В долине солнца

смерти

…крови.

«Господи», – промелькнуло у него в голове.

В груди поднялась паника: что случилось прошлой ночью?

«Прошлой ночью, прошлой ночью».

Он лихорадочно размышлял, сжимая и разжимая ладони.

Он не помнил. Прошлая ночь зияла у него в памяти черной дырой.

С незажженной сигаретой между губами, забыв о зажигалке, он скатился с койки и спрыгнул на пол.

В ноге выстрелила яркая, пронзительная боль.

Тревис закричал, пошатнулся – пикап с кемпером тоже закачались.

С крючка над плитой свалился металлический котелок.

Пришлось выставить руку, чтобы не упасть, оставив красный отпечаток на белом виниле обеденного сиденья. Здесь, у окна буфета, свет был ярче – хотя сквозь тонкие шторы он видел лишь бетонное строение выцветшего розового цвета. Все еще сжимая во рту сигарету, он поставил ногу на сиденье и осмотрел ее. У него резко выступил пот, когда он увидел, что внутренняя сторона бедра до самого колена была ржавая, будто в его собственной засохшей крови. Между ногой и пахом плоть распухла и покраснела, на коже стояло шесть проколов, выстроившихся красным полумесяцем, все неглубокие и затянутые коркой. Под ними – один грубый разрез дюймов двух в длину.

Улыбающиеся розовые губы.

Тревис надавил на рану пальцами. Плоть горячо пульсировала.

Он огляделся вокруг. Кроме него, в кемпере никого не было. Что бы ни оставило этот след, что бы ни привело его сюда – где бы он ни находился, – оно ушло вместе с утренним сном, поглощенное нарастающей волной света снаружи кемпера.

Он вытер пот со лба тыльной стороной руки.

Согнулся, упершись в колени.

Почувствовал, как колотится сердце.

Тревис вынул сигарету изо рта, встал и два раза плюнул в раковину – тоже красным. Опять опустился на сиденье. Взял сигарету в рот, потом снова вынул, рассмотрел – и увидел на ней кровь, заметил на фильтре отпечатки пальцев. Разломал сигарету и выбросил прочь.

Уставился на порез у себя на ноге.

Снова к нему прикоснулся.

Сказал вслух:

– Все, что я когда-либо потерял.

Он понятия не имел, что означали эти слова, но за ними он ощущал некую пустоту.

В тесном туалете в задней части кемпера он достал из чемоданчика флакончик с антисептиком. Поставив ногу на унитаз, намазал рану красновато-бурой мазью. А когда закончил, уже не мог различить – где лекарство, а где кровь. Закрыв флакончик крышкой, хотел поставить его на край раковины, но руки дрожали так сильно, что бутылочка свалилась с унитаза и пролилась на пол. Он оставил ее на полу и попытался включить горячую воду. Ничего не вышло: не осталось ни зарядки, ни запаса воды. Он попытался вспомнить, что было до этого утреннего сна. Ночью накануне. До того, как он уснул. До…

нее

…того, как очутился здесь.

Она.

Кто?

Он поднял глаза и увидел свое отражение в зеркале над раковиной.

Тревис вскрикнул и отпрянул, глухо стукнувшись спиной о деревянную обшивку тесного туалета.

Зеркало было разбито, в трех местах зияли трещины, и в осколках он увидел то же лицо, что видел всегда – «того, кто крадет мое лицо». Острые скулы, квадратная челюсть, ввалившиеся глаза – тот самый незнакомец, который будто всегда смотрел на него в ответ, ища глазами Тревиса что-то утерянное, чего никогда не найти. Но сейчас, слава богу, он видел что-то новое, отвратительное, как кровь у него на руке и ноге, как металлический привкус во рту. Плоть была тонкая, как соскобленная краска. Отражение, казалось, то ли мерцало, то ли трепетало, будто на грани света. От его странности и неестественности Тревису стало не по себе. Он отвернулся, а когда посмотрел снова – понял, что оно было как бы прозрачным: он мог видеть сквозь это отражение обшивку «под дерево», к которой в ужасе прижимался спиной.

И свои глаза.

Господь всемогущий, что у него не так с глазами?

Он выскочил из туалета с колотящимся сердцем, вкус меди во рту вдруг стал нестерпим, захотелось вырвать. Тревис полез за кружкой дистиллированной воды, что держал под кухонной раковиной. Откинул голову назад, выпил и сплюнул, не глотая. Еще раз выпил, еще раз сплюнул. Желудок скрутило. Он вылил воду себе на лицо и постоял, пока она стекала, с закрытыми глазами. Кровь с его рук, побежав по пластиковой кружке, закапала на пол.

– Тс-с, – сказал он себе.

Тс-с. Тс-с. Тс-с.

Спустя некоторое время, когда дыхание выровнялось, а желудок больше не метался из стороны в сторону, он открыл глаза и оглянулся на свою спальную полку. В кемпер проник утренний свет, озарив арку металлических стенок, и на них Тревис наконец увидел кровь – пятна, высохшие в форме отпечатков растопыренных ладоней. Левая рука, крупная, мужская, его рука. Правая, меньше, с узкими заостренными пальцами, женская…

«Что ты наделал?»

Кровь на простыне, пятна на поролоновом матраце.

«Я не, я бы не…»

Кровь на сбившемся в изножье стеганом одеяле, старом и потертом. Лоскуты с изображением роз, кактусов и больших белых месяцев – все пропиталось красным.

«Только не так, нет. Столько крови, не так…»

Тревис отставил кружку воды и снял свои джинсы с дверцы шкафа рядом с койкой. Ножны были закреплены на поясе, однако ножа в них не оказалось…

«Тела нет. Два, три, сколько их, но только не так…»

Он натянул джинсы и, подняв глаза на полку, увидел: его боевой нож торчал из потолка над матрацем, рядом с открытым люком. Он поднялся на пару ступенек лестницы, осторожно, чтобы не нагружать раненую ногу, и выдернул нож из металла. Перевернул его в руке, наклонил, рассмотрел.

На лезвии – засохшая кровь.

Порез у него на бедре.

«Это разве я? Это все я?»

Он вставил нож в ножны и ухватился за лестницу обеими руками, так что костяшки пальцев побелели. Его колотило, будто в агонии. Он сунул правую руку в рот и прикусил, крепко вгрызся в мягкую плоть у основания большого пальца.

«Покажи мне, – словно услышал он. Женский голос. – Покажи мне, убийца».

В дверь постучали.

Он укусил сильнее, с трудом сумев не закричать.

Аннабель постучала три раза и осталась ждать. Ветер развевал ее платье и волосы. Тишина вокруг кемпера казалась ей неуютной. Будто из темных окон за ней следили. В сознании зазвучал голос, причем не ее. Он выпрыгнул, точно кошка, – голос пожилой женщины, огрубевший от сигарет, с затяжным предсмертным придыханием: Нинни. Это был голос ее матери, и за ним – череда резких хрипов, что она издавала вместо смеха в последние свои дни. За хрипами последовал прерывистый кашель и резкое шипение кислорода.

– Нинни, – пробормотала Аннабель сама себе, будто взвешивая это слово, оценивая его.

«Нет, – подумала она. – Не сегодня».

Она шагнула вперед и стукнула еще раз, громче, затем отступила на три шага назад.

Кемпер покачнулся.

Изнутри донесся скрип ботинок, лязг пряжки на ремне.

Ветер смахнул волосы Аннабель на лицо. Она собрала их в пучок сзади и выжидающе скрестила руки на груди.

Когда дверь открылась, за ней возник высокий худощавый мужчина с мутным взглядом. Моложавое лицо, высокие скулы. Запавшие глаза, трехдневная щетина и вихор с ручку сковородки. Она бы дала ему лет тридцать, плюс-минус. Он был в джинсах и плотно застегнутой джинсовой куртке с овечьим воротником. Под ногтями на левой руке запеклась темная грязь. Он стоял босиком.

Аннабель не стала дожидаться, пока он заговорит.

– Зарядка и электричество стоят десятку за ночь, – сообщила она. – Хотите остаться еще, платите наперед.

Он прикрылся рукой от утреннего солнца и, сощурившись, глянул на нее.

Она думала сказать что-нибудь еще, задать вопросы, потребовать ответов, но не стала. Вместо этого просто стояла и ждала. Позволила ветру заполнить тишину между ними.

Когда он наконец заговорил, его голос оказался на удивление низким, но при этом мягким, почти как детский лепет.

– Что это за место?

Она стала было отвечать, но умолкла. Мужчина начал отступать от порога в тень, будто стремился укрыться от света. Он обхватил себя руками, хотя и был в куртке. Глаз он не поднимал.

– Мой мотель, – ответила Аннабель.

Он взглянул на нее, встретил ее взгляд, затем двинулся мимо нее, к дому на вершине холма.

– Какой сегодня день? – спросил он.

«Алкаш, – подумала она. – Остановился где придется».

– Сегодня воскресенье, – сказала она.

– Сколько я уже тут?

– Баксов на десять простоял, – ответила она.

В эту минуту сильный порыв ветра подхватил застарелый запах пота и сигарет и выгнал его из кемпера, накрыв Аннабель будто одеялом, так что ей пришлось отвернуться и сглотнуть ком в горле. Когда она повернулась обратно, мужчина уже совсем отступил во мрак кемпера. Она наблюдала через открытую дверь, как он роется в шкафчике у себя над головой. В этом кемпере, похоже, было совсем тесно. Она увидела грязную посуду в раковине и одежду, развешанную на открытых дверцах шкафов. Учуяла плесень. Различила занавеску, отделяющую спальное место, из голубой простыни и бечевки, натянутой между двумя шкафами. Ткань была тонкой и видавшей виды. Наконец мужчина достал из шкафчика над раковиной банку из-под кофе. Открыл ее и высыпал содержимое на плиту: там оказалась пара банкнот и горсть монет, большинство из которых очутилось на полу или под плитой.

«Не может быть, чтобы взрослый мужчина на это жил».

Мужчина несколько мгновений пристально смотрел на мелочь. Затем поводил их пальцем и сообщил Аннабель:

– Мне не хватит заплатить.

Мальчик вернулся из сарая за фермерским домом, стряхивая с брюк белый мех. Он увидел, как его мать с мужчиной из кемпера проходили перед мотелем, из тени крылатого коня на свет, согнав рыжего кота с его места на солнце возле насосов под дощатым настилом. Она помахала ему еще раз, так что крольчиху пришлось вернуть обратно в клетку. Он скормил обоим зверькам еще капусты и еще по половине стебля сельдерея через лючок с боковой стороны клетки. Теперь он прислонился к заднему бамперу маминого фургона, припаркованного на дорожке у дома. Он наблюдал, беспокоясь о том, что происходило в мотеле без него.

Мама с мужчиной из кемпера остановились у бассейна – или того, что когда-то было бассейном, пока несколько месяцев назад, когда она с Диего, поваром из кафе, не заполнили его ржавыми качелями, сломанными кондиционерами и кучей снесенных бурей водосточных желобов.

Мужчина из кемпера был похож на ковбоя. В черной шляпе и черных ботинках, он стоял рядом с Аннабель у бассейна. Высокого роста, он смотрел вниз, слушая Аннабель. Они стояли почти в самой тени большого указателя мотеля на шоссе. Незнакомец выглядел как человек, который странствовал по пустыне без лошади, зарыл сокровища где-нибудь на сухом пыльном кладбище, где на надгробиях сидели вороны, а в петлях на длинных кривых ветвях висели скелеты. «Как в тех фильмах, – подумал мальчик, – где все говорят по-английски итальянскими губами».

Мальчик пришел в немалое волнение, когда увидел у незнакомца на бедре длинный нож.

– За ночь-другую как раз расплатитесь, – сказала Аннабель. – Металлолом можете свалить вот в тот контейнер возле офиса. Один парень из города мне за него заплатит. А просто мусор – бросайте на помойку.

– Откуда мне знать, что тут мусор, а что нет? – спросил мужчина.

– Все, что не из металла, – мусор, – ответила она. – Там за мотелем есть туалет, если понадобится метла или что-то такое. На двери замок, но он сломан.

– Насосы еще работают? – спросил он, указывая на заправочный островок сразу за козырьком офиса.

Она покачала головой.

– В какую сторону тот город? – спросил он.

Она указала на запад.

– Минут десять.

Оба посмотрели в том направлении.

– И никакой выпивки. Надеюсь, это понятно, – заявила она. – У меня маленький сын.

Мужчина кивнул, посмотрев на солнце, поднимающееся в ярком октябрьском небе.

Аннабель проследила за его взглядом и увидела, что темные облака на западе уходили прочь.

С холма донесся сигнал ее фургона. Мальчик выглядывал из окна со стороны водителя и стучал рукой по крыше.

– Мам, опоздаем!

Аннабель подняла руку, показывая, что слышит его.

– Меня зовут Аннабель Гаскин, – сказала она мужчине. – Это Сэнди. Ему десять.

– Тревис Стиллуэлл, – представился мужчина. Затем, не предложив рукопожатия, отступил от нее к краю бассейна. Он уселся на корточки в тени ржавой металлической вывески с названием мотеля, «Сандонер Инн». Неоновые трубки ее потемнели.

«МОТЕЛЬ. КАФЕ. КЕМПИНГ. БАССЕЙН, – сообщала вывеска. – ВАШ ДОМ ВДАЛИ ОТ ДОМА».

– До города я потом подброшу, – сказала Аннабель Тревису в спину. Когда он не ответил, она повернулась и пошла к дому, где мальчик уже завел фургон и бросил расстегнутую сумочку матери на сиденье. Она открыла водительскую дверцу и уже хотела залезть в салон, когда решила обернуться на склон. И увидела, что мужчина, не вставая с корточек, ухватился за ржавую пружину от матраца. Он тянул за нее, но та не поддавалась. Он отпустил.

– Кто это, мам? – Сэнди высунулся из водительского окна и оперся локтями о подоконник. Утренний ветер трепал кончик его галстука.

Аннабель занесла руку за голову и развязала пучок. Волосы упали ей на плечи, и их тут же разметал ветер.

– Просто какой-то мужчина, который не может заплатить за заправку.

– И ты заставила его чистить бассейн? Будем опять его наполнять?

Аннабель не ответила.

– А этот нож ему нужен, чтобы очистить бассейн?

– Не знаю, – ответила она и отбросила волосы с лица, серьезного и красивого, но не лишенного морщин от той жизни, что вела в этой пустыне. – Мужчины иногда носят ножи.

Когда женщина с мальчиком уехали на фургоне, Тревис вернулся в кемпер. Он закрыл за собой дверь и встал перед раковиной, уставившись на простыню, которую набросил на бечевку, чтобы скрыть свою койку. Затем снял джинсовую куртку, оставшись с голым торсом, и бросил ее на обеденное сиденье. Запах в кемпере стоял металлический, было пыльно. Утренний свет донимал его, точно застрявшая в глазнице стрела. В горле пересохло. Было жарко. Бедро горело, нога немела. И, несмотря на застарелый металлический привкус во рту и накатывающую тошноту, он испытывал голод. И сильный.

Тревис подошел к столу, где держал банку арахисового масла и пачку соленых крекеров. Он открыл пачку и макнул один в масло. Крекер сломался, он вытащил его и высыпал крошки в рот, пережевал, а потом облизал…

голод, какой голод

…пальцы дочиста.

Взял еще крекер и тоже сунул его в банку…

голод, что за голод, огромный, как пустыня, как небо

…и съел его. Пожевал, проглотил. Бросил крекеры на пол и залез пальцами прямо в масло, зачерпнул немного и сунул в рот.

У голода, казалось, не было ни конца, ни края.

Пожевал, проглотил.

Насытиться было невозможно.

С подбородка стекла струйка коричневой слюны.

Он поднял глаза и увидел собственный кровавый отпечаток…

красный язык облизывал разрезанную грудь

…на подушке кухонного сиденья.

Его свело чудовищной судорогой.

Банка арахисового масла упала на линолеум.

Тревис прислонился к столу, сполз на пол и свернулся калачиком, а потом его вырвало. Он перекатился на спину и лег, не шевелясь. Вскоре судороги прошли, но он все равно оставался на полу и дрожал, совершенно потерявшись во времени.

«Что со мной происходит? – снова и снова спрашивал он сам себя. – Что, Господи Боже?»

Тревис лежал рядом со своим спальным местом, которое располагалось над шкафом, таким же длинным и широким, как сама полка. Его дверца – из прессованного картона с ламинированной древесиной и пластиковой ручкой – криво висела на уровне пола. Что-то в шкафчике глухо стукнуло, и дверца приоткрылась.

Весь в собственной слюне, Тревис перекатился и, перенеся вес тела на правый локоть, уставился на дверцу.

Стук раздался еще раз.

Гаечный ключ в ящике с инструментами?

«Или, – подумал он, – это голод рвется наружу?»

Он закрыл глаза.

В голове у него вновь послышался женский голос, который он слышал до этого утром, – он раздался шелестом шелка о кожу: «Что ты видишь, Тревис, когда остаешься один в темноте? Что ждет тебя в шкафах твоих пустующих, гниющих комнат? В тех местах, которых не помнишь, в тех снах, которые хочешь забыть…»

Теперь, по-прежнему не открывая глаз, он увидел клетку со стальными прутьями – и что-то большое и страшное в самом дальнем и темном углу. Что-то…

мимолетное

…чудовищное. Он слышал, как оно дышит, низко, глубоко, и он знал, что если откроет глаза – то увидит его, там, в шкафу. Оно выползет на свет.

«Не буду смотреть», – решил он.

«Посмотришь, – произнес женский голос. – Посмотришь, и тебе это понравится. Т-Р-Е-В-И-С».

Он пнул дверь – та захлопнулась.

После этого встал и, убрав простыни с матраца, завернул их в одеяло. Намочил тряпку и вытер кровь со стенок и потолка спальной полки – точно так же, как вымыл руки, когда к нему постучалась женщина, с жидким мылом и водой из канистры, которая хранилась под раковиной. Тряпки, вместе с одеялом, простынями и бумажными полотенцами, которые он использовал, чтобы вытереть рвоту, он засунул в черный полиэтиленовый мешок и завязал его. Потом выбросил мешок на помойку.

Позднее, надев чистую белую футболку, джинсы и шляпу, вышел в тень кирпичного козырька перед офисом мотеля, где стояла и ржавела пара неработающих насосов. Он прятался от солнца, наблюдая за тем, как оно поднимается по небу. Выглянул в бассейн, забитый перекати-полем и выброшенными обломками чьей-то жизни. «Некоторые пространства следует опустошить», – подумал он. Извлечь из них вещи, как воспоминания. И если они не нужны – выбросить.

Вниз по дощатому настилу, где начинался ряд из шести домиков мотеля, откуда-то явился рыжий кот без хвоста и сел, с прищуром уставившись на него.

– Привет, котик, – сказал Тревис.

Кот отвернулся.

Он низко надвинул шляпу и, не обращая внимания на боль в бедре, на мигрень, на беспокойный желудок, думая, что больше всего ему сейчас требовалось лишь время – время извлечь из памяти последние свои двадцать четыре часа и, возможно, это место могло ему в этом помочь, Тревис вышел из тени козырька и принялся за работу в бассейне.

В десяти милях, в убежище Божьего домика Сэнди Гаскин стоял между поваром Диего и его женой Росендо. Мальчик держал псалтырь и пытался водить пальцем по строчкам, но стихи были на испанском, а он читал по-испански слишком медленно, поэтому старался поспевать как мог, проигрывая у себя в голове припев старого гимна на английском. Он посмотрел на Росендо и увидел, что та пела, не заглядывая в псалтырь, сосредоточив карие глаза на грязном окне над купелью, где на стекле сверкало цветное изображение Иисуса, идущего рядом с агнцем. Росендо держалась за разбухший живот. Она ждала своего первого ребенка, и Сэнди знал, что Росендо скоро придется уйти из кафе, чтобы заботиться о малыше, и мог только гадать, вернется она или нет.

Диего заметил, что Сэнди смотрит на Росендо, и подмигнул ему.

Сэнди поправил на себе воротник.

Когда песня закончилась, прихожане уселись и зашевелились так плавно, что их тела, казалось, трепетали, как крылья. За кафедрой, под витражом, открылся занавес, и за ним в небольшой крестильне стояла мать Сэнди в белом халате, а рядом – старый пастор. Сэнди слышал слабое журчание купели и видел солнце, сияющее сквозь окно над ним. Свет падал на поверхность воды, а та отбрасывала на лицо его матери цветное отражение.

– Братья и сестры, – возвестил пастор, – сегодня мы приветствуем новую жизнь с нашим спасителем, встречаем нашу сестру, Аннабель, в исцеляющей купели Христовой крови. Ибо его кровью мы все очищены.

Старик взял Аннабель за руку и, улыбнувшись, произнес нараспев:

– Annabelle Gaskin, debido a su profesión personal de fé en nuestro Señor Jesucristo, está bautizada en el nombre del Padre, del Hijo y del Espíritu Santo[7].

И с изящностью танцора старый пастор опустил мать Сэнди в воду, а потом она воспрянула, вся мокрая и обновленная.

В дубовой роще за церковью стояли металлические складные столы и морозильные лари. Аннабель, все еще с влажными волосами, Диего, Росендо и женщины, работавшие в церкви, подавали прихожанам фриджоле и свинину в зеленом соусе на горячих сковородах. Люди проходили мимо, держа бумажные тарелки, с литаниями теплых пожеланий. Аннабель улыбалась им в ответ, благодарила каждого за их доброту и дрожащими руками накладывала еду им в тарелки. Время от времени ей приходилось убирать с лица прядь влажных волос. При этом она следила за мальчиком, который сидел один на погосте за церковью, где колючая трава сменялась юккой и красным мескитом. Мальчик сидел на могиле отца и наблюдал за кучкой старших мальчиков, которые гоняли мяч поодаль.

Она взяла тарелку для сына и села рядом с ним. Мальчик обхватил одной рукой подбородок, а второй срывал бурую траву, поднимал ее к лицу и сдувал прочь. Аннабель сунула палец в правое ухо и пошевелила им. Получился влажный звук. Она ожидала, что мальчик улыбнется, но он не стал.

Сэнди держал на коленях бумажную тарелку с фасолью и свининой.

– Почему ты никогда не поешь в церкви? – спросил он.

– Потому что мне не нравится петь.

– Почему?

– Не нравится мой голос.

– А что с ним не так?

– Он звучит так, будто я не верю в то, что пою, поэтому лучше мне не петь.

– Это правда, что поется в песне? – спросил мальчик.

– В какой песне?

– Которую они пели перед тем, как тебя крестили. Что однажды мы все окажемся на небесах у реки.

Она задумалась над ответом.

– Надеюсь, – сказала она.

Мальчишки, игравшие на поле, вдруг закричали и рассмеялись, и Сэнди сказал:

– Иногда я это себе так представляю, но когда я здесь, у его могилы, то я думаю о его теле, которое лежит под нами, в том ящике, и тогда мне в это не верится. Я уже не представляю этого, как бы ни старался. Но дома или в школе легче. Или в церкви, когда все вокруг поют. Просто закрываешь глаза и видишь. Но здесь, где его имя написано на камне, это больше кажется сказкой на ночь.

Аннабель перевела взгляд с сына на надгробие мужа, где в граните было высечено имя: «ТОМ ГАСКИН». Так неопровержимо. Она посмотрела мимо старших мальчиков с мячом, мимо низких холмов, усеянных выжженным кустарником, и вдруг ощутила, как тепло и надежда на спасение ее бессмертной души сходят на нет, словно последние отблески света – с наступлением ночи. «Все смывает», – подумала она и почувствовала, как на глаза навернулись теплые слезы.

Она прижала сына к себе и поцеловала его в макушку.

– Может, я тоже не всегда могу так это все представить, – сказала она, – но сегодня особый случай, и я вижу, как твой папа стоит на берегу той реки, точно как в песне. И он ждет нас. Он выбрал для нас всех хорошее место, чтобы прийти посидеть и устроить пикник. Только мы втроем. Он улыбается. И знаешь…

Она закрыла глаза, чтобы не заплакать, и в наступившей на мгновение тьме увидела реку, о которой говорила, и вода там выявилась непрозрачной. Она не сверкала в кристальном свете солнца, и ее мужа было не увидеть на ее опустошенных берегах. Река, по сути, была вялой лентой крови, и, чего Аннабель не могла рассказать ни пастору, ни Диего или Росендо, ни даже собственному сыну, было то, что она никогда по-настоящему не верила, что подобная река сможет спасти ее саму. Сегодня она окунулась в это обещание, чтобы дать сыну надежду, которая была ему так нужна, надежду на то, что в этой эфемерной жизни существует такое место, где мальчик снова увидит отца и болезнь не разлучает сыновей и отцов, и жен и мужей. Но на самом деле, она считала все это жестокой ложью и знала, что легко может утонуть в этой реке, но она не могла позволить ее водам себя увлечь.

Смыть.

– Знаешь, что он говорит? – закончила Аннабель.

– Что он говорит, мама?

Она вытерла щеки и улыбнулась.

– Он спрашивает, почему мы так долго?

Ко второй половине дня, когда Аннабель и Сэнди вернулись из церкви, Стиллуэлл расчистил уже половину бассейна и заполнил помойку. У края стоянки, где грязь сменялась травой, теперь возвышалось две груды металлолома. Аннабель повернула фургон на грунтовую дорогу к дому и увидела, как мужчина снимает свою футболку с сетчатого забора и надевает обратно на свою порозовевшую на солнце кожу. «А мускулы у него, как у мальчишки», – заметила она.

– Переоденься, прежде чем пойдешь играть, – наставила она Сэнди, когда они выбрались из машины. – И не лезь к этому мужчине. Слышишь меня?

Сэнди, в старой паре джинсов и выцветшей синей футболке, вышел в сарай за домом. Достал из кармана стебелек сельдерея и, разломив его пополам, сунул по кусочку каждому кролику. Затем достал обоих из клеток и уселся на прохладный грязный пол. Он позволил им скакать вокруг, пока сам рассказывал историю о техасском рейнджере, который носил в своей скатке ружье «Скофилд». Он рассказывал кроликам о том времени, когда рейнджер посмотрел вниз на разыскиваемого преступника, который стоял в тысяче ярдов от него, на дне ветреной долины, направив дуло пистолета на несчастную вдову и ее дочь. Он рассказывал кроликам о том, как «Скофилд» в руке рейнджера прогремел в тот солнечный день и как облачко дыма взметнулось над высоким хребтом, а преступник упал к пыльным сапогам вдовы.