Дорогая, а как целуются бабочки?

Товарищей, вот которые на всю жизнь, я приобрел именно там, в суворовском. Во время наших стрельб, забегов, дежурств, земляничной пастьбы…

Нас разметало. Вовка Санников – в Москве, преподает в военной академии, Сашка Кузьмин – во Франции, держит ресторанчик, Владик Маевский в Питере – дорос до больших воинских чинов, Леша Чен – в Самаре, хирург…

Не все мы, как грезили когда-то в походных своих палатках, стали военными. Но не пропали. Вписались и в это, напрочь лишенное сентиментальности и романтизма время, но копни – все те же мальчишки. Кадеты. И случись у меня что – и примчатся, и пособят. И я последнее отдам, если кому – то из них вдруг понадобится…

«Все, – орет Геша – жить будешь у меня. Имей в виду – 12 человек на место, но не дрейфь, я тебя подготовлю».

Они жили в самом центре Москвы. В одном из знаменитых московских двориков.

– Маман уехала в лагеря пионерию кормить, но и ты о еде не беспокойся, – сказал Геша и картинно откинул подзорник железной с панцырной сеткой кровати. Под кроватью стоял таз. Большой такой, из алюминия, таз, полный куриных яиц. И мы не беспокоились. О еде мы не беспокоились, тем более, что приехал я с деньгами, которыми абитуриента ссудил и довольно щедро отец.

«Солидно! – одобрил Геша, похлопав по портмоне, которое я ему продемонстрировал после того, как он продемонстрировал куриные яйца. – Ну что? Приступим к подготовке?» И мы приступили.

Проснулись часов эдак в десять утра и, умяв глазунью размером с футбольное поле, отправились на улицу Тверскую в дорогой сердцу Куприна кафешник, чтобы отметить приезд.

« Обмыть приезд – это, Вован, святое. Но завтра с утра – в библиотеку».

Только взяли бутылку «Старки», один Гешин дружок появляется, другой, третий… И все бегают в автомат на углу девчонкам звонить. И пока мы той самой «Старкой» разминались, собралась большая довольно компания, а дальше все в точности как у старика Хэма в «Фиесте»: ходим из одного питейного заведения в другое и, что называется, отрываемся.

Московские рестораны первой категории работали до 24 часов. И до полуночи мы развлекались в Москве, а после ехали электричкой в Домодедово – там ресторан работал до пяти утра.

– Официант, водки! – орет Геша и начинает гусарить. Выкидывает из вазы фрукты, опорожняет в нее бутылку Столичной, пускает по кругу… Куприн заказывает, я выступаю в роли кошелька – у бедных студентов деньги кончаются в первом же из освоенных нами за ночь заведений. Одна чаша дружбы, вторая…

Как и во сколько мы попадаем домой, помню смутно, но встаем рано. Часов в семь к нам вваливается Гешкин однокурсник. Санек такой. Свежий как огурец. По той простой причине, что не участвовал в нашей вчерашней оргии. По этой же причине выражает страшное неудовольсвие и, требуя продолжения банкета, стаскивает Гешу с дивана. Геша сопротивляется. Я естественно просыпаюсь.

–Ты посиди, старичок, поштудируй, – распоряжается Куприн, натягивая штаны и морщась от собственного амбрэ, – а мы на стройку сгоняем. Практика у нас. Трудовая. Строить будем ударно, но недолго. Часов до 12. А потом я к тебе присоединюсь, и мы продолжим занятия.

– Да, ладно, Геш, я вам помогу. А че строить – то?

– Да кафешку при институте.

Двинули. Работаем. Кладем кирпичи. Первый завтрак пропустили, второй… Организм начинает требовать дозаправки.

– Может, в столовку сгоняем? – предлагаю я Куприну.

– Щас все будет, – говорит тот, и свистит пареньку, который таскает нам троим кирпичи. Тот ныряет в строительную будку и выходит оттуда с шикарным кейсом.

– Сын министра, – поясняет Гешка, – в кейсе у него – завтрак.

– Да как – то неудобно объедать человека

– Неудобно спать на потолке; так бы все ничего, но одеяло все время сползает. У него хата, знаешь какая? Рояль помещается. А ты – объедать!

Ну и открывает этот сынок кейс, а там… Масло – финское, шоколад – швейцарский, салями – итальянская, бутерброды с семгой, бутерброды с икрой… До этого исторического момента я ни разу не видел финского масла, швейцарского шоколада и итальянской салями. А вот семгу не просто видел – ел. При Сталине, при Иосифе Виссарионовиче Сталине семгу можно было отведать в любой столичной забегаловке. Что мы и делали, когда отправляясь летом к деду в Каменку, заезжали в Москву. Отец брал нам по чашке кофе и по бутерброду с кусочком благороднейшего из лососевых. Да что – Москва. У нас в городе на центральной улице был большой рыбный магазин. Так в 54-м, мы только – только приехали, там можно было совершенно свободно купить икры. Девять рублей – красная, тринадцать – черная. С приходом Хрущева деликатесы стали потихоньку исчезать с прилавков, и в 64 –м их можно было приобрести либо в спецраспределителях, где отоваривалась партийная и советская номенклатура, либо в обычных магазинах по блату. В том же самом рыбном, но с черного хода, открытого исключительно для нужных людей – артистов, юристов, дантистов… Студент сам по себе не относился ни к той, ни к другой категории избранных, но относились родители некоторых из студентов.

Короче, чего там только не было в том чемоданчике из закуси. За спиртным мы сгоняли в ближайший гастроном. А после трапезы всей гурьбой отправились на Тверскую, ну и опять пошло – поехало. «Официант, водки!», и снова – танцы- шманцы – обжиманцы в ресторанах первого класса, которые работают до полуночи.

Утро следующего дня мы проспали. Проснулись в обед. Освежились рассольчиком и полные решимости двинули в библиотеку, но у любимой Гешкиной кафешки, а двигаясь в библиотеку миновать ее было нельзя, нас тормознул доселе неизвестный мне Гешин приятель по имени Константин:

– Ну что, ребята, по рублику?

– Не, Костя, – возразил, но как-то не решительно, Куприн. – Вовке к экзамену надо готовиться, у меня – стройка.

– У тебя стройка, а у меня – горе.

– Конкретизируй! – оживился Гешка.

– Я сказал: «Мама, ссуди трояк. Я должен выпить, потому что моя любимая выпрыгнула из окна». А она мне, знаете че, заявила? « Если все твои любимые побьются, в стране кончатся трояки». Давайте, ребята, по рублику.

– Геш, – напоминаю я робко товарищу, – надо бы позаниматься.

– Нет, ну ты видишь, горе у человека! – изобразил тот на морде лица возмущение ввиду отсутствия на моей – сострадания.

Нет, кафешку институтскую мы достроили. Мы ее достроили, а сами в каких только не зависали, и деньги мои просадили все. За пару недель буквально. И яйца у нас в тазу кончились. Причем за два дня до того, как кончились в столичных ресторанах мои деньги. А в учебники я даже не заглянул. И Геша сказал: «Баста!». «Баста! – сказал Геша строгим голосом, – я пошел добывать пищу, а ты сиди и учись.»

Я старался. Я честно старался вникнуть в содержание конспектов, которыми ушедший за пищей Куприн меня снабдил, но мысли крутились вокруг борща, которым тянуло с кухни со страшной силой. А я уже почти сутки не ел, не было даже маковой росинки во рту.

Они же жили с соседями, Куприны. В трехкомнатной квартире, ввиду остроты квартирного вопроса превращенной в квартиру коммунальную. В одной комнате жили Гешка и его мама, в двух других – семья из трех человек. Мама, папа и ребенок семнадцати лет, причем женского пола, которого я в силу напряженной светской жизни так толком и не разглядел. И вот кто-то из этого семейства отравлял мое существование борщом. Когда степень отравления достигла предела, я вышел на кухню.

Борщ варило дитя. Дитя звали (я знал это от Гешки) Галей, и оно было довольно милым, но борщ меня в тот момент интересовал значительно больше. Верите, все бы на свете отдал, чтобы схавать тарелку, но не смел попросить и начал рыскать в гешкином столе. Нашел сухарь от чернушки, налил кипятку.

– А вы только чай на ночь пьете? – спросила вдруг Галя

– Галь, вообще то я есть хочу.

– Так давайте я вас накормлю, – и наливает. Наваристого борща большую такую тарелку. Я ее махом умял, Галя: « А на втрое у нас кабачок, фаршированный рисом и мясом. Будете?»

– Буду.

Съел и кабачок.

– Может еще?

– Могу, – говорю, хотя чую: кабачки вот уже где у меня стоят. Но кто его знает, как со жратвой сложится завтра, и я решаю наесться впрок.

– А, – теперь говорит Галя, – компот. – И вот такую вот кружку с вишневым компотом ставит, приглашает к себе смотреть телевизор. И мы идем в ее комнату.

– Присаживайтесь, Вова, – говорит хозяйка, подвигая ко мне стул.

Я усаживаюсь нас стуле, спина прямая как кол, и держу у подбородка огромную кружку с компотом, где густо-густо плавает вишня. Стараюсь пить маленькими глоточками, потому как чувствую, что вишня больше не проталкивается и плавает в горле. Но я упорно, вишню за вишней, продолжаю запихивать ее в утробу. Меня начинает мутить. Становится плохо, подкатывает тошнота. Все, кажется, объелся.

– Галь, понимаете, у меня скоро экзамены, мне нужно позаниматься, – выдавливаю я из последних сил.

– Да-да, конечно, идите. Только знаете что, – замялась вдруг девчонка.– Мои родители с Куприной не очень дружно живут. Вы не говорите Геше, что мы вместе обедали.

– Да без вопросов, – прошептал я. – Спасибо за всё, Галя!

Бреду как в бреду в Гешкину комнату, вытягиваюсь на кровати и чувствую, что помираю…

Тут возвращается Куприн. У него торжествующий вид, улыбка до ушей, в руках у него – нещипаная куропатка свисает, распустив крылья.

– Возрадуйся, старик, я пищу добыл. Щас мы ее…

И начинает ощипывать и рассказывать, как он ее зажарит, и как мы ее съедим. От этих слов мне стало еще хуже.

– Геш, – выдавливаю я слабым голосом. – меня тошнит. Не говори мне больше о еде и убери отсюда куропатку.

– Это у тебя от голода, щас я всё приготовлю, пальчики оближешь.

И Гешка умчался на кухню кашеварить. Я лежу пластом и не понимаю, как это от еды может быть так плохо. Вскоре появляется Гешка со сковородкой. Запах жареной куропатки у меня вызывает новый приступ тошноты. Геша протягивает вилку с кусочком мяса.

– Геш, – взмолился я. – Меня тошнит.

– Это у тебя от голода. Помнишь, в войну, когда люди голодали, им давали еду маленькими порциями, чтобы не случился заворот кишок. Ешь по чуть-чуть и старайся хорошо разжевывать, – и опять сует в рот вилку с мясом.

– Геш, – простонал я. – Не надо мне ничего, иначе, я в самом деле помру. Или ты хочешь потерять друга?!

Ночь я провел без сна, под «музыку» гешиного храпа. Вставал несколько раз на кухню попить воды. К утру немного полегчало. После такой трапезы я целые сутки ничего не ел, а только пил воду.

Не знаю, как выжил я в этом катаклизме, но выжил. А экзамен провалил. На сочинении вылетел. «Образ Ленина в поэме Владимира Маяковского «Хорошо». И было у меня там и про «самого земного изо всех прошедших по земле людей», и про то, как «плачут над Лениным негры из Штатов», но не срослось. Я был удручен, а разум Геши кипел возмущением, и он водил меня по аудиториям, где более удачливую абитуру готовили ко второму экзамену, распахивал двери и орал: «Братья, славяне, смотрите, какого человека вы потеряли?»

Всю дорогу домой я терзал себя, представляя глаза любимой. Она умела так посмотреть, что человек чувствовал себя полным ничтожеством. Полным.

– Ничего, сынок, у нас еще попытка в запасе, – попытался утешить меня мой добрый отец.

До армии действительно оставался еще один год, но это меня утешало мало. Я провалился, и с треском, а Аня была уже студентка. Пединститут, физмат. Зачислили и ее, и ее подружку. Все, с кем я протирал штаны в нашей беседке, стали студентами. Даже не блещущий интеллектом Батон поступил в техникум. Поступили все, кроме меня, и это здорово ударило по самолюбию. Но Аня говорила, что соскучилась, и у нас все было, и было так, как никогда до этого не было, и я сказал себе: « У тебя есть еще год, парень. Год, и ты непременно поступишь. А пока все не так уж и плохо».

На Подшипниковый, меня устроили на Подшипниковый. Анин отец. Аниного отца в люди вывела ( он был начальником цеха) заводская проходная, и его не смущало то, что дочь – студентка собирается замуж за человека, не имеющего студенческого билета. Они вообще в меня верили, родители Ани, полагая, и совершенно справедливо, что лучшего мужа дочери не найти.

***

Автоматно – токарный цех. Я – слесарь второго разряда. Второй разряд – это 86 рублей. Треть – пятого, остальное – тридцатого. Смешные даже по тем временам деньги, но я и не напрягался. Я «шарошки» делал для съема с абразивных кругов неровностей. Работа не бей лежачего. Да и люди – золото. И я вконец расслабился.

Я на обед домой ходил. Жили мы рядом, и если не через проходную, а напрямки – через забор, а потом по железнодорожному полотну (соединяло цеха и склады), то и вовсе – минутное дело.

Через забор, по полотну, и – дома. И не только поесть успеваю, но и взремнуть. Лягу на коврик у входа, прямо в этой своей промасленной робе, и минут через двадцать мама будит. А тут куда – то ушла. Предупредила еще: «Не проспи». А я проспал. С час, не меньше. Ну и не было меня в общей сложности часа два. Влетаю в цех – бригадир, Женя. «И где, – спрашивает, – ты был?»

Другой, может, и растерялся бы. Суворовец – никогда.

– В «Заточке», – говорю. Наблюдал, как работают. Интересно же.

– Ну если интересно и наблюдал, то вот тебе, Перчик принес, – дает мне какую то болванку железную, – иди заточи вот по этим размерам.

Перчик – это не кличка. Это фамилия. И это инженер и жуткий совершенно рационализатор. Жуткий. Задолбал всех своими изобретениями.

– Иди, заточи, – говорит мне мастер Женя, – а я ни ухом, ни рылом. Где она, эта «Заточка» и то не знаю. А спросить не могу – разоблачат. Решаю подойти к вопросу логически: раз «Заточка», значит точильный камень должен быть. Смотрю, в конце цеха – станок с каменным колесом и двумя кнопками – красной и черной. Я – туда и – на черную. Камень не крутится. На красную – тот же результат. А Женя поглядывает. Встал к станку спиной, с понтом болванку изучаю, а сам свободной рукой на кнопки жать – не запускается машина хоть тресни! И тут открывается дверь справа от меня, а там точно такие же – с камнями и кнопками, и у каждого по мужику, и все у них крутится.

– А эти че здесь? – интересуюсь у одного насчет станков, возле которых я потел.

– Да списанные они.

Списаны и обесточены. А я, дурик, пытался их завести. Пригляделся к тому, как парни работают, начал свою болванку «тесать». Часа три творил, советуясь с товарищем штангелем: на миллиметр отклонишься – Перчик в бутылку лезит. Возвращаюсь в цех, там кроме бригадира уже никого. Померил Женя деталь…

– Работать умеешь. Но тачка тебе не светит.

– Это почему же?

– Лодырь, ты, Вован. А у нас блага – по труду.

– Да к восьмидесятому коммунизм обещали, а при нем, Женя, благосостояние отдельно взятого гражданина его собственная потребность определять будет. Так что еще покатаю девочек.

***

«На повестке дня колхозного партсобрания два вопроса: строительство сарая и строительство коммунизма. Ввиду отсутствия досок сразу перешли ко второму вопросу». Вот такие примерно анекдоты пошли гулять по стране после того, как Хрущев заявил: «Ны́нешнее поколе́ние сове́тских люде́й бу́дет жить при коммуни́зме». В 61- м году. Вынесли Сталина из Мавзолея и собрали 22 съезд, где Никита Сергеевич и выдал эту свою легендарную фразу. Фразу занесли в съездовские решения и плакаты кругом понавесили: «Наша цель – коммунизм».

Помню под одним таким тяну пивко с двумя фрезеровщиками.

– Щас бы воблочки! – мечтает тот, что помоложе.

– Что есть вобла? Кит, доплывший до коммунизма, – глядя в ополовиненную кружку говорит тот, что постарше. И, круто матерясь, начинает рассказывать, как ему в очередной раз снизили расценки.

Он бредил «Казанкой» – это лодка такая, из алюминия. В стране бушевала борьба романтики со слониками на комодах, и вот это был за слоников. Их было большинство в цехах нашего орденоносного предприятия. Абсолютное большинство. И у каждого была мечта. Кто-то мечтал о телевизоре, кто-то о лодке – моторке, кто-то и вовсе о «Москвиче». А че? Классная была по тем временам машина. Настоящий прорыв нашего автопрома. Ее охотно покупали рабочие Франции, Италии и других недружественных нам государств. А наши не могли. Им не давали.

На Шарике это было в порядке вещей. И не только на Шарике. Это я, слесарь второго разряда получал 86 рублей. Сдельщики, что гнали кольца для подшипников, получали больше. Но и им, чтобы купить тот же «Москвичонок», надо было годами ни есть и ни пить, а копить. Больше того, как только они повышали производительность своего труда, им тут же снижали расценки.

Тот, что матерился под пивко, мечтал о «Казанке». Но с казанкой не получалось и, выйдя из проходной, он соображал на троих возле ближайшей «магазки». Или брал курс на пивной ларек. Вот такая теперь у меня была кампания. Появилась своя кампания и у Ани.

***

Я осознал это не сразу. Днем то на заводе, а вечером у нас с ней вроде все как всегда. Но случились у меня отгулы. Три дня. Дружинникам давали. Дали и мне. И утром сходил я с матерью на базар, а после обеда – к Ане. Она как раз должна была из института вернуться.

– Была, но ушла, – говорит мне Анина мать.

– Куда? – пожимает плечами.

– Аню ищешь? – Валька. Стоит мне появиться во дворе, она тут как тут. – Не надо ее искать.

– Почему?

– Ну, у нее теперь своя компания.

– Какая может быть своя кампания? Вы че?!

– Володь, я не могу тебе сказать. Просто не надо ее искать, и все. – И опять этот взгляд собачий.

– Ей совсем не ты нужен, – затараторила, опасаюсь, что уйду. – Совсем не ты. И тебе другая нужна…

– Че ты несешь! – кидаю несчастной Вале, и – в институт. Из физиков там уже давно никого. Я опять к своей милой, а она как раз из подъезда выходит. И не одна – а с неким Семеном Карнецких.

Ну, кто не знает нынче Карнецкого? Нынче Карнецкого в нашем городе знают все. Знаменитость! Но прославили его отнюдь не открытия в области точных наук. И физику он не продвинул. Он совершил злостное хулиганство. Принял в один из ноябрьских праздников на грудь с одним своим таким же отвязным приятелем и, взгромоздясь на главный памятник города с флагом любезного нашего отечества, начал орать благим матом «ура!». В принципе все логично: когда и орать ура, если не в ноябрьские. Однако поступок сочтут криминальным, Карнецких выдворят из института, он обретет славу первого в истории нашего города диссидента, но диплом получит. В Казани. И местечко тепленькое в одном из НИИ. Поможет отец – работник горисполкома.

История эта случиться позже, а в тот момент я знать о нем не знал, об этом Карнецких, но было видно, и по одежде, и по манерам, парень не из простых.

– Знакомьтесь, – представила нас друг другу Аня, и мы пошли Карнецких провожать на автобус. Он жил в самом центре города. В так называемом, обкомовском доме.

– За конспектами заходил, – объяснила Аня визит молодого человека, поднимаясь по лестнице к двери квартиры. Но когда я навострился за ней (родители работали во вторую), остановила: « Мне сегодня нельзя. Понимаешь?»

Я точно помнил, что и на прошлой неделе ей было нельзя. Но не сказал ничего.

Я покинул любимую молча. Хотя в голове у меня шел еще тот базар. Поступить, я должен во что бы то ни стало поступить. Такой была итоговая мысль развернувшейся в башке дискуссии. Дал себе слово засесть, наконец, за учебники, но в выходные Аня предложила съездить с нею на дачу – надо было вскопать участок. Как только я закончил с участком, выяснилось, что кончились и критические дни. Вот прямо только что.

В Москву я все же поехал. Приехал, и живу не у Гешки – в общаге.

Когда я прибыл в общагу с направлением на поселение, комендантша, дабрая женщина, взглянула на меня сочувственно-жалостливо.

– Опоздали вы, молодой человек, все комнаты в общежитии, к сожалению, заняты.

– Что же мне теперь делать – на улицу?

– Да нет, есть одна комната, но там живет старшекурсник Вилл, скажем так, не очень корректного поведения. Губайдуллин – его фамилия.

– Что, бить меня будет? – спросил я с ухмылкой.

– Бить – не бить, но могут быть проблемы. Да вы не отчаивайтесь, если что – сразу ко мне.

Да! Вот невезуха – опять проблемы! В комнате я разложил свои вещи, учебники и стал заниматься. Но в голову ничего не лезло. Во-первых, я не смог найти Аню, которая приехала в Москву к родственникам. Сверлила мысль, что она специально мне дала неправильный адрес, чтобы встречаться с тем голубоглазым. Или…?

Во-вторых, этот «хулиган» Губайдуллин. После ужина сосисками и стаканом кофе из цикория в буфете, я попытался позубрить темы, но выходило плохо. К одиннадцати я разобрал постель, повесил на спинку стула свой пиджак, на котором красовался значок выпускника Суворовского училища, поставил его так, чтобы всяк входящий мог видеть, кто теперь здесь живет. Лег, но сон не шел. Ворочась с боку на бок, наконец, задремал.

Вдруг, слышу сквозь сон, что кто-то открывает дверь, насвистывая какую-то мелодию, зажигает свет…

Ну, думаю, началось! Я приоткрыл веки щелочкой, чтобы быть готовым ко всему.

Губайдуллин выключил свет и тихо-тихо на цыпочках подошел к своей кровати и плюхнулся в нее, не раздеваясь. Вскоре я услышал его похрапывание, успокоился и тут же уснул.

Проснувшись, я пошел умываться и вдруг слышу в спину:

– Братишка, а ты с какого года выпуска?

Я оглянулся, да это был наш кадет, на лет 5 старше меня, но его лицо было чертовски родным. Он встал с постели, и мы обнялись, как настоящие братья после долгой разлуки.

– Слушай, Вовик, это дело надо отметить. Я подфарцую сегодня немного, пригласим классных чувих и «айда поехало». Ты как?

– Ты знаешь, Вилл, у меня «айда-поехало» уже было в прошлом году с Гешей Куприным, и я провалился на экзаменах. В этом году мне кровь из носу надо поступить, иначе, капкан – армия на три года. Поступлю – отгуляем на все 100%. Слово кабальеро!

На том и порешили. Одной проблемой меньше. Но вторую надо решать! И я отправился на Главпочтамт звонить родителям Ани, чтобы узнать точный ее адрес. С задачей я справился, узнал адрес и вперед к Ане.

Встреча была бурной и радостной. Аня тоже меня потеряла и звонила моим родителям. Жизнь налаживается: Аня здесь и мне опять не до учебы.

Она поехала меня, что называется, поддержать. Но в результате, мы только и делали, что искали место, где бы уединиться. И только где-то на Вяземском водохранилище и нашли. Это сейчас просто: снял номер в гостинице, а то квартиру- и на ночь предлагают, и на час. А тогда квартир под эти нужды не сдавали, а в гостинице требовали штампика в паспорте, да и мест свободных там никогда не было, в этих московских гостиницах. Так вот, куда ни придем – в Серебряный ли бор, на Лосиный ли остров – всюду люди. И мы, наверное, часа два на автобусе ехали, прежде чем поняли: в этой местности случиться могут только грибники, а до сезона грибной охоты еще целая жизнь. Пусть и маленькая.

Выскочили из автобуса, в чащу, расстелили какое –то одеяльце, и столько в ней было страсти, в моей Ане…

– Все это бред, бред собачий. Ей не нужен никто, кроме меня, – думал я. А между тем мы постоянно ссорились. Постоянно. По дурацким каким – то совершенно поводам. А чаще и вовсе без повода. Ну, типа ты кто такой, а ты кто такая. Мы либо занимались любовью, либо цапались.

Излише говорить, что я опять провалился. Увидел себя в списке неудачников и понял: теряю не просто вуз. Теряю Аню и мое с ней лучезарное будущее, а тут еще – армия… Но у меня возник план.

Глава 5

Две попытки пробиться в институт иностранных языков и обе неудачные? Я не мог поверить. Но это был хирургический факт. Опять провалился, и с треском. А тут еще армия. Нет, разумеется, служба суворовца испугать не могла. В ужас я приходил от мысли Аньку оставить одну на три года, тогда ведь забирали на три. Решил переждать осенний призыв у деда Павла. Бью телеграмму отцу: экзамен не сдал – еду в деревню. Приехал – сижу. Скукотень страшная. Рванул к тетке, она в пятнадцати километрах жила, в деревне Пустынь, и именно там обычно собиралась на лето родня. Из Питера приезжали, Москвы. Горожане второго или третьего поколения, чьи отцы и деды отрывались в столицы на заработки, да и оседали там. Но летом – на родину. Малая родина летом – это непременно, и непременно с ребятишками, прижитыми в городах. Так что летом там весело было, в Пустыни, но шла вторая половина августа, и городская молодежь разъехалась, а местным не до развлечений – кто на ферме, кто в поле. И у меня одна отрада – теткин гнедой.

Дед Павел лошадей уже не держал. Одну только корову, да и корова в Крутове – редкость. Хрущев ввел налог на скотину, и многие со скотиною завязали. Но у деда корова была. И у тетушки – корова, и еще колхозный гнедой – им дядька мой безрукий, Подобедов Петр, занимался. Ну и я ему помогал. Почистить, накормить, сводить к водопою…Но зарядили дожди. В Калининской области они ранние, и неделями льют. Сижу у окна, гляжу – паренек на рыжем коне и к нашему дому. Тогда в деревне не было никаких замков. Даже уходя, избы не запирали. Ну и он беспрепятственно входит. Оказалось, из Крутова. С телеграммою от отца. «Есть возможность поступить на заочное отделение института связи – выезжай,» – пишет отец. В армию заочников в те поры не брали. Я, однако, репу чешу. Связь – это ж физика, а у меня с нею вообще никак. Но приказ есть приказ. Собрал вещички, на велик, и к – деду. Вроде бы недалече – 15 км. Но дожди ж. То есть поначалу дорога – песок да галечка, а по лесу едешь – непролазная грязь. Опять же выехал я во второй половине дня, так что, когда лес проходил, темнеть уже стало, и к деду с бабкой явился чертом чумазым. Они меня – в баню, а поутру снарядили совхозную лошадь и в Раменье. Там – на автобус, и электричками, электричками до Москвы, оттуда – домой, а отец мне: « И физика, и химия, и алгебра с геометрией, так что давай, сынок, за учебники».