Вишневый сад. 100 лет спустя

Август Котляр

Вишневый сад. 100 лет спустя

Адаптация оригинальной пьесы 1904 года к реалиям XXI века

Действующие лица

Раневская Любовь Андреевна, землевладелица.

Аня, ее дочь, 17 лет.

Варя, ее приемная дочь, 24 лет.

Гаев Леонид Андреевич, брат Раневской.

Лопахин Ермолай Алексеевич , предприниматель.

Трофимов Петр Сергеевич , студент.

Симеонов-Пищик Борис Борисович, землевладелец, сосед.

Шарлотта Ивановна, гувернантка.

Епиходов Семен Пантелеевич, мажордом Раневской.

Дуняша, горничная.

Фирс, прислуга, старик 87 лет.

Яша, молодой водитель и порученец.

Прохожий.

Начальник станции.

Почтовый чиновник.

Гости, прислуга.

Действие происходит в загородном особняке Л. А. Раневской.

Действие первое

Комната, которая до сих пор называется детскою. Одна из дверей ведет в комнату Ани. Рассвет, скоро взойдет солнце. Уже май, цветут вишневые деревья, но в саду холодно, утренник. Окна в комнате закрыты.

Входят Дуняша со свечой и Лопахин с книгой в руке.

Лопахин. Ну, чё там? Сколько уже?

Дуняша. Два ночи. (Тушит лампу.) Светает.

Лопахин. Твою мать, зараза. (Зевает и потягивается.) Я, как мудак, приперся заранее в аэропорт, рейс задержали, я в бар, всё чин-чинарем, коньяку накатил, потом, вроде, сюда водиле велел ехать, занюхал для бодрости и вырубился. Клофелину, что ли, шлюхи мне насыпали?

Дуняша. Я думала, что вы в ночной клуб уехали, типа, в “Голодную утку”. (Прислушивается.) О, глушитель оторванный… это Бентли наш – уже едут.

Лопахин (прислушивается) . Не, это не глушак, это байк. А им ещё барахло искать в терминале, таможня, паспортный контроль, то да се…

Сколько хозяйке уже? Лет тридцать семь Любовь Андреевне, молодая ещё, вполне того-с. Лет десять как шарится по заграницам. Не скрувилась ли? Не ссучилась? Помню, перед тем, как мой папаша на пятнаху отъехал, он нажрался и дал мне леща – он тогда тут, на Рублёвке, базар держал, в Жуковке. Задвинул кулачищем мне в торец, нос свернул, кровища… Как нажрётся – лютует… Чем пьянее – тем лютее… Любовь Андреевна, еще молоденькая, тощая, носастая, как эта выдра Ахматова, на него охрану свою спустила, чтоб угомонили. А меня в сортир отвела, вот тут, где детская, нос своими тампаксами залепила, вискаря плеснула и говорит: “Квакни, чувачок! Да хорош тебе ныть, задолбал уже, на тебе тыщу баксов, сходи к Саше Соркину на “Веранду”, покушай, с тёлкой покувыркайся… и без волыны больше не ходи!”

Лопахин. Бандитто… Отец мой, в натуре, бандюганом был, в кожаной куртке и спортивных трениках, а я вот в шёлковом галстуке и в велюровых слипонах. Со своей свинячей раздолбанной харей боксёрской в калашный ряд… Зато я при лаве, бабла дохерища. Но если прикинуть хрен к носу, то гопота гопотой… (Перелистывает журнал.) Читал вот, йобтыть, глянец и ниха не понял, на хрен. Читал и закемарил.

Пауза.

Дуняша. А собаки всю ночь шманались по хате, чуяли, что хозяева едут.

Лопахин. Да ты гонишь, Дунечка. Простая ты, как дуршлаг. Течка у них.

Дуняша. Руки трясутся. Тремор. Не с бодунища. Сейчас кондрашка хватит.

Лопахин. Очень ты, йоптыть, нежная, мать. Нервная. И прикид как у миллиардерши. Так нельзя, рамсы не путай, свою масть не забывай.

Входит Епиходов с букетом: он в пиджаке и в ярких красных ботинках, которые сильно цокают и поскрипывают; войдя, он роняет букет.

Епиходов (поднимает букет). Садовник срезку живую подогнал, говорит, в столовой поставь. (Отдает Дуняше букет.)

Лопахин. Квасу дай, со льдом, сушняк долбит. Или, лучше, джин с тоником.

Дуняша. Ага! (Уходит.)

Епиходов. Холода вдарили, минус три за бортом, пипец нашей сакуре. Климат у нас – говно. (Вздыхает.) Не могу жить в ЭТОЙ стране. Всё тут мне не в кайф. Вот, Ермолай Алексеич, купил я себе третьего дня красные шузы на Алике, а они, смею вас уверить, скрипят, воняют и цокают так, как будто в китайское авто купил. Чем бы намазать?

Лопахин. Отвали, Ебиходов! Заманал!

Епиходов. Каждый день в какое-то дерьмо залипаю. Фарта нет. Но я не бурчу, привык и даже улыбаюсь.

Дуняша входит, подает Лопахину джин с тоником.

Епиходов: Я пойду. (Натыкается на стул, который падает.) Йёп… (Как бы торжествуя.) Вот видите, извините за выражение, какое обстоятельство, между прочим… Это просто даже замечательно! (Уходит.)

Дуняша. А мне, Ермолай Алексеич, признаться, Епиходов предложение сделал.

Лопахин. Это чмо? Ниха се! Ты чё, в натуре?

Дуняша. Не знаю уж как… Чувак он смирный, и бабки есть, только такую пургу несёт, что не догоняю. Вроде складно, на эмоции, только непонятно. Мне он как будто не противный, а меня любит безумно, прямо вштыривает его, так хочет меня. Но вот только нефартовый, каждый день что-нибудь. Ему так и дали погоняло: тридцать три несчастья…

Лопахин (прислушивается). Кажись, подъезжают… А чей это аэмгэ шестьдесят третий?

Дуняша. Едут! Что ж это со мной… внутри всё обрывается.

Лопахин. Едут, без балды. Пойдем, поприветствуем. Узнает ли она меня? Столько лет не виделись.

Дуняша (в волнении) . Я сейчас выпаду в осадок… Ой, мама, сплохело мне! (блюёт)

Слышно, как к дому подъезжают два большемоторых автомобиля. Лопахин и Дуняша быстро уходят. Сцена пуста. В соседних комнатах начинается шум. Через сцену, опираясь на палочку, торопливо проходит Фирс, ездивший встречать Любовь Андреевну; он во фраке; что-то говорит сам с собой, но нельзя разобрать ни одного слова. Шум за сценой все усиливается. Голос: «Вот пройдемте здесь…» Любовь Андреевна, Аня и Шарлотта Ивановна с собачкой на цепочке, одетые по-дорожному. Варя в пальто и платке, Гаев , Симеонов-Пищик, Лопахин, Дуняша с несессером и зонтиком, прислуга с вещами – все идут через комнату.

Аня. Идём сюда. Мама, помнишь, какая это комната?

Любовь Андреевна (радостно, сквозь слезы). Детская?

Варя. Холодрыга какая, у меня руки задубели. (Любови Андреевне.) Твои комнатушки, белая и фиолетовая, такими же и остались… (сквозь зубы) мамочка.

Любовь Андреевна. Детская, милая моя, прекрасная комната… Я тут спала, когда была маленькой… С кем я тут только не спала… (Плачет.) И теперь я как маленькая… (Целует брата, Варю, потом опять брата.) А Варвара по-прежнему всё та же, на монашку похожа. И Дуняша наша всё та же… (Целует Дуняшу.)

Гаев. Самолёт опоздал на два часа. Что за дела, ты на чьём борту летела?

Шарлотта (Пищику). Моя собака орехи жрёт! Миндаль, кедровые, арахис.

Пищик (удивленно). Сучка французская! В хорошем смысле!

Уходят все, кроме Ани и Дуняши.

Дуняша. Заждались мы… (Снимает с Ани пальто, шляпу.)

Аня. Я не спала в дороге четыре ночи… Вроде не перенюхала… Теперь колбасит меня… поплющивает немножко.

Дуняша. Вы уехали под Новый год, тогда был снег, был мороз, а теперь? Милая моя! (Смеется, целует ее.) Заждалась тебя, радость моя, светик… Я скажу вам сейчас, одной минутки не могу утерпеть…

Аня (вяло). Опять что-нибудь? Я больше девками не интересуюсь…

Дуняша. Да я тоже. Наш мажордом Епиходов после корпоратива на Восьмое марта мне предложение сделал.

Аня. Ты все об одном… (Поправляя волосы.) Я посеяла спьяну шпильки, булавки, мобильник… И лифчик Ла Пёрла… Может, маман попёрла? (Она очень утомлена, даже пошатывается.)

Дуняша. Уж я не знаю, что и думать. Он меня любит, так любит! И может по пять раз за ночь!

Аня (глядит в свою дверь, нежно) . Моя комната, мои окна, как будто я не уезжала. Я дома! Завтра утром встану, побегу по нашей Барвихе, по магазинам… О, если бы я могла уснуть! Я не спала всю дорогу, томило меня беспокойство: кто из наших свалил за бугор, кто остался, кого посадили, кого завалили…

Дуняша. Третьего дня Петр Сергеич вернулись. Выгнали из Лондона из-за санкций.

Аня (радостно). Петя!

Дуняша. В бане спят, там и живут. С другом. Моются каждый день. Боюсь, говорят, стеснить. (Взглянув на свои электронные часы.) Надо бы их разбудить, да Варвара Михайловна не велела. Ты, говорит, их не буди, к ним вообще не ходи, не смущай.

Входит Варя , на поясе у нее связка ключей.

Варя. Дуняша, эспрессо поскорей… Мамочка капучине просит, с пенкой.

Дуняша. Айн момент. (Уходит.)

Варя. Ну слава богу, приехали. Опять ты дома. (Ласкаясь.) Душечка моя приехала! Кисонька приехала! Скучала по моей киске?

Аня. Натерпелась я от этих француженок. Не подмываются.

Варя. Воображаю!

Аня. Выехала я на Страстной неделе, тогда было холодно. Шарлотта всю дорогу говорит, представляет фокусы, всё норовит с первым встречным в картишки перекинуться. И зачем ты навязала мне Шарлотту, она только в покер режется, и то мухлюет безбожно…

Варя. Нельзя же тебе одной ехать, душечка. В семнадцать лет!

Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег, арабы, негры, всё дорого. По-французски говорю я крипово, а по-английски эти лягушатники вообще ни бельмеса. Маман живет на пятом этаже в Шестнадцатом арондисмане, прихожу к ней, у нее какие-то французы облезлые, дамы недотраханные, старый падре-педераст с книжкой, и накурено, вонь гадкая от сигар с дурью, всё в жирной какой-то копоти, неуютно. Кокс везде рассыпан, бутылки валяются из-под брютов, кальвадоса и абсента. Но и водки куча бутылок по углам стоят недопитые. Она ж русская, слегка банку баст – и за всю эту сволочь платит, гуляй рванина, от рубля и выше. Мне вдруг стало жаль мамы, так жаль, я обняла ее голову, сжала руками и не могу выпустить. Мама потом все ласкалась, плакала…

Варя (сквозь слезы). Не говори, не говори…

Аня. Дачу свою в Ментоне она уже продала, апартаменты в Монако продала, лодку продала, Феррари и Роллс продала, и у нее ничего не осталось, ничего, по буквам: николай, иван, харитон, ульяна, яков. У меня тоже не осталось ни копейки, едва доехали. И мама не догоняет! Сядем в аэропорту пожрать, и она требует самое дорогое, на чай халдеям раздает по сто евро. Шарлотта тоже жрёт икру от Петросяна в три горла. Яша тоже требует себе порцию, по двадцать устриц за раз и шабли. Просто ужасно. Ведь у мамы как бы мальчик-помощник Яша, мы привезли его сюда…

Варя. Видела паскуду, типичный жиголо.

Аня. А проценты заплатили?

Варя. С каких шишей?

Аня. Боже мой, боже мой…

Варя. В августе будут продавать всё наше землевладение, тысячу сто гектар лесов, пахоты и водоохранной зоны…

Аня. Твою мать! Доигрались в сельское хозяйство.

Лопахин (заглядывает в дверь и пьяно мычит) . Ме-е-е… Блямс! (Уходит.)

Варя (сквозь слезы). Сдуру дала ему… Тест теперь положительный… (Грозит кулаком.)

Аня (обнимает Варю, тихо). Варя, он жениться собирается, сделал предложение? (Варя отрицательно качает головой.) Ведь он же тебя любит… Отчего вы не объяснитесь, чего вы ждете?

Варя. Ничего у нас не выйдет. Он при делах серьёзных, каждый вечер зависает в кабаках со шлюхами, в ночных клубах тусит, ему не до меня… И внимания не обращает, так, разок присунул, колечко с брюликом подарил, и Биркин битую. Ну, БМВ ещё трёху подогнал, но тоже не новую. Да Бог с ним совсем, тяжело мне его видеть… Все говорят о нашей свадьбе, все поздравляют, а на самом деле ничего нет, всё как дурной сон… (Другим тоном.) У тебя брошка вроде как пчелка.

Аня (печально) . Это мама спёрла в Эрмесе. Или у кого-то из знакомых. (Идет в свою комнату, говорит весело, по-детски.) А в Париже я на воздушном шаре летала!

Варя. Киска моя приехала! Красотулечка!

Дуняша уже вернулась с эспрессо-машиной и варит кофе.

(Стоит около двери.) Хожу я, ядрёна вошь, целый день по бутикам и мечтаю. Выдать бы тебя за олигарха или чиновника категории “А”, и я бы тогда была покойной, пошла бы себе в одну пустынь, типа Оптиной, потом в Киевско-Печёрскую лавру… Не, в жопу Киев, это я не подумавши ляпнула, потом в Питер, оттуда в Псовско-печёрскую, потом в Дивееву под Нижний, потом в Сергиев Посад, и так бы все ходила по святым местам… Ходила бы и ходила. Благолепие!..

Аня. Птицы разорались в саду. Который час?

Варя. Полчетвёртого утра. Тебе пора спать, душечка. (Входя в комнату к Ане.) Лепота!

Входит Яша с пледом, дорожной сумочкой.

Яша (идет через сцену, деликатно). Тут можно пройти-с?

Дуняша. Вас не узнать, Яша. Какой вы стали за границей.

Яша. Гм… А вы кто?

Дуняша. Когда вы уезжали из России, я была этакой… (Показывает от пола.) Дуняша, Федора Козлодоева дочь. Вы не помните!

Яша. Гм… Хочешь погрызть мой огурчик?! (Оглядывается и обнимает ее; она вскрикивает и роняет блюдечко. Яша быстро уходит.)

Варя (в дверях, недовольным голосом) . Что еще тут?

Дуняша (сквозь слезы). Веджвуд кокнула…

Варя. Раззява! Да и хрен с ним, на счастье.

Аня (выйдя из своей комнаты) . Надо бы маму предупредить: Петя здесь…

Варя. Я приказала его не будить.

Аня (задумчиво) . Шесть лет тому папаша наш склеил ласты от цирроза, через месяц утонул в реке братец Гриша, ангелочек семилетний. У мамани чердак поехал, кто ж снесёт столько горя за раз… Поехала до Парижу проветриться и развеяться, и зависла по столько лет. (Вздрагивает.) Можно понять человека!

Пауза.

Петя Трофимов учил Гришу, он может напомнить… Ой! А может, он с Гришей что-то сделал, вот Гришенька и того-с… Побежал на речку… Мама! (в ужасе прикрывает рот рукой)

Входит Фирс, он в полосатом пиджаке и белом жилете.

Фирс (идет к эспрессо-машине, озабоченно). Барыня-хозяйка здесь будут кушать… (Надевает белые перчатки.) Готов каппучино? (Строго Дуняше.) Ты! А сливки обезжиренные? А миндальное молоко?

Дуняша. Ах, боже мой… (Быстро уходит.)

Фирс (хлопочет около эспрессо-машины) . Эх ты, жопа-недотепа… (Бормочет про себя.) Приехали из Парижа… И шеф когда-то ездил в Париж… Гонял Париж-Даккар… (Смеется.)

Варя. Фирс, что ты там гонишь?

Фирс. Ну чего надо от старого пердуна? (Радостно.) Барыня моя приехала! Дождался! Теперь можно и дуба давать… (Плачет от радости.)

Входят Любовь Андреевна, Гаев, Лопахин и Симеонов-Пищик ; Симеонов-Пищик в пальто из стриженнной норки и широченный штанах а-ля Йоджи Ямамото. Гаев, входя, руками и туловищем, делает движения, как будто играет на бильярде.

Любовь Андреевна. Как это? Блин, склероз… Артёмку в депо! Серпом по яйцам!

Гаев. Это архаизмы! И не в кассу. Ныне просто шары катаем. Режу в угол! Когда-то мы с тобой, мать, дрыхли вот в этой самой комнате, на подушках бились, пастой зубной рожи мазали, письки друг другу показывали, как в пионерском лагере. А теперь мне полтинник, как это ни странно…

Лопахин. Чего тут странного, ёптыть? Если шишак работает, какие, мать твою итить, проблемы?

Гаев. Кого работает?

Лопахин. Время, говорю, не щадит, но виагра зато есть!

Гаев. А здесь пачулями пахнет. Как трусы у старой бабки.

Аня. Я – спать. Отбой. Спокойной ночи, мама. (Целует мать.)

Любовь Андреевна. Ненаглядное дитюсечко моё. (Целует ей руки.) Нормалёк, что ты дома? А то меня ей-богу нахлобучило, всё в прострации.

Аня. Адьё, дядя Лёня.

Гаев (целует ей лицо, руки) . Господь с тобой. Как ты похожа на свою мать! (Сестре.) Ты, Люба, в ее годы тоже была секси, глянешь – и кончишь.

Аня подает руку Лопахину и Пищику, уходит и затворяет за собой дверь.

Любовь Андреевна. Ухайдокалась Анютка.

Пищик. Летели на ком-то или с пересадками? Из Ниццы и Парижу, небось, прямых рейсов больше нет?

Варя (Лопахину и Пищику). Ну что, коллеги? Ночь в разгаре, вас девки в клубе ждут.

Любовь Андреевна (смеется) . Ты все такая же, Варя, неотёсанная, как доска. (Привлекает ее к себе и целует.) Кофейку попьём и свалим.

Фирс кладет ей под ноги подушечку и подливает в кофе коньяк.

Спасибо, родной. Я привыкла к кофе, но больше к коньку. Пью его и днем и ночью. Спасибо, мой старенький сморчок. (Целует Фирса в нос.)

Варя. Гляну, все ли барахло довезли… Не подрезали ли чего по дороге. (Уходит.)

Любовь Андреевна. Неужели это я сижу? (Смеется.) Мне хочется подрыгать ручками-ножками, поразмять булочки. (Закрывает лицо руками.) А вдруг это глюки! Видит Бог, я патриотка, я Родину люблю – смотрела вниз в иллюминатор и плакала. (Сквозь слезы.) Однако же надо допить кофе. И коньяк. Сигареты “Нат Шерман” есть в этом доме. (Фирс открывает портсигар и Раневская достаёт сигарету, Фирс щелкает зажигалкой.) Спасибо, Фирс, спасибо, старичок. Я так рада, что ты еще не двинул кони.

Фирс. Позавчера.

Гаев. Не слышит пень глухой ни хера.

Лопахин. Мне сейчас, в пятом, ёптыть, часу утра, в Питер, блин, ехать. Досада! Хотелось посидеть, потрындеть… Вы всё такая же классная…

Пищик (тяжело дышит). Даже похорошела… Одета как из ЦУМа… пропадай моя тачанка, все четыре колеса…

Лопахин. Ваш брат, Леонид Андреич, говорит, йоптыть, про меня, что я хам, гопник и быдло, но это мне решительно похер. Это гониво; он хоть брат вам, а чертила каких мало. Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши глазки смотрели на меня, как раньше. Ёма-ё! ! Мой отец был вышибалой в катране вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл все дерьмище и люблю вас, как родную… Даже больше. Как ваш президент Макрон свою училку, намёк ясен, компрене ву муа?

Любовь Андреевна. Не могу сидеть ровно, засвербило! (Вскакивает и ходит в сильном волнении.) Я не переживу этой радости… Смейтесь надо мной, я тупая пэ… Шкафик мой родной… (Целует шкаф.) Столик мой.

Гаев. На нём тут няня умерла.

Любовь Андреевна (садится и пьет кофе) . Да пёс с ней, в смысле, царство небесное. Мне на вотсап прислали.

Гаев. И Анастас от СПИДа кони двинул. Петрушка Косой от меня ушел и теперь в городе с судебным приставом живет. Открыто. (Вынимает из кармана коробку с леденцами и демонстративно сосет.)

Пищик. Дочка моя, Дашенька… вам кланяется…

Лопахин. Мне хочется сказать вам, ёптыть, что-нибудь очень приятное, веселое. (Взглянув на часы.) Сейчас отчалю… ну, я пару слов. Кааароче, процедура банкротства пошла, конкурсный управляющий, какой-то хрен с бугра, будет назначен, ваш участок со всеми вишнями уйдёт, ёптыть, с аукциона за позорные долги, на хер. На двадцать третье августа назначены торги, но вы не парьтесь! У меня решала один есть, мутная гнида с серьёзными концами, можем провернуть дельце… Вот мой проект. Ваши тысяча сто гектар находятся в двадцати километрах от Москвы, между Рублёвкой и Новой Ригой, железная дорога есть, с Новой Риги съезд есть, Илинка тут же проходит; если, каароче, вишневый сад и землю по Москва-реке разбить на дачные участки и продавать, как в садах Майендорфа, по сто тысяч евро за сотку, десять лямов за гектар, больше миллиарда за всё. Деньги в Монако или Люксембург я вам выведу; даже если положите под два годовых, прикупите бумаги казначейства США, то будете иметь самое малое двадцать миллионов зелени в год дохода. И это не облагается налогом ни в Монако, ни в США, даже если поедете в Хэмптон или Беверли Хиллс. Вас никто больше не выщипает!

Гаев. Бляха-муха, какой-то бред!

Любовь Андреевна. Я не совсем въехала, Ермолай Алексеич.

Лопахин. Вы будете брать с девелоперов или дачников самое малое по сто косарей за сотку, и если теперь же объявите, то, я ручаюсь чем угодно, у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, все разметут. Одним словом, поздравлямсы, вы спасены. Местоположение шикарное, Москва-река там глубокая и чистая, говно сливают дальше. Только, конечно, нужно прибраться, почистить, например, скажем, снести все старые постройки, и особенно вот этот ваш дом в водоохранной зоне, который, с точки зрения архитектуры, кринж и отстой, краснокирпичное эхо девяностых. Заодно вырубить старый вишневый сад… Деревья-то уродские, как моя судьба… Эти вишни на хер никому не сдались, у кого бабки есть!

Любовь Андреевна. Вырубить? Милый мой, простите, вы ничего не понимаете. Если во всем Одинцовском районе и окрестностях и есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишневый сад.

Лопахин. Замечательного в этом саду только то, что он очень большой. Вишня родится раз в два года, да и ту девать некуда, никто не покупает. Импорт один. И сад уже старый, ещё при советской власти сажали, я вообще в непонятках, что эти дрова хоть как-то плодоносят уже тридцать лет. К слову, о дровах. Вишневые угли все шашлычники и мангальщики сметут. По ломовым ценам. Вам на шпильки и чулки фильдеперсовые.

Гаев. В самой «Википедии» написано про этот сад!

Лопахин (взглянув на часы). Будем жевать, ёптыть, сопли и ныть от ностальгии – двадцать третьего августа и вишневый сад, и вся земля уйдут с молотка на хер, и дадут три копейки за сотку. Хватит тянуть кота за яйца! Другого выхода нет, отвечаю. Ну а на нет и суда нет.

Фирс. В колхозе нашем, лет сорок—пятьдесят назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили,брагу делали, самогон гнали, бывало…

Гаев. Фирс! Рот закрой!

Фирс. И бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Питер. И ещё сдавали сироп на ликеро-водочный завод. Денег было! И сушеная вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая… А какой ликёр делали на экспорт! Способ тогда знали…

Любовь Андреевна. А где же теперь этот способ?

Фирс. Забыли. Или продали на Запад. Всё продали на Запад! К стенке бы их всех!

Пищик (Любови Андреевне). Что в Париже? Русским ещё можно жрать лягушек?

Любовь Андреевна. Лягушки – дрянь, как курица. Крокодилов ела – как осетрина.

Пищик. Вы подумайте… А у нас крокодилов нельзя.

Лопахин. До сих пор на Рублёвке были только господа и обслуга, а теперь появились еще эта сволочь дачники. Вы ж, может, помните, что в России все города, даже самые небольшие, окружены дачами, по шесть соток земли. Боюсь, что дачник лет ещё через двадцать размножится и загадит всё своей картошкой, морковкой и смородиной. Ныне они в основном бухают под шашлыки, но ведь может случиться, что на своих шести сотках они займутся курами и кроликами, и тогда ваш вишневый сад станет счастливым, богатым, роскошным прибежищем последних приличных людей…

Гаев (возмущаясь). Да это же недемократично, что вы говорите! Пусть люди выращивают органическую пищу!

Входят Варя и Яша .

Варя. Тут, мамочка, две эсэмэски. (Включает мобильный и показывает) Вот они.

Любовь Андреевна. Это из Парижа. (Отворачивается, не прочитав.) С Парижем и свингерами покончено…Это коньяк в шкафу?

Гаев. А ты знаешь, Люба, сколько этому шкафу лет? Неделю назад я выдвинул нижний ящик, гляжу, а там выжжены цифры, а под ними пыльные бутылки с коньяком. Шкаф сделан ровно сто лет тому назад. Каково? А? Можно было бы юбилей отпраздновать. Предмет неодушевленный, а все-таки, как-никак, книжный шкаф.