготовку. Поодаль стоял Андрей и внимательно следил за размеренными движениями отца.

– Тятя, а мы из-за пожара и про кобылу забыли. Подкова расшаталась, вот-вот отвалится.

– И вправду, сынок. Сейчас гляну, где-то у меня тут оставались гвозди подковочные.

– Да там и подкову менять надо, совсем шипы стерлись.

Демьян стал шарить по закопченным полкам.

– Заготовки-то у меня здесь лежат. Не пойму, где же гвозди? На той неделе ковал Васьки Хлама кобылу. Помню, что оставались, – Демьяна бросило в пот от торопливости. – А ты все равно сходи за кобылой – не найду, так другие изготовим.

Лошадь завели в специальный станок для подковки, Андрей привязал узду к жерди. Станок представлял собой четыре столба, вкопанных в землю и соединенных толстыми жердями. Проход между жердями делали настолько узким, чтобы лошадь вошла в него и не могла бы там пошевелиться.

Андрей взял переднюю ногу животного, согнул, оголил подкову. Голень лошади в это время опиралась на жердь. Демьян при помощи обсечки и клещей аккуратно выдрал гвозди, и подкова упала на землю.

Затем кузнец снял мерку с копыта лошади железными полосками и загнул их по размеру копыта. Потом пошел в кузницу, нагрел полоски в горне, выбил с наружной стороны железа шипы, пробил отверстия, протянул канавки, чтобы в них вошли шляпки гвоздей, и бросил в бак с водой.

После чего остывшую уже подкову уложил на место и со знанием дела, надежно, на все восемь гвоздей закрепил на копыте.

– Ну вот, сынку, – он устало опустился на лавку, что стояла под раскидистой липой, – проведи-ка ее шагом.

Лошадь спокойно шла по двору.

– Вроде не хромает, – радостно проговорил Андрей.

– Дак мне не впервой же!

– Ты, тятя, настоящий коваль!

– А ты как думал! Скоро и ты, сынку, настоящим кузнецом станешь…

А вечером после ужина Демьян, как повелось в последние дни, сидел рядом с Харитоном на лавочке возле дома. Иногда приходил Федор, появился он и сегодня. А разговоры вели об одном и том же.

– Обеднел казак в наше время, – рассуждал Демьян. – Редко кто концы с концами сводит. Земли нет, пахать нечего. Лошади есть, силы есть, сын вон растет – работай! Ан нет, не выходит никак. За счет кузницы и выживаем.

– За что ж ты тогда воевал? – осторожно спросил Федор.

– Как за что? – на лице кузнеца застыло удивление. – За царя воевал, за веру нашу православную, за волю и отечество.

– Ха! За царя? Что же он земли не дал табе? Воли-то нам всегда хватало, только ее не распашешь, и сохой по отечеству не пройдешь.

– А я вот слышал, братцы, – задумчиво сказал Харитон, – что где-то за Волгой, а еще дальше, в Сибири, совсем помещиков нет и земли дополна, бери сколько хочешь.

– Брешут! – прищурился Федор. – Ничего там нет, вон царь крестьянам сулит жизнь новую без помещиков – и ничего пока не дает.

– Не могу понять, – поморщился Демьян, – куда наша жизнь идет? Это верно, что раньше жили мы в сытости, но разве для того мы живем и работаем на земле, чтобы только живот свой набить? Пока служил, я в разных местах бывал, а какие красивые сады и рощи я видел на Кавказе! Сколько хороших и красивых городов мне удалось повидать на Волге!

– А мы, – перебил его Харитон, – с малолетства до старости гнем спину день за днем. Одна лишь радость, что семейство прибавляется да детишки растут.

– Чаго ж ты не остался там, на красивых землях? – криво ухмыльнулся Федор.

– Ты что, не понимаешь? – поднялся с лавки Демьян. – Родной дом – он и есть родной. За него я тоже воевал на Кавказе.

6

Дождя так и не было.

Все в селе боялись нового пожара, да и засуха грозила уничтожить урожай, потому люди не раз ходили к батюшке с поклоном и просьбой умолить господа о дожде.

Отец Дионисий не оставил просьбу без внимания и объявил прихожанам, что крестный ход с молитвами о дожде пройдет в ближайшее воскресенье.

С утра церковь, названная в честь святого Дмитрия Солунского, наполнилась жителями села. После окончания службы зазвонили колокола. Двери церкви распахнулись настежь, из них показались хоругви, потом фонарь, запрестольный крест, за ними шла соборная братия, далее выдвинулось множество образов, которые большей частью несли благочестивые казачки и крестьянки. С женщинами шли их дети, любящие всевозможные церемонии. Наконец появился отец Дионисий в золоченой ризе, рядом с ним диакон Спиридон, за ними тянулись люди. Из всех домов стекался народ: старики, казаки, крестьяне, женщины с грудными младенцами на руках.

В жаркий полдень по пыльной дороге с Евангелием, крестом, иконами, хоругвями крестный ход двинулся к околице, шествие сопровождалось песнопениями и молитвами. Люди улыбались, пели псалмы и радовались жизни.

Впереди шагал Матвей Терещенко, он нес большое распятие на фоне продранной черной хоругви. За ним шли несколько ребят: Андрею с Моисеем доверили большие иконы, прибитые к шестам, Иван держал икону с ликом Богородицы. Были здесь и девушки. Прасковья, в новом сарафане, шла рядом с Татьяной, дочкой Матвея Терещенко. Среди девушек выделялась Елена Гнатюк, дочь Степана. Невысокая, с длинной русой косой. Ее большие черные глаза сводили с ума Андрея Руденко. Неся хоругви, он изредка оборачивался назад, стремясь увидеть Елену. Она несла икону и, когда Андрей оглядывался, старалась опускать глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом.

Татьяна вдруг заметила неравнодушные взгляды Андрея, которые пролетали мимо нее, и будто онемела: она поняла, в чем дело. Ее глаза наполнились слезами, она опустила голову.

– Что с тобой? – шепотом спросила Прасковья.

Татьяна ничего не ответила.

– Я знаю, тебе мой брат нравится.

– Да, – негромко сказала Татьяна, выпрямляясь. – Дивный хлопец, я таких никогда не встречала, – ее щеки порозовели.

Прасковья внимательно посмотрела на нее.

– Кажись, Елене он тоже нравится.

От движения большого количества людей поднимались клубы пыли, сквозь них пробивался ослепительный блеск солнечных лучей, отражавшихся от золотой ризы священника. Нестерпимый зной сушил воздух.

Глафира и Надежда громко пели псалмы.

Анна шла и плакала.

– Что с тобой? – спросил у нее Харитон.

– Это я от радости. Крестный ход – он для души, для покаяния. Дай бог, дождичек прольется на нашу землю.

– И то верно, – согласился Харитон. – Молимся за себя, за других, за долгожданный дождь.

Это торжественное шествие с молитвами священнослужителей и прихожан, когда храмом стала вся природа, показывало торжество святой веры Христовой и возбуждало в сердцах людей благодарности к Богу.

Процессия направилась по прогону к полевым воротам. Потом шли вокруг села по полям, кадили и кропили святой водой. Такое круговое шествие снова привело к полевым воротам, затем по улице двинулось к церкви, где состоялся молебен, – Всевышнего молили о дожде.

Отец Дионисий щедро окроплял присутствующих святой водой, которую ему подносили сельские мальчишки.

Все стояли возле церкви, черные от пыли, а Харитон, пристально глядя на Демьяна и Надежду, заметил, что лица у них стали просветленные, радостные.

– Так ведь с Боженькой пообщались, – мягко проговорила Надежда.

Андрей отнес в храм иконы и подошел к сестре. Увидев расстроенную Татьяну, спросил:

– Что тут у вас? Неприятность какая-то?

Татьяна растерялась, покраснела, не зная, что сказать.

– Нет, – успокоила брата Прасковья. – Просто мы устали.

– Тогда пошли к родителям, они нас заждались, до хаты идти надо…

Незадолго до этого, когда крестный ход близился к завершению, Федор с сыновьями стоял на опушке леса, издали посматривая на происходящее.

– Куды они направились? – недоумевал он, глядя на круговое шествие. – Муравейники рушить надо, а они песни петь надумали.

– Зачем муравейники зорить? – спросил Максим.

– Так отец мой делал, и дед мой так дождя у Всевышнего просил, и мы с тобой не должны отступать от заведенного.

Он взял березовую палку и стал старательно разгребать муравейник.

– Видите, сынки?! – метнув злой взгляд на муравейник, воскликнул он. – Бейте березовым прутом по нему, будто колотите воду в кринице. Смотрите, все эти расползающиеся муравьи и есть магические капли дождя. Этому меня еще мой дед учил. Разгребая муравейник, он всегда говорил: «Сколько муравьев, столько и капель!»

– И что, тятя, вправду дождик пойдет? – удивился Максим.

– Не сумлевайся, сынок, ночью всяко-разно дождик окропит нашу земельку. А ты чаго рот раззявил? – резко сказал он Антону. – Давай отцу помогай, втроем оно сподручнее будет.

– Тятя, я не буду мурашей зорить, – глухо проговорил Антон. – Я лучше в наказание «Жития святых» читать буду.

– Вот сорванец, отца ослушаться вздумал, ну я табе дома задам порку!

Федор с каким-то особым усердием, остервенело бил по разбегающимся муравьям и при этом громко читал молитвы. Максим старался не отставать от отца. Так они переходили от одного муравейника к другому…

– Вы что, совсем из ума выжили?! – закричал на них подошедший Харитон, он с Анной и детьми уже возвращался домой. – Вы зачем муравейник порушили?!

– Это вы ум потеряли! Ходите тут, молитесь с попом, а мы с сынком дождя попросили у Всевышнего, к ночи, будь спокоен, прольется на нашу землю долгожданный.

Подошел Демьян со своим семейством. Недовольно покачал головой:

– Это ж надо такое придумать! Божью тварь, мурашей, разорять.

– Ох! – вырвалось у Надежды. – Спаси господи, – перекрестилась она.

– За мурашей не переживай, это тебе не люди, через пару часов все приведут в порядок, – не унимался Федор. – Муравейник лучше прежнего будет, а вот дождик промочит земельку.

Все затаились в ожидании дождя. К всеобщей радости и ликованию, к утру пошел дождь! Да какой! С небес хлынул настоящий ливень. Огромные капли падали на пересохшую землю. Не успевая впитываться, они мелкими ручьями стекали в низину реки.

Анна стояла на крыльце под навесом и глядела на ливень, по ее щекам катились слезы. Она плакала от радости, что оживет их хлеб, что будет добрый урожай, а значит, и сытая жизнь. Жара спала, и несколько последующих дней шли дожди, которые напитали влагой землю, а та в свою очередь дала силу ржи.

7

В конце лета зацвели вересковые поляны. Тучи пчел гудели, кружась в воздухе и собирая нектар.

В конце сентября, когда отцвел вереск, у Харитона начиналось трудное, но радостное время – сбор и обработка меда и воска. После ужина все в хате укладывались спать.

– Ну что, мать, самое время завтра пчельницу проверить, – громко зевнув и закинув руки за голову, сказал Харитон, лежа на топчане.

– Да пора уже, хоть детишек побаловать.

– Я думаю, наши пчелки меду хорошо натаскали. И липа нынче недурно цвела, и вереск нектаром пах.

– Тятя, дуплянки зорить будем? – обрадовался Ефим.

– Нет, конечно, – попытался образумить его Моисей. – Мы немного меда заберем, а остальное рою на зиму оставим, чтобы до весны питания хватило.

– Правильно гуторишь, сынок, – похвалил его отец.

С утра приготовили нож для обрезки сот, плетеные короба для переноски сот с медом.

Ближе к полудню, когда солнце пригрело и основная масса пчел из бортей улетела на поиски медоносов, Харитон подошел к иконам, висевшим на стволе старой липы, перекрестился. Затем надел сетку, которую сплел из конского волоса, наклонил колоду, прислонив к стволу дерева, открыл при помощи плотницкого тесла верхнюю крышку, закрепленную деревянными гвоздями. За ней показались длинные языки янтарных сот.

Моисей стоял рядом в надетой на голову сетке, держа нож и короб. На его голове тоже была сетка. Переливаясь золотом на солнце, соты отрывались и падали внутрь короба вместе со всем содержимым: медом, пергой, живыми и мертвыми пчелами. Пустые соты Харитон убирал в сторону, а Моисей аккуратно укладывал их на холстину.

– Это на свечи? – спросил парень.

– Да, сынок.

В какой-то момент отец остановился и оценивающе посмотрел на колоду:

– Ну вот. Этого пчелиной семье хватит на безбедную сытую зиму.

Он закрыл крышку, потом аккуратно, чтобы уплотнить, стукнул по ней топором-теслой и пошел к следующей борти.

Моисей отнес короб под навес и все содержимое вывалил в бочку.

Анна осторожно, чтобы не ужалила пчела, подошла к бочонку. В меду плавали пчелы с пчелиным ядом, маточное молочко, прополис. В воздухе витал терпкий аромат меда с нотками вереска. Следом за матерью к бочке подкрались Иван с Ефимом и Лукерья.

– Мам, – заискивающе спросил Ефим, – а медку можно попробовать?

– Потерпи немного, сынок, вот закончат тятя с Моисеем работу, тогда и отведаем. Идите в хату, а то ненароком пчела ужалит.

После наполнения бочонка отец заставил Моисея тщательно перемешать содержимое: мед, воск, пчелиный расплод, пергу, мертвых пчел. После чего Харитон набрал две миски меда и закрыл бочонок плотной крышкой.

– Одну миску отнеси в хату на стол, а вторую – дяде Демьяну. Скажи, мол, гостинец от меня.

Моисею понравилось такое поручение – лишний повод увидеть Прасковью.

– Ну вот, детки, – обрадовалась Анна, увидев на столе полную миску меда, – теперь будет вам с чем кашу да блины есть.

Из пустых сот вечером всей семьей за столом катали свечи. Для фитилей Анна принесла из кладовой толстую льняную нитку.

– Пчела – чистая божья тварь, – раскатывая в своих больших руках теплый воск, с особым чувством говорил Харитон.

– Почему? – спросил Иван.

– Потому что она мед дает, воск дает, а из воска мы делаем свечи, которые ставим к иконам как вещь чистую и приятную богу.

– Да. Божья угодница, – тихо проговорила Анна, взяла противень с готовыми свечками и вынесла в чулан, чтобы остыли.

– Тятя, а пчелы откуда появились? – полюбопытствовала Лукерья.

– Пчелы, доченька, – это божьи твари. Мне еще давно мой отец рассказывал, что до рождения святых угодников Зосимы и Савватия в России пчел не было, а водились они только в чужеземных странах. И жили высоко в горах, где-то рядом с раем, роились редко и никуда оттуда не улетали. А святые угодники вынесли пчел из рая и расселили по всему свету.

– И у нас в России?

– Да! И к нам их принесли. Поэтому-то пчелы – от бога. А осы и шмели – от дьявола, их мед нельзя есть.

– Ну, они жалят дюже больно, – возразил Моисей, глядя на свои опухшие кулаки.

– Пчела жалит только грешников. Живи по совести и в согласии с богом – и пчелы к тебе будут благосклонны. Меня ни одна сегодня не ужалила.

– А меня жиганули аж два раза.

– Значит, ты грешен, братка, – засмеялся Иван.

– Убивал пчелу летом? – серьезно спросил отец.