Воин аквилы

– Я приветствую тебя, отважный римлянин! Я видел, как ты стойко и храбро сражался! Ты, по-видимому, являешься страшим сего отряда?! Ведь так? Потому как уж больно ты уверенно и хладнокровно держался в бою. Да и выстроенной обороной, стоить заметить, командовал умело.

Небольшим внутренним усилием приободрив себя, декан, не мешкая, ответил:

– И я тебя приветствую, храбрый соотечественник. Благодарю за похвалу, воитель, но сегодня в этом бою бесстрашно и мужественно сражались все без исключения. И поэтому все солдаты достойны героических откликов. А насчёт того, являюсь ли я командиром сей колонны или, верней, тех, кто от неё остались? Да, являюсь, но лишь отчасти. Я, Владиус Рутилий, в звании декана второй центурии шестой когорты двадцатого победоносного легиона нахожусь в этом обозе со времени его отправления непосредственно на правах второго командира, то есть являюсь помощником. Главным же, как собственно колонны, так и всей выстроенной обороны, является мой друг и верный соратник Максиан Атий, занимающий в звании декуриона сей пост. А вот, кстати, и он сам.

И, дав договорить своему другу Владиусу и следом выдержав небольшую паузу, Максиан, пылко взглянув на сосредоточенного конника, звонко и отчётливо, как и подобает командиру, проговорил:

– И я тебя приветствую от себя, неустрашимый предводитель всадников, спасших наши жизни. Приветствую и благодарю за это! Мой друг про себя и меня уже немного поведал. Что же, в ответ хотелось бы немного узнать и о тебе, достопочтенный соратник!

– Что же, молодые командиры, в таком случае будем знакомы намного теснее, так сказать! Моё имя Гай Каций! И я являюсь в звании центуриона, помимо предводителя моего летучего отряда, ещё и командиром форта Аквилон. Да-да! Вы оба сейчас не ослышались. И я так понимаю, вы командиры обоза, который я уже давненько поджидал и вот, слава Юпитеру, дождался, придя на помощь практически в самый последний момент.

– Погоди, центурион! Так ты что же, знал, получается, что мы придём к вам в форт?! – насторожившись, с нетерпением бросил Максиан.

С глубоким и успокоённым выдохом в ответ Гай промолвил:

– А как бы я иначе пришёл к вам на помощь, декурион, а? Думаешь, пыл сегодняшнего боя услыхал бы ещё со стен Аквилона? – с непоколебимым спокойствием произнёс Гай и, совершенно не прерываясь, тут же добавил: – В том-то и дело, что нет. Обозы в последнее время в этих мрачных краях стали большой редкостью. А такие немалые и подавно. То, что будет следовать ко мне колонна я, к счастью, узнал от прорвавшегося ко мне чудом вестника заранее. Узнал и стал поджидать, периодически высылая отборный летучий отряд разведчиков, иногда лично руководимый мною, вперёд на всякий случай. Я точно знал, что колонна должна прийти в форт, но я совершенно не знал, когда должна и, самое главное, с чем или кем?! Это, как вы уже поняли, гонцом мне передавать благоразумно побоялись.

– Да, Гай Каций, и впрямь, слава богам, а также слава твоей мудрой и неустрашимой прозорливости и нашей смелой отваге, что всё в итоге для всех нас закончилось вот так. Пусть, конечно, для кого-то радужно, а для кого-то отнюдь не совсем. Но всё же общий итог обрамлён частицей жизни, а не смерти, хоть и с кровавым привкусом. И чтобы уж наконец развеять твои помыслы касаемо нашего конкретного следования в форт Аквилон, скажу вот что. Видишь вон тех израненных и поредевших солдат, склонившихся над телами павших соратников?! Так вот в большей массе своей эти воины являлись и по-прежнему являются усилением и пополнением для форта. В разорённых телегах мы везли почту и некоторые съестные запасы, приданные нам в крепости Лугувалиум. Не знаю, осталось ли там что. Но это всё перечисленное мной отнюдь не самое главное, ради чего мы направлялись сюда.

– Вещи и люди не главное?! Так а что же тогда? Ох, декурион, я уже боюсь и представить это… Ну же, не тяни с ответом, говори!

– Порой, Гай, ценность небольшого клочка папируса может быть намного больше, чем десятки человеческих жизней, отданных ради него. Намного больше. Вот и у меня, а впрочем, у всех нас был основной приказ доставить лично тебе в руки вот этот хорошо запечатанный уцелевший секретный и важный свиток. Я не знаю, что там написано. Но я точно знаю, что за его сохранность отдали свои жизни, помимо собственно самого хранителя сего папируса либрария Ремуса Винния, ещё больше дюжины как молодых, так и уже закалённых в боях славных римских воинов. Да прибудут в падшие души их мир и спокойствие! Держи свиток, центурион, и знай, что приказ Рима нами отныне, считай, выполнен! Осталось лишь самое малое – доставить людей в форт.

– О боги! Да, дорогой же, однако, ценой стала обходиться империи общность крепостей и поселений на не столь гостеприимных землях. Хотя если на всё это посмотреть с совершенно другой стороны, то солдаты в составе вашей колоны ведь догадывались же, а многие, верно, и знали, в какие злачные места им предстоит держать путь. Ведь так, декурион?! То-то. Но это утверждение нисколечко не может лишить их заслуженных почестей. Мира и спокойствия вам, верные сыны Рима! Мира и спокойствия! Что же, молодые и отважные командиры, мы уж и так вдоволь здесь засиделись. Дельные беседы можно продолжить и в крепости. Так что предлагаю нам всем проследовать в форт, тем более до него уже недалеко осталось. Восполните там силы, отдохнёте, и я уверен, ваши заметно истощившиеся тело и дух вновь воспрянут.

– Благодарим тебя, центурион, за теплоту гостеприимства! Но вот только что ты прикажешь делать с убитыми и ранеными варварами? – вскользь окинув место сечи и затем остановив заметно похолодевший взор на продолжающем извергать спокойствие и выдержанность лице Гая Кация, строго подметил декурион.

– Убитых нужно будет захоронить отдельно от наших павших соотечественников. А вот раненых, кто будет в состоянии говорить по возможности дельно, допросить и вместе с остальными оставить здесь живыми, не добивая. Я уверен, их с первыми же сгустившимися сумерками заберут свои соплеменники. Вот таков будет мой наказ, касающийся нашего израненного и павшего врага.

– Да вот в том-то и дело, что врага! И как в этом случае, центурион, вообще возможна такая наполненная до краёв ниша цивилизованной гуманности?! Ты что же думаешь, Гай, окажись мы в их ситуации, варвары снисходительную добродетель в отношении всех нас тоже проявили бы?

– Да, декурион, они наши кровные враги. Я согласен с этим! И я без излишних споров соглашусь и с твоим утверждением, указывающим на явную бесполезность пощады с ответной стороны для всех нас, если бы мы оказались вдруг на их месте. Но, предаваясь чрезмерной ненависти и злости, не нужно забывать, Максиан, ещё и об одном немаловажном моменте, говорящем о том, что мы ведь римляне. Да, многие покорённые нами народы считают нас завоевателями и колонизаторами, сеющими только злые посевы разврата и рабства, при этом забывая о благах цивилизации и культуре, им этими же самыми захватчиками привнесённые. Декурион, если вот так, по животному поддаваясь ненавистному чувству мщения, мы сейчас добьём всех этих раненых, то чем же мы тогда, собственно, станем отличаться, от всех тех, иных, кого мы презрительно именуем варварами? Где в наших душах тогда закрепится грань, отделяющая свет морали от дикости тьмы? А её попросту не будет, она сотрётся, без шума и следа постепенно утопив в бездушной бездне ещё и частицы мирного сосуществования. Ведь от зла, отвечающего назло, больше мирных людей и племён не станет. Надеюсь, ты немножечко меня понял, Максиан. Давай-ка ступай и передай на время остающимся здесь солдатам мой приказ! И после этого будем выдвигаться! – растерев чуть отёкшие от недвижимости руки и ноги, промолвил центурион, попутно приласкав своего заскучавшего жеребца.

В свою очередь, декурион, услышав окончательный приказ от старшего как по званию, так и по положению командира и более не распыляясь внутренним гневом и нетерпимостью к врагу, молча преклонил голову и вслед своим отчаянным и буйным мыслям лихо направился к расположившимся на кроткий отдых воинам исполнять поручение, данное центурионом. Дошло ли до границ души Максиана всё это жизненное утверждение, сказанное Гаем Кацием?! На этот вопрос мог ответить лишь только сам не лишённый отваги и бесстрашия, а также чрезмерной злости и немалой беспощадности декурион. А вот кого уж точно поразила в меру преисполненная частицами милосердия и порядочности мудрая жизненная парадигма центуриона до глубины душевного и сердечного восприятия, так это Владиуса. Впитав речь Гая Кация так, как захудалая весенняя земля впитывает влагу от первого дождя, молодой декан, чуть поразмыслив, в глубине своего неутихающего внутреннего сознания раскрыл для себя одно очень ценное удивительное откровение. Откровение, заключающееся в том что, по сути, и сам декан особенного пиетета к врагам империи-то не испытывал. Но поступок центуриона горячим отголоском своего зоркого чутья всецело одобрял и одновременно считал сие деяние, совершённое Гаем Кацием в отношении участи раненых и пленных варваров, по-настоящему верным, праведным и абсолютно схожим с собственным видением. Но откровения откровениями, а обоз, вернее, то, что осталось от него, вместе с разделившимися солдатами из крепости Аквилон двинулся навстречу к форту. Центурион, Гай Каций, он же командир затерянного в Каледонских лесах римского каструма, говоря Владиусу и Максиану о том, что до конца непростого пути колонне осталось преодолеть не такое уж и большое расстояние, вовсе не лукавил. Да, это было правдой, потому как, пусть и неспешно, но осилив с полдюжины римских миль, обоз римлян достиг огромной рукотворной лесной опушки, в центре которой в форме выверенного прямоугольника уже виднелся во всей своей красе собственно и сам форт Аквилон. Сруб ленный из прочных пород дерева с заострёнными кольями на стенах, форт, конечно, не являл собой такое уж сверхбольшое строение, как крепость Дева Виктрикс, но всё же был довольно-таки труднопреодолимым и хорошо защищённым, безопасным местом посреди враждебной земли. Местом с вырытым перед стенами большим и глубоким рвом со всевозможными ловушками и венчающими прекрасный открытый наблюдательный простор четырьмя башнями, в которых своё постоянное боевое дежурство вверено было зорко и бесстрашно нести римским легионерам. Внутри же каструма в многоликости строений поочерёдно и точно располагались небольшие солдатские казармы, оружейные склады, конюшни, несколько колодцев, собственная пекарня, а также хлева для многочисленной живности. Да и как было бы иначе?! Ведь каструм находился далеко от более-менее надёжно контролируемых римлянами коммуникаций и обозы с продовольствием не всегда могли благополучно дойти. А питаться пусть и привыкшим за время лишений и испытаний к скудности и бережливости своих рационов воинам форта в количестве около ста пятидесяти ртов всё равно необходимо было каждый день. И вот так, за счёт мирно пасущихся вдоль крепостных стен на открытом выгоне коров, коз и овец, а также многочисленных огороженных участков с ростками благоухающий пшеницы у легионеров крепости и был какой-никакой, но собственный надёжный пищевой запас, являющийся к тому же ещё и верным спасением в случае осады. Глядя на всю эту кажущуюся со стороны простоту, Владиус для себя, тем не менее, отмечал правильность и продуманность всё ещё существующей посреди свирепой гущи варварских племён уникальной римской крепостной системы каструма Аквилон. И вместе с этим также одновременно видел и немалую заслугу в поддержке её неприступности как павшего ранее, так и ныне действующего командира твердыни. Также молодой декан вскоре воочию и сполна смог убедиться и в самой праведной твёрдости слов этого самого здравствующего командира форта. Как ранее и обещал Гай, всем уставшим воинам колонны с лихвой было пожаловано всё самоё лучшее, находящееся в крепости, будь то пропитание, вода или местные небольшие, но уютные термы для восполнения сил. Всё самое необходимое и лучшее, точно осуществлённое в сговоре с природой, разразившейся от себя массой дождей и волей или неволей тем самым спутав помыслы явно не планировавшим вот так затягивать свой отдых достигнувших Аквилона солдат. Но мысли и надежды людей не всегда способны совпадать с думами природной стихии, и поэтому всадникам охранения обоза, залечивая свои раны и увечья, а также наслаждаясь терпимостью и гостеприимством воинов каструма, предстояло ещё какое-то время пробыть в оторванном от остального римского мира месте. Пробыть и тем самым ещё больше насладиться мгновениями жизни. Что они, собственно, с положенным пониманием и делали, при этом чередуя игры в кости с помощью в хозяйственно-служебных нуждах гарнизону твердыни. До той самой поры, пока, по велению свыше прекратившийся дождь, а вслед за ним и воспылавшая красотой и свежестью природа наконец-то открыли дорогу к обратному и не менее опасному пути. Итак, для воинов вновь наступала походная пора: для одних – преисполненная радостью от долгожданного движения, а для других, проникнувшихся духом новой дружбы и оседлости, напротив, – наполненная печалью и грустью. Ах, эта вынужденная грустная и печальная грань скорого и безудержного следования, которая также не обошла стороной и молодого декана Владиуса! Молодого воителя, который, в свою очередь, за время пребывания в каструме по схожему душевному видению и восприятию как на внешнее, так и на внутреннее живое мироздание, сумел по-особенному сблизиться с командиром форта Гаем Кацием. Сумел не то чтобы сблизиться, а, скорее подружиться, при этом всколыхнув в преисполненном неутихающей воинственностью сердце Максиана капельки мужской дружеской ревности. Но всё это для многих отважных соратников пусть и в печальном созерцании, а уже осталось позади, в прошлом, потому как в действенно-настоящем балом, по всей видимой осязаемости, правила только одна скреплённая с судьбой сила. Сила безустанного движения, монотонно, но верно увлекающая в горнило новой, окутанной неизвестностью дороги два десятка всадников охранения обоза, умелого и зоркого оправившегося от ран следопыта Алвиана, а также находящихся во главе этого поредевшего отряда двух молодых командиров, один из которых, находясь в ранге действующего военачальника пусть и поредевшего отряда, по привычке своей, ожидая возможных подвохов от врага, а также пылая безудержным огнём воинственности и мести, то и дело выдвигался вперёд, тратя свои внутренние силы на опасную разведку. Второй же, по частой привычке оставаясь в отсутствии декуриона за старшего всего обоза, также извергая внешнюю настороженность, наоборот, в душе своей теребил приятные сгустки помыслов о доме, о родных, о возлюбленной Симин, а также лежащие как бы отдельным комом последние горячо памятные воспоминания, относящиеся к Гаю Кацию и по-особенному выделяющиеся на фоне болезненного недавнего прощания. И напоминали они о следующем:

– Ты уж береги себя, преисполненный немалой честью и отвагой молодой воитель. Такие храбрецы, как ты, Владиус, кои не лишены здравой и искусной мудрости, я уверен, ещё понадобятся Риму в будущем. Когда встретимся вновь, а я верю, что наша встреча по воле вездесущих богов ещё обязательно осуществится, ты, Владиус постарайся передо мною предстать в звании опциона или же центуриона, не ниже. Вот таков мой тебе посыл, храбрый декан! Помня о силе и бесстрашии, также не забывай и о чести, делающей из хорошего воина настоящего римлянина. Слышишь, настоящего римлянина!

Именно такое обжигающее душу словесное напутствие командира форта Аквилон, произнесённое в тот самый кроткий, но яркий прощальный миг, каждый новый раз прокручивая в своей голове, и вспоминал Владиус. Вспоминал порой, будучи объятый просто непроглядной и пьянящей задумчивостью, собственно, как и в сущий момент. Настолько сильно, стало быть, всё же подействовала та мирная пауза, проведённая в кастурме Аквилон, да ещё и разбавленная к тому же наделённым правильными философскими гранями живым образом Гая, на декана, что Владиус, вновь поддавшись чрезмерно воспалённому осмыслением воспоминанию, не сразу, а лишь только на повторный громкий зов смог откликнуться, услышав:

– Декан Владиус Рутилий, ты опять, что ли, взялся за старое? Ты что же думаешь, что я тебя оставил за главного вместо себя для того, чтобы ты здесь мысленные нюни распускал? А? Или ты решил, декан, что мы уже на безопасной территории и что опасаться всем нам возможного нападения извне более не стоит? Что ты творишь, друг мой?!

– Да, я виноват, командир. Да, признаю, задумавшись о благом и светлом, позволил себе немного отвлечься. Но об опасностях, подстерегающих всех нас, я ни на миг не забывал.

– Да-да, не забывал! Как же! Но вот только ты не об опасностях думал большую часть нашего обратного пути, а всё мечтал о счастливых благах?! О свете жизненном?! А ещё, стало быть, и об овеянной философией нравственности? Ведь так?! Мне знакомы ростки этих помыслов. Знаю, откуда они берут своё начало. Это всё он. Тот наполненный гуманностью и человечностью вояка. Меня от его благих утверждений порой так воротит. А ты вот подался на его болтовню, позабыв совсем о своём первом и верном друге.

– Ты что такое говоришь, Максиан?! Да как я мог позабыть о своём верном и первом соратнике, почти что брате. Нет, если уж ты вознамерился излить из себя всю накопившуюся обиду, изливай, но при этом с льющимся потоком будь аккуратней. Не нужно палку зря перегибать. Да, я проникся благими идеями Гая и не вижу в нихтакого мрачного и негативного стрежня, который ты так стремишься в них увидеть. Я считаю, что принципы чести и приданные вкупе с ней черты благородства, а также милосердия пусть не всегда, но всё же все имеют право на жизнь даже порой и к ненавистным, но необделанным собственной честью врагам. Максиан, но ты же ведь и сам похожее чувство уже не раз проявил ранее, когда признал соратником Алвиана а также уже на обратном пути вместе со всеми нами захоронил павших жителей деревушки. Друг мой верный, ты согласен со мной?

– Эх, Владиус, из уст твоих вся эта напыщенная цивилизованность звучит, однако, несколько иначе. Так иначе, что позволяет её отчасти даже понять и принять. Ха-ха! Но лишь отчасти! Я понятно уяснил. Смотри, не зазнавайся мне. Ладно, ты уж, если что, зла не держи на меня за мою излишнюю горячность. Так и быть, если уж мне посчастливится в ближайшей возможной битве взять ценного пленного варвара, то я пощажу его, потому как и правда, не вся же, как ты уже это верно подметил, декан, моя душа пропиталась лишь духом мщения и беспощадности?! Что-то же и благородное в ней осталось! Ха-ха-ха. Владиус, что это? Слышал?

– Да, слышал, Максиан! Это же звук римского горна корну?! О боги, видимо, там, в небольшом отдалении от дороги, что-то произошло или же всё ещё происходит?!

– И я догадываюсь, декан, что именно! Воины, там, впереди, явно идёт бой, в котором сражаются и, скорее всего, погибают сейчас наши соотечественники. Звук корну не даст соврать, хотя это может быть и ловушка. Но как быто ни было, а трусливо отступать-то мы ведь не станем. Да, грозные всадники мои?! Я сейчас вижу по вашим горящим бесстрашием взглядам, что не станем. В таком случае не будем медлить, а поступим вот как. Вот эта кучка, состоящая из десяти конников и следопыта, во главе со мной сейчас отправится в неведомую даль. Остальная же часть, состоящая из второго десятка, останется здесь под зорким и умелым командованием декана Владиуса. Да, останется здесь, на месте, таково моё последнее слово.

И, точно не веря своим ушам, молодой римлянин тут же непонимающе и негодующе провопил:

– Что это за приказания такие, декурион Максиан Атий?! Но?! А как же…

Жестом руки не дав до конца договорить речь своему другу, командир отряда с подступившей в голосе твёрдостью ответил:

– На сей раз, Владиус, ты останешься на месте. Знаю, о чём ты хотел меня спросить и какие дружеские постулаты затронуть. Но не в этот раз, друг мой. На этот раз наши дороги немного разойдутся. Почему?! Я так этого хочу. Таков мой тебе приказ, а не просьба. Ты останешься здесь, мой друг, вместе с десятью всадниками и будешь дожидаться нашего сигнала, означающего весть о победе. Сигнал мы постараемся подать ранее звучащим вдалеке корну. Если же спустя определённое время вы здесь так и не услышите от нас ясного звучания горна, то тогда уж, я думаю, ты и сам поймёшь, что тебе останется сделать, друг мой. Но главное, запомни: что бы ты в итоге ни решил в картине сложившейся общей ситуации, а хоть один или же два солдата из нашей колонны обязательно должны отправиться далее и постараться достигнуть крепости Лугувалиум, чтобы в последующем им всем там поведать о нашем отряде, исполнившем задание, и о постигшем нас всех возможном и славном конце. Тебе всё ясно, декан?!

– Да, это ясно! А вот почему ты, друг мой, всё-таки решил меня здесь оставить, вот это мне не совсем понятно?!

– Ах, Владиус, чую, как же мне будет не хватать твоей доброй наивности. По-хорошему доброй! Понимаешь за время нашего следования, пусть не столь часто, в отличие от тебя, погружаясь в собственные размышления, я, тем не менее, для себя тоже кое-что новое открыл. На мгновение представь, будто есть два сада с молодыми древесными побегами. В одном раскинувшемся цветнике с уже выступающими дивными ростками видно то, что пусть ещё и не скоро, но в нём могут вырасти прекрасные деревья с вкусными плодами на ветвях. А вот во втором рассаднике пока что вообще не видно не то что будущих плодов на окрепших деревьях, но и какой-либо здравой культурности съедобности и красоты на ещё молодых побегах. Так вот как ты думаешь, друг мой, природе какой сад будет ближе и ценней: тот, что в будущем с немалой вероятностью сможет дать вкусный приплод, или же тот, что может оказаться не чем иным, как лишь злобным и беспросветным сорняком?

– Да, я догадываюсь, Максиан, как поступила бы сама природа! Но будь я на её месте, то постарался бы обязательно сохранить и один и второй цветник. Сохранить, раз оба этих сада были созданы пусть и в такой непохожей, но живой противоположности.

– Эх, однако, мудрое и самое главное доброе решение, но, к сожалению, не всегда применимое в нашей жизненной действительности. Но я всё же надеюсь, что у тебя, молодой декан, обязательно будет время в будущем, для того чтобы это всё ещё увидеть и, главное, понять. Всю эту природу осознания, пребывающую наравне и с моим посылом, смысл которого ты уже понял. Любой ценой, но прошу: выживи, друг мой! Выживи! Всё, пора! Мои храбрые соратники! За мной! – напоследок пристальным взором ещё раз окинув своего застывшего во внутреннем опустошении друга, прокричал Максиани, резво повернув взбудораженного жеребца в сторону развивающейся вдалеке вероятной битвы, что было сил помчался вперёд, увлекая вслед за собой не менее отчаянных и бесстрашных десятерых всадников и одного храбреца следопыта.

Владиус, оставшись во главе второго десятка разделившегося отряда конников, с внутренним волевым усилием взявшись за сковывающее душу болезненное смятение, пусть и с трудом, но его утихомирил и, с новым бесстрашием оглядев заставших поблизости в ожидании приказов воинов, скомандовал:

– Всадники Рима, обнажить мечи! Сомкнуть ряды! Всем быть наготове! Ах, Максиан, жертвенная ты душа. И ещё ведь противился, пониманию, жизненной нравственности. Хотя сам в большей мере в разных аспектах оказался ею наделён. Ох, декурион, декурион, да помогут тебе там боги! Все вы держитесь, соратники!

А тем временем конники, точно следуя приказаниям своего второго командира, обнажив мечи и заняв вверенные позиции, приготовились к возможному нападению врага, попеременно друг друга подбадривая и разогревая. Но, как и несколько мгновений ранее, так, собственно, и в сущий преисполненный лёгкой напряжённостью временный момент, вокруг ощетинившихся клинками солдат пребывала лишь тишина. Ни пенье птиц, не тем более громкий шум корну сквозь укрытый покоем предел не проникали. И думали ли вообще проникать?! Однако время неумолимо шло, мгновения таяли, мысленное напряжение от дельнейшей неизвестности в сердцах и душах застывших верхом с оружием в руках кавалеристов всё больше нарастало. Похожий опасливый накал нарастал, и в осознании Владиуса сквозь каждый прошедший в затянутом волнении миг внутренний глас то и дело про себя повторял: «Как же мне сейчас по-настоящему верно поступить-то?! Продолжать оставаться здесь?! Или же ринуться в бой?! А вдруг там всё уже кончено и варвары вскоре придут сюда за нами?! Тогда напрашивается лишь только один вариант: точно следуя приказу Максиана, более не медля, отправляться вперёд к крепости Лугувалиум. Вот дела так дела. Может быть, ещё немного стоит подождать сигнала?! Чутьё моё верное, что подскажешь?!»

Не переставая внутренне распыляться неведомою надеждою, Владиус всё продолжал и продолжал нетерпеливо ожидать звука корну, которого по-прежнему так не было слышно. И, возможно, продолжил бы так неистово ожидать его ещё, одновременно пропустив сквозь себя сожженные в гробовой тишине новые дюжины временных мгновений. Скорее всего, если бы не зов пробудившегося чутья. Того самого шестого чувства, посредством которого молодой римлянин наконец-то окончательно примирился со всеми мысленными доводами. Он резко повернулся к умаявшимся в ожидании солдатам и что было силы с воодушевлением изрёк: