Сказки для 21-й комнаты. Фантастические рассказы

Девушка поднялась на ноги, оглядела свои окровавленные руки, одежду и закричала. Внезапно где-то в голове Шэрон раздались крики и плачь сотен младенцев разом, отчего она оглохла, и далее сон был безмолвным.

За её спиной из ниоткуда образовалась гора искромсанных человеческих тел, и без того похожий на отлогий спуск желоб, качнувшись, опустился ещё ниже. Шэрон вновь не удержалась на ногах и упала прямо в кучу человеческих трупов за спиной. Обломки чужих костей вонзились ей в плоть, и она закричала сильней. Невидимый край стока становился всё ниже и ниже, а скорость, с которой Шэрон падала в безумном водовороте человеческих внутренностей, всё больше. Внезапно желоб кончился, и клубок человеческих потрохов обрушился в пустоту. Оторванные руки хватали Шэрон за волосы, она облилась чьим-то желудочным соком и чужие, вырванные из тел, рёбра вонзались ей в лицо и шею.

Скорость стала невообразимой, Шэрон начала терять сознание и всё, что она успела увидеть напоследок – лежащий посреди пустоты лифт. Его двери открылись, внутри всё пространство занимала огромная петушиная голова, она кудахтнула и открыла огромный клыкастый, больше похожий на пасть зверя, клюв.

Шэрон, не понимая ещё, что сон кончился, вскочила с кровати и увидела свою дочь.

– Мама! Мама, смотри! – Деми протянула ей куклу. – Ко мне Бэзил приходил во сне… и отдал куклу.

***

Шэрон пила чай и с интересом рассматривала три картины, висевшие над кухонным столом – на одной была изображена кошка, на другой – летучая мышь, на третьей – петух.

– Откуда это у нас? – спросила она.

– Я принёс, – ответил Бэзил и поднялся из-за стола. – Мне пора, дорогая, – он поцеловал Шэрон в щёку и пошёл в коридор.

– Папа, купи мне мороженое! – заверещала Деми и полезла на руки к Бэзилу.

– Обязательно, – он поцеловал и её, опустил на пол и, попрощавшись, вышел из апартаментов.

Чашка выпала из рук вздрогнувшей Шэрон и разбилась.

– Кто это?! – вскрикнула она и побежала к двери.

В коридоре было пусто. Шэрон выбежала на улицу, но не встретила никого, кроме домовладельца.

– Деми, – спрашивала она потом дочь, – Деми, дорогая, кто это был?

– Мама, что с тобой?! – удивилась дочь и продолжила пить чай.

– Деми! – мать схватила дочь за плечи и повернула к себе. – Деми! Ты слышишь меня?! Кто это был?!

– Мама… – дочь перепугалась и едва сдерживала слёзы. – Это же папа… мама, это наш папа…

Шэрон повалилась на пол, она тяжело дышала и трясла головой.

– Этого не может быть… этого не может быть… – она посмотрела на незнакомые картины над столом, те так и висели там.

Шэрон вскочила и сорвала со стен рамки и выбросила в окно.

– Мама! Мама, что ты делаешь?! – Шэрон оттолкнула дочь и выбежала из комнаты.

– Не может… что… что… что…? – повторяла она, как заведённая, забравшись с ногами на диван. – Что… что… что…?

Зазвонил телефон, и Шэрон, не соображая, взяла трубку. Там раздались короткие частые гудки, значит, кто-то уже взял другую трубку. Шэрон резко сорвалась с дивана и побежала на кухню.

– Хорошо, папа, – Деми положила телефон и поскакала, успокоившаяся, к матери. – Мама, мама, это папа звонил. Он купил мороженое! Он купил… – Шэрон подхватила дочь на руки и взяла вновь зазвонивший телефон.

– Кто это?! Кто это? Алло…?

– В подвале… – услышала она. – Шэрон, дорогая, я в подвале… – раздались гудки, и Шэрон швырнула телефон в сторону.

– Мама! – взвизгнула дочь и попыталась выбраться, но Шэрон прижала её ещё сильнее.

Она подбежала с дочерью на руках к двери, посмотрела в глазок и заперлась на все замки.

– Но, мама…! Папа сказал спуститься, он даст мне мороженое…

– Это не твой папа, – Шэрон зашла в зал и прижалась к стене. – Это не твой папа, – она скатилась на пол.

– Но мама…!

– Закрой рот! Ты слышишь, что я тебе говорю?! Твой отец умер! Ты не помнишь? Год назад…

– Нет! Нет! – дочь заплакала.

– Это незнакомец… это чужой… Деми… Деми, ты слышишь меня? Кто он? Кто это был? Как он попал сюда?! Как?!

Но дочь ничего не могла сказать ей, она ревела, и Шэрон пришлось успокоиться. Она обняла дочь и принялась гладить по волосам. Спустя некоторое время они обе пришли в себя, но так и продолжали лежать в углу в обнимку.

– Мама… – позвала дочь. – Мама, тебе плохо. Мама, я понимаю… я понимаю, что папа умер, но, мама, это же наш новый папа…

***

Неделю Шэрон просидела в квартире, как в крепости, и продержала там дочь. Но мирские заботы и тяготы давали о себе знать: звонили с работы, звонили подруги, всё ещё приходили знакомиться соседи, к Деми заходили одноклассницы, посланные учительницей, чтобы узнать, почему она не в школе. Постепенно произошедшее начало казаться Шэрон дурным сном, никогда с ней не происходившим наяву. И она отпустила дочь в школу, вышла вновь на работу, с которой её едва не уволили. Но сон, в котором она падала в пасть петуху, всё повторялся и повторялся, и однажды Шэрон решилась на серьёзные меры.

Отведя Деми в школу, она вернулась домой и, вытащив из тайника пистолет погибшего мужа, отправилась в подвал. Ржавая металлическая дверь оказалась незапертой. Шэрон прошла в тёмное помещение и прикрыла за собой скрипучую дверь. Тьма здесь оказалась непроглядной, и Шэрон освещала свой путь заранее приготовленным фонариком. Где-то впереди в углу из пола сочился свет, и она двинулась туда, но под её ногами сразу же обвалился пол, и Шэрон упала куда-то вниз…

– Вера, праведность которой не доказывают кровью, ничего не стоит, – услышала Шэрон.

Она пришла в себя и поднялась на ноги. Здесь было почти нечем дышать и ужасно воняло. В темноте Шэрон нащупала на полу фонарик и пистолет. Света фонарика не хватало в пыльном тумане, но Шэрон всё-таки рассмотрела помещение в общих чертах. Старая кирпичная кладка, множество ходов вокруг, дохлые крысы, мусор и что-то, отдалённо напоминающее кирпичную трубу, в самом центре. Но на колону это не походило. Послышался мощный удар, вся комната содрогнулась, и пыль посыпалась с потолка. Шэрон едва удержалась на ногах. Из кирпичной кладки перед ней как будто взрывом вышибло несколько кирпичей, и на свет фонаря показался иссохший человеческий труп.

От вони и страха Шэрон вырвало.

– Люди всегда приносили кровавые жертвы своим богам, – услышала она, но её тело всё ещё содрогалось в конвульсиях, выплёскивая наружу всё, что не переварил ещё желудок, и сил подняться у неё не было. – Богам, духам, всяким тварям… – Шэрон поднялась на ноги.

– Кто здесь!? – закричала она, размахивая перед собою пистолетом.

– Постепенно люди стали забывать прежние ритуалы и традиции, но было уже поздно…

Шэрон выхватила фонарём в темноте чью-то тень, но та сразу же пропала, и голос раздался уже из-за спины.

– Тогда человеческие жертвы начали постепенно сменяться животными… резали скот… но чаще кошек, летучих мышей и петухов… потом жертвы и вовсе стали символическими.

Шэрон вновь увидела тень, и та опять пропала, словно бы её никто и не отбрасывал. Но девушка не могла даже сдвинуться с места от страха.

Тут она услышала какой-то хруст и вновь отважилась взглянуть на замурованный труп. Хруст исходил от него. Брякнули ржавые цепи, сковывавшие древнее тело, и мертвец поднял голову, взглянул пустыми, глазницами на Шэрон. Но говорил не он.

– Люди приносили кровавые жертвы и просили богатого урожая, хорошей погоды, здоровья… и часто в строящийся дом закладывали «строительную жертву». Замуровывали живого человека, чтобы умилостивить духов, а убитый становился верным стражем дома, домовым, кутным богом, церковным привидением. У разных народов всё происходило по-разному: одни считали, что замуровать надо жену или ребёнка строителя, другие думали, что это должен быть случайный прохожий. Но всегда предпочитали женщин и детей… они думали, что тем не хватит сил отомстить… потом.

Застывший труп заслонила чья-то тень и пошла, увеличиваясь, прямо на Шэрон, но никого не было видно. Девушка сделала шаг назад и оступилась, но какая-то сила удержала её на ногах. Тень подошла вплотную к девушке, и Шэрон почувствовала, как будто чьи-то холодные руки обняли её, и, вздрогнув от ужаса, выронила и фонарик и пистолет. Свет погас.

– Я – строительная жертва, дорогая Шэрон, – услышала она прямо возле уха. – Я – анамнез, Шэрон, я – история болезни этого дома… Двести лет назад переехавшие сюда славяне убили меня и оставили здесь, сторожить построенный ими для них самих дом. Двести лет, милая… двести лет я ни жив, ни мёртв… они думали, раз я совсем ещё юн, я ничего им не сделаю… Но мне не понравилась отведённая мне роль. Все их дети рождались мёртвыми, а они сами болели и сходили с ума. Шэрон, я сгноил их проклятый род за то, что они сделали! – Шэрон вспомнила водоворот человеческих останков, падавший в пасть петуху. – Но стало только хуже…

Шэрон стояла посреди подвала, прижав дрожащие руки к телу, и плакала в ужасе, в то время как её обнимала и лапала холодная тень.

– Не плачь, дорогая, теперь я с тобой… – услышала она и увидела, как труп, натянув цепи, шевелил губами.

Она хотела убежать, но тело не слушалось. Жар охватил её, пот катился по лицу, смешиваясь со слезами.

– Прошу… – с трудом выдавила она.

– Теперь я твой. А ты моя. Ты самая красивая, кто когда-либо заселялся в этот дом. Я это говорю впервые. Ты мне веришь? – спросил мертвец в кандалах, но голос она услышала всё так же возле уха и ещё явственнее почувствовала, как кто-то опустил голову ей на плечо. – Ты и Деми – теперь моя семья, мы всегда будем вместе.

– Не надо Деми… – всхлипнув, дрожащими губами проговорила Шэрон и потянула носом.

– Поздно, дорогая, – тень указала рукой вглубь комнаты, брызнул непонятный свет, и Шэрон увидела труп своей дочери. Она сидела на полу, улыбалась, голова свесилась на плечо, в руке – палочка от мороженого. Она лежала тут уже неделю.

Уфа

Лето 2008

Солдат без войны

Мне снился кошмар… А что ещё может сниться солдату? Солдату без командира, без врага, с Войною, у которой нет конца?

Остов костра хрипло кашлял, задуваемый морозным утренним сквозняком. Блестящие маслом швы гранитно-чёрной корки деревяшек люминесцировали на ветру. Холодный мёртвый свет погубил тёплую и родную тьму.

Я выбрался из спального мешка, ноги и руки еле гнулись, словно слиплись от тепла за ночь, проведённую в спальнике. Мой организм адекватно отреагировал на энный раз встреченное утро – рука сама нащупала автомат, глаза, прищурившись, забегали по всем сторонам горизонта, я затаил дыхание и осмотрелся вокруг себя, плавно и тихо – каждое утро может стать последним. Не хочу кормить собою птиц.

Я вышел из дома, из нашей точки, базы, штаба – как угодно. Конечно, «вышел» неверно сказано – как можно выйти из двух с половиной кирпичных стен? Это всё, что осталось от некогда добротного жилого дома: стена, вторая, тёмный угол между ними и заполненный крысами подвал.

Нигде не маячил кривой силуэт Лешего, наверное, он как раз в подвале – отлавливает за хвосты наш ежедневный царапающийся и кусающийся завтрак, он же обед и ужин. Блэка тоже не видно.

Я прошёл вдоль улицы руин – десятки домов стояли разрушенные, рассыпающиеся, едва не вырванные с корнями. На их окнах – решётки и паутин, а внутри – волки-шакалы и стаи ворон на краснокирпичных пиках. Асфальтовая труха – ровная некогда земля превратилась в холмистую местность с горами из кирпича и камней, изодранными, как шрамы, оврагами. Пыль, песок и остатки прошлого, былого, слой за слоем покрывают всё вокруг. Ощущение, словно землю грызло и рвало огромное чудовище…

Каждый раз, когда я иду по этой, наверное, красивой в прошлом улице, мне мерещатся взрывы и огонь, испепелившие это место, да и всю Землю. Перед моими глазами – кипящая кровь, пускающая жуткие бубонные пузыри и горящая, будто масло, будто бензин, горящая, но несгорающая. И такой ужас заполняет меня каждый день, каждый раз, когда я прохожу мимо этих мёртвых домов, понимая, что с каждым вдохом вбираю в себя прах людей, чьи тела превратились в перегной в их искалеченных жилищах.

Я добрался до речки и разделся. Ветер бился о тело, дёргал волосы, дышал холодным, в льдинках, воздухом, но не мог со мною ничего поделать. Голый, я забрался в мутную, чуть густую воду маленькой речушки, полной водорослей и гнилья. Сполоснувшись и поскребя налёт с зубов отросшим ногтем, я вылез на травянистый берег. Холод давил, страх сжимал сердце, и сводило до судорог пустой желудок, но я привык ко всему этому, как и к вечно смрадному дыханию, как к бороде и всему тому, что уже не должно удивлять.

Подсохнув и проводив взглядом кровавый восход жгучего пятака, я стал одеваться. Штаны-камуфляж, огромные, как булыжники, сапоги почти до колена, обтягивающая тощую грудь майка, куртка, кобура, пояс с ножами, свитер я понёс в руках и, конечно, автомат Калашникова. Уже годы я делю с ним постель и мылся бы с ним, если б можно было – для надёжности.

Я шёл обратно в наш лагерь той же дорогой битых кирпичей и пугливого детского страха, а в голове гудели ракеты, падавшие некогда в эти дома, иногда прямо в окна, иногда прямо в людей…

Блэка и Лешего я не видел, они оба могут быть где угодно; из подвала раздаются шаги и шорох, значит Леший всё же там, «охотится». Блэк, наверное, гуляет.

Я же принялся обходить местность в поисках пищи для костра, подбирал как просто сучья, так и обломки балок домов, что валялись повсюду в неисчислимом количестве, равно как и стекло окон, кирпичи, пыль…

Умирающий костёр принимал в себя сучья, щепки и бумагу, которую я поджигал, расточительно тратя спички. Уже когда костёр как следует вздыбился, горел, распаляясь, из подвала показался Леший, двигался он медленно, пятясь задом, как рак, согнутый пополам – он тащил тело Блэка. Я резко поднялся и по привычке снял автомат с предохранителя, тихо и незаметно – вдруг понадобится стрелять в Лешего, а вдруг в Блэка, а может, в обоих…

Леший, рослый мужик лет шестидесяти, вытащил, как ни в чём не бывало труп нашего товарища наружу и положил у костра. Две смежные стены, служившие нам домом, закрыли собою солнце, и вокруг меня стояла одна большая, почти густая тень, но блеск костра осветил искорёженное от ужаса чёрное лицо Блэка, казалось, он так сильно открыл рот, что у него разорвало челюсть.

Шаря по карманам убитого, Леший, путаясь, пытался объяснить мне, что Блэк сошёл с ума, набросился на него и тем самым не оставил иного выбора. Я смолчал, мне стало тошно. Особенно, когда Леший, улыбаясь, сообщил, что уж сегодня мы точно поедим мясца…

***

Блэку было тридцать, ещё сегодня ночью он был молод, силен и очень хотел жить. Утром, когда я проснулся, когда я шёл умываться, он уже был мёртв, это понятно: лицо покойника уже посерело, а он сам мягкий, как желе, и от трупа уже начинает попахивать. Он мёртв давно, возможно, Леший убил его ещё ночью, сразу же, как я уснул.

Уже начинало темнеть, мы с Лешим сидели у костра. Огонь трещал, Леший периодически переворачивал отрезанную тёмную руку Блэка, чтобы она поджарилась со всех сторон, и поглядывал на меня с пугливой улыбкой.

Леший – мой учитель, человек, спасавший меня от смерти чуть меньше раз, чем автомат Калашникова, он закрывал меня, молодого и неопытного, своей грудью день за днём, часть пойманных его телом пуль предназначалась мне. Я ему обязан по гроб. Был обязан. Теперь наша с ним дружба, товарищество, клятвы на крови – всё аннулировано. Он сам подписался на это, он сам же это и понимает. Мы сидели друг против друга, периодически заглядывали каждый другому в глаза, рассказывали в сотый раз одни и те же анекдоты и случаи из жизни, той жизни, которая была до Войны. При этом мы оба знаем, что Блэк не сходил с ума, мы оба знаем, что оба это знаем, и нам обоим понятно, что сегодня одного из нас должно не стать.

Леший периодически пробовал руку Блэка на зуб, потом достал нож и принялся её конкретно препарировать – срезал кожу, ногти, потом долго и старательно отделял мясо от костей и прочего дерьма, которого чересчур уж много в наших телах и в нас самих.

Перед сном я не пошёл умываться – побоялся подставить спину своему бывшему товарищу. Это – вызов, наглый, неприкрытый вызов, равноценный тому, если бы я закричал на всю округу «Это ты убил Блэка! Я знаю это, Леший, не делай из меня дурака!» и приставил бы к его носу автомат. Если бы успел… Нет, это неравноценно, ведь тогда я бы имел преимущество в лице автомата в его ноздре. Сейчас же есть только упущения: я – паренёк, которого Война застала во втором классе, автомат – в нём только пол-обоймы, и больше достать патронов не предвидится возможным… А главное «упущение» – профессиональный «шакал» передо мною, Леший, человек, прошедший Афган, творивший беспредел в девяностых, выживший во время Войны, – в его руках карандаш так же опасен, как бензопила.

Весь вечер я сидел в своём углу и курил, как и обычно в это время, иногда прислушивался к вою волков и всяких падальщиков, для которых на ближайшие несколько километров из еды только я, Леший и то, что осталось от Блэка. Обе его руки мы уже зажарили и съели, ничего так на вкус, похоже на свинину, наверное. В небе набирала вес луна, а Леший, с которого я весь день внаглую, вызывающе не сводил глаз, считал засечки на стене, которые он выцарапывал ножом каждое утро.

Вдруг Леший крикнул мне: «Патрон, поздравляю!», причём так внезапно и отрывисто, что я вздрогнул, на этот раз уже случайно, выдав себя. Он сказал, что сегодня тысячный день нашего здесь пребывания, и ему не терпелось отметить это «знаменательное» событие. Не сдерживая радости, Леший принялся копаться в сумке с остатками пищи в поисках чего-нибудь спиртного.

Я же докурил и поднялся с пригретого мною места, с моей тёплой и мягкой кровати – со спального мешка, пыльного, в дырах и заплатах, и тоже полез в один из рюкзаков, который мы стащили сюда девятьсот девяносто девять дней назад, в поисках пачки сигарет, которых когда-то у меня было несколько блоков, а теперь штуки три валялись где-то на дне… Леший соврал: сегодня не тысячный день, я не такой дурак, как он думает, я помню, какую цифру он называл вчера утром, тысячный день наступит только завтра, его промах – отчётливый знак, что сегодняшний день для нашего союза последний. Достав пачку, я незаметно вытащил из рюкзака нож, один походный у меня всегда с собою, этот же особенный – боевой, стильный, удобный, лёгкий, но крепко сидящий в руке. Могу поспорить: что-то подобное сейчас за пазухой и у Лешего.

Мы оба снова подобрались поближе к теплому, чадящему костру. Нет, это не Блэк, это Леший сошёл с ума – три года прожить с двумя людьми, а потом в один день в припадке безумия и безысходности избавиться от обоих, будто бы для того только чтобы пожрать мяса.

Леший, улыбаясь, заглядывал мне в глаза, когда разливал водку по битым стаканам. Он сдался, не выдержал, поднял к небу белый в кровавых пятнах флаг. Это его ошибка – падших добивают, предателей расстреливают.

Мы сидели друг перед другом, у каждого за спиной закреплён нож, оружие заряжено и снято с предохранителей. Распив бутылку, мы оба, шатаясь, разошлись по своим углам, но только для того, чтобы чуть позже сойтись вновь, уже не прячась, не кривляясь и без масок.

***

Ночью Леший, не издав ни звука, как змея, выполз из спальника, с грацией, казалось бы, физически невозможной для шестидесятилетнего мужика. Он пересёк в секунду те несколько метров, что разделяли нас последние несколько часов. Его длинное жилистое тело не отбросило тени, пробегая у ещё теплящегося костра; ни стекло не хрустнуло, ни какой-нибудь сучок. Я сам в течение дня незаметно их все раскидал в стороны, чтобы ночью у Лешего не возникло сомнений в своей невидимости и смертоносной силе.

Невесомый и беззвучный, он почти что на носочках подбежал к моему спальнику, оторвался без усилий от земли, на лету вырвал из ножен два сохранённых им ещё с Афганистана именных ножа и засадил их с силой мне один в голову, другой – в грудь. Точнее, засадил бы в голову и грудь, будь я в это время в мешке, а так он только подставил мне ничем не прикрытую спину.

А я уже несколько часов лежал на земле чуть в стороне от лагеря, скрывшись в высокой траве, в ожидании этого момента. Леший проморгал меня.

Я распрямился и нажал на спусковой крючок, из автомата успели вылететь в ночь всего несколько пуль, темнота вспыхнула ярким светом, щелчки, а за ними – выстрелы порвали собой тишину. Маски сорваны.

Леший рванул в сторону. Всё произошло в доли секунды: за яркой, слепящей звездою вспышек из дула я не увидел ножа, брошенного в меня с большею силой, чем автомат бросал пули. Клинок ударил ровно в дуло автоматного ствола, и от удара калаш выбило из моих рук. Мне оцарапало кожу на ладонях. Дым заполнил всё вокруг, осыпалась кладка в пробоинах некрепких стен. Леший упал перед своим спальником на колени и принялся лихорадочно перебирать вещи в поисках запрятанного автомата. В темноте и дыму он не увидел, что я бегу на него со всех ног. Руки моего врага нащупали ствол Абакана, я пролетел над костром, окутавшись на секунду в флер искр…

Автомат в руках Лешего взмывал вверх, моё сердце билось часто и напряжённо, я не слышал и не видел ничего вокруг, только я, только он и его автомат остались в пустоте. Я был совсем уже близко, когда автомат выплюнул одним выстрелом две пули, но, на моё счастье, расстояние между мной и Лешим уже было достаточным, чтобы я смог сделать то, что задумал. Я резко упал на спину в воздухе, откинулся всем торсом, и мои ноги встали на грудь Лешему, а пули, пущенные его автоматом, пролетели параллельно моему телу, одна чуть рассекла кожу на лице, и обе улетели в ночь. Не закреплённый ничем автомат улетел в темноту, Лешего с силой откинуло назад. Я надеялся, что он споткнётся о свой спальный мешок, но этого даже не потребовалось – он просто перелетел его. Я же не очень удачно упал на спину, так больно, что перед глазами всё потемнело, в голове раздался ужасный гул, отдающийся пульсирующим эхом, и что-то где-то нехорошо хрустнуло во мне, как хрустели плотные сучья, когда я ломал их пополам и кидал в наш костёр когда-то.

Не дожидаясь, когда сознание вернётся в меня, моё тело само взлетело вверх, сначала ноги, потом они потянули за собою весь каркас. Через полсекунды я уже твёрдо стоял на ногах с крепко зажатым в руке ножом, и вовремя – на меня, как бык, несся обезумевший Леший. Нож блеснул в темноте, разрубив воздух, и упал на меня, как топор палача на голову осуждённого. Я выставил над собою мой отчаянный кинжал, пытаясь им отбить удар, но не успел: лезвие вошло мне в руку, порезав плоть. Тогда я просто разжал кулак с ножом, тот упал вниз – в другую руку, которой я сразу же сделал резкий выпад, разрезав ткань на животе Лешего.

Его лицо перекосилось не по-человечески. Замычав, он отпрыгнул от меня, и второй мой выпад уже порезал пустое пространство.

Я побежал на него, но – очень глупо – споткнулся всё-таки обо что-то в темноте. Упав, я сразу же перевернулся на спину. Леший резко наклонился ко мне, хотел засадить нож прямо в глаз, но я поймал лезвие ножа в кулак и, капая кровью на лицо, пытался удержать его над глазом. Долго я бы так не смог. В глазах Лешего отразилось моё лицо…

Вдруг он ослабил руку и спросил моё настоящее имя. Я, задыхаясь, промямлил «Ваня», на что он только усмехнулся и резко надавил на нож ещё и второй рукой. Тогда я свободной рукой схватил тот самый кирпич, об который споткнулся, чуть отлетевший после моего падения, и разбил его вдребезги об зависшую прямо надо мною голову Лешего. Он взвыл от боли и выпустил из рук нож.

Держась руками за чуть помятую и покрытую кирпичной крошкой голову, ничего не видя, он, шатаясь, отошёл в сторону. Он дико кричал, но, наверно, не слышал сам себя, не слышал вообще ничего, кроме режущего слух звона, он тряс головой, но выпавшие из глазниц от сильного удара глаза, ничего больше не видели. Я подбросил нож и поймал его за ручку.

Мыча и бодаясь, он завалился, как пьяный, в тёмный грязный угол между кирпичными стенами. Он еле дышал, выкатившиеся из глазниц буркалы, болтались в стороны, а из его рта и носа безостановочно текла кровь. Я снова подошёл к нему и остановился. Мне хотелось сказать ему что-нибудь, не поиздеваться – лишь упрекнуть в том, что он натворил. Но в голову ничего умного не пришло, да и всё равно он бы ничего не услышал. Я с силой ударил ему ногой по горлу. Порвавшийся тотчас рот выстрелил фонтаном крови, и обездвиженное тело повалилось набок.

***

Огонь принял в себя два тела. Я не собираюсь скармливать своих товарищей падальщикам, пускай жрут друг друга. Я вытащил ещё одну бутылку водки, отпил половину одним залпом, вторую вылил в огонь, отчего тот взвился ещё выше, закрыв от меня Блэка и Лешего стеной чёрного, дурно пахнущего дыма. Я перебрал все сумки, всё то, что осталось от моих товарищей, скомпоновав всё самое важное, включая мои же вещи, в двух сумках, положил их у края стены – я оставлял навсегда эти кирпичные стены, столько времени служившие мне домом