Хорошо забытое

Феликс Чечик

Хорошо забытое

© Ф. Чечик, текст, 2022

© Формаслов, 2022

I

«Журавли» не Гамзатова…»

«Журавли» не Гамзатовав переводе Н. Гребнева,из того невозвратного,незабытого времени —в исполнении пьяногопапы тридцатилетнегосплю и слушаю заново,забывая, что нет его.

«Как Рембо – завязать навсегда…»

Как Рембо – завязать навсегдасо стихами: забыть и забыться,чтобы только корабль, и вода,и матросов похмельные лица.Озарение? Боже ты мой!Озарение – грудь эфиопки:нечто среднее между хурмойи «Клико», вышибающей пробки.Небожитель и негоциант,путешественник на карусели,умирать возвратившийся Дантв госпитальном кромешном Марселе.Как Рембо, говоришь? Говори.Поливай и окучивай грядки,тиражируя скуки своина шестом и бесславном десятке.

«проснуться затемно пока…»

проснуться затемно покаеще и птицы не проснулисьне видеть слышать рыбакасреди офонаревших улицнесущего рыбацкий скарбвздыхая и кряхтя под грузомк реке где зазеркальный карпощупывает бездну усоми засыпая слушать птици сон увидеть на рассветенепродолжительный как блици удивительный как дети

«Гаэтано Доницетти…»

Гаэтано Доницетти —это музыка без нот,это пойманная в сетиптица плачет и поет.Предпочел бергамским вязампаутинную тюрьму,или реквием заказанне кому-то, а ему?Обреченная попытка —жить в раю, забыть про ади любовного напиткавыдыхающийся яд.

«Не пей с Валерой…»

– Не пей с Валерой, – говорилмой друг Володя.А сам не зная меры пилв плену мелодий.– Не пей с Володей, – говорилмой друг Валера.А сам в плену мелодий пил,не зная меры.И я не спорил с ними, нопил с тем и этим,и как закончилось вино,сам не заметил.И как ушел один, и каквторой в завязке…А я остался в дуракахиз доброй сказки:полцарства пропил, и в живыхне числясь даже,соображаю на троихв ночном трельяже.

«Забивали на труд, выпивали…»

Забивали на труд, выпивали на «Правде»,огурец малосольный по-братски деля,и не праздника ради, а веселия для.Посылали гонца в тридевятое царствои смотрели вослед с золотого крыльца.А гонец испарялся: ни винца, ни гонца.«Ничего, – говорили себе, – возвратится».«Не беда, – говорили себе, – подождем».А весенняя птица похмелялась дождем.Ждали час, ждали день, ждали век – утешеньев тишине разговоров ночных находя,под земное вращенье и песню дождя.И смотрели на Пину, уехав из Пинска,где сирень отцвела и белел краснотал.А гонец возвратился, да нас не застал.

«воробьи и трясогузки…»

воробьи и трясогузкипели песни не по-русскиу могилы на краюв мандариновом раюу покойницы старухина груди лежали рукивыражение лицав песню вслушивается

«Учиться влом, в любви облом…»

Учиться влом, в любви облом,курить по кругу за угломи на линейке быть распятым.И чувствовать себя битлом —незримым пятым.Слесарить, и качать права,и водку запивать чернилом.И аты-баты, и ать-двав ЗабВО, метельном и унылом.Но не подсесть на озверинот жизни бренной или бранной,и петь про yellow submarineбурятке Йоке полупьяной,и снова ощутить: незримв своей стране, как в иностранной.Молчи, скрывайся и терпи,живи бездарно и безбожно,пускай подлодкой на цепи,но только желтой, если можно, —чтоб в полночь получить с небесот Джона SMS.

«Смотрел на стрекоз, любовался на пчел…»

Смотрел на стрекоз, любовался на пчел,завидовал жалу осыи стал насекомым, но не перевелна зимнее время часы.Летал легкокрыло, как будто в раюи даже сумел рассмотретьфасеточным сердцем – не чью-то – своюв мельчайших подробностях смерть.

«прямиком из коляски…»

прямиком из коляскине послушавши матьза красивые глазкия пошел воеватьи на первой минутепал в неравном боюпередайте анютебескозырку мою

«Во двор зайду, в котором время…»

Во двор зайду, в котором времяостановилось навсегда:сараи, лавочки, деревьяи полуночная звезда.Зайду последний раз впервыезагладить старую вину,и молча медсестре Марии,несуществующий, кивну.

70-е

Хватит о воде и вате,жизнь одна и смерть одна,слониками на сервантепустота посрамлена.Выстроились по ранжиру:раз, два, три, четыре, пять…Граду посланы и миру.Улетать? Не улетать?Улетели друг за другомгуси-лебеди мои —к африканским летним вьюгам,к зимним пастбищам любви.

«Не усложняй! И так все сложно…»

Не усложняй! И так все сложно,учись у декабря – смотри,как просто, проще невозможно,сидят на ветках снегири.Укутанные в пух и перья,изнемогая от жары,они украсили деревья,что новогодние шары.И обмороженная веткапредоставляет им ночлег,и долгой ночью, редко-редко,очнувшись, стряхивают снег.Не усложняй! А на рассветепроснись ни свет и ни заряот репетиции на флейтедержавинского снегиря.

«играю на расческе…»

играю на расческерифмую на пескеа думаю о тоскелюбви тире тоскепо той простой причинечто совмещаю ятрагедию пуччинии легкость бытия

«Говорят, что я на папу…»

Говорят, что я на папустал со временем похож.В первый раз надену шляпуи надену брюки-клеш.Днем погожим, звонким, летним,у прохожих на виду,папой двадцатидвухлетнимс мамой по небу иду.

II

Пинск. 1979

А.А.

Обратите внимание начеловека, что слева на фото:он крепленого выпил вина,и работать ему неохота.Как же я понимаю его,как завидую завистью белой!А вокруг – ничего, никого,кроме неба и речки дебелой.Те, кто рядом, – мираж и вранье.Дверь исчезла. Сломалась отмычка.Черно-белое счастье мое.Навсегда упорхнувшая птичка.

«Поставят на уши весь двор…»

Поставят на уши весь двордва рислинга и три кагора.Кто Кьеркегор? Я – Кьеркегор?За Кьеркегора!Не на чужие – на свои,не вымокли, но отсырели.За метафизику любвии физику в кустах сирени!Потом на танцы. А потомлежать в траве девятым валом,и звездный лицезреть понтон,и муравьям светить фингалом.А утром снова на завод,и, этим фактом опечален,в автобусе сблюет вот-вотметафизический датчанин.

«столкнулся с бабочкой лоб в лоб…»

столкнулся с бабочкой лоб в лоби как ни странно выжил выжиллежу в сугробе и сугробот крови стал багрово-рыжимлежу в сугробе как во снепрактически уже без телаа дело близилось к веснеи в небе бабочка летела

«Что угодно? Дыни, сливы?…»

На рынке:

– Что хотите, мужчина?

Ст. Ливинский– Что угодно? Дыни, сливы?Шум, волненья благодать! —Чтобы мама с папой живыбыли снова и опять.Мне угодно, если можно,мелким оптом и вразвес,чтобы облако творожноплыло в синеве небес.Не жалей, родная, с верхомнасыпай и наливай,чтобы ехал – век за веком —краснопресненский трамвай.Чтобы он застрял в метели,не гремя и не звеня,чтобы ангелы глядели,улыбаясь, на меня.

«как медленно медленно время течет…»

как медленно медленно время течети как вытекает мгновеннорискнешь перекрыть этот краник чем чертне шутит и лопнула венаи хлещет и хлещет и нету концакак нету предела у детствапокуда смертельная бледность лицане выдаст тебя наконец-то

«Не орел – я поставил на решку…»

Не орел – я поставил на решку, —и живу с той поры кочево.Монпансье с табаком вперемешку —я вкуснее не ел ничего.– Ешь, сынок, – говорит дядя Хона,на ладони конфеты держа…И, рыдая, леса похоронносердце резали без ножа.Косогоры, овраги, пригорки,зеленеет речная вода.Горечь сахара, сладость махорки —не забуду уже никогда.– Угощайся. – Спасибо, – еще бы!Угощаюсь, слезами давясь.А под Старою Руссой сугробы,согревая, укутали вас.Небо – спереди. Прошлое – сзади.Посредине – любовь и страдав сорок третьем погибшего дяди,не курившего никогда.

«летним утром на море…»

летним утром на морегрею старые костизабывая о горео разлуке и злостине нарадуюсь геюи еврею и гоюгде хочу там и веюгде хочу там и вою

«Друг, на время февральской стужи…»

Друг, на время февральской стужии отсутствующей землизатяни ремешок потуже,дырку гвоздиком проколи.Затяни, не вернись из рейса,навсегда оставаясь «там»,заодно у плиты согрейся,повторяя «пропан-бутан».Плоскогубцами – ну же! ну же! —над конфоркою гвоздь зажав.Затяни ремешок потужена развалинах трех держав.Не унять предотлетной дрожии невыделанной души…Жженным запахом млечной кожи,затянув ремешок, дыши.

«В прекрасном прошлом было всяко…»

В прекрасном прошлом было всяко:и обожаемая мной,убитая ментом, собака,что стала «болью головной».И первая, в двенадцать с чем-то,неразделенная любовь,что рвется, будто кинолента,надеждой склеенная вновь.И утренний туман над Пиной,и в небе аистов следы,и тихий свет радиоактивной,зашкаливающей руды.Прекрасны тающие стаии перистые облака,где, слава Богу, мы не сталипрекрасным будущим пока.

Элегия

Селедками в бочке трамваямы ехали – шепот и крик!А время, снежинками тая,нам капало за воротник.Дыша табаком, перегаром,в замерзшее глядя окно,мы знали, что это недаром,с неведением заодно.Мы ехали на 23-м;а, может быть, едем ещевсю ночь и никак не приедем —нам холодно и горячо.Я мертвый, и ты не живая,и звездный пожар над Москвой.И только водитель трамваявсе время вертел головой.

«Страшнее подвала я в жизни не знал ничего…»

Страшнее подвала я в жизни не знал ничего:«Сходи за картошкой, сынок». Не признаешься ведь.Убожество личное и темноты божество,где бомбоубежища дверь зарычит, как медведь.Разбитой – вовек не забудется! – лампочки хруст,и холод подвальный лица моего супротив,и, чтоб не лишиться остатка отсутствия чувств,насвистывал из «Мушкетеров» игривый мотив.Дорога туда и обратно – каких-нибудь пятьминут, даже меньше, а страха – на целую жизнь.«Сходи за картошкой, сынок…» Я в подвале опять.Не дрейфь, поседевший старик! Из последних держись!

«На поминках пьется, как нигде…»

На поминках пьется, как нигде,как ни с кем уже и никогда.Борода склонилась к бороде:жатва скорби, памяти страда.Ну, давай, не чокаясь. Давай.Царствие Небесное. Ага.За окном прогромыхал трамвай,и запела за окном пурга.Запоем и мы про ямщика,с болью не своей накоротке,и прижмется мокрая щекак мокрой нафталиновой щеке.А потом – прогулки по воде,а потом – над головой вода.На поминках пьется, как нигде,как ни с кем уже и никогда.давай по новойтире по прежнейза гроб вишневыйи саван снежный

«На балконе, куря после третьей…»

На балконе, куря после третьей,мы сидели и слушали ветер,и закладывали виражито ли ангелы, то ли стрижи.Говорить ни о чем не хотелось:логос умер, безумствовал мелос,и уже никуда не спеша,говорила с душою душа…Лист кленовый, еще не помятый,ветром сорванный, падает в грязь.По четвертой и сразу по пятойнакатили, за стол возвратясь.И уже о любви, не о боли,черно-белое смотрим кино.То ли дождик за окнами, то лимокрый ангел стучится в окно.

«Она ему читает Чехова…»

Она ему читает Чеховав постели лежа перед сном,на пятом этаже в Орехово —Борисово, где за окномво тьме осенней лесопарковойрастерянная тишина,лишь молния блеснула сваркоюда светит изредка луна.На фоне мглы и неба хмурого —молчанье птиц наперебой,напоминающее Гуроваи разговор с самим собой.Свет выключили. Дождь за окнами.Дом обволакивает тьмой.Счастливые – неодинокимиуснули… Анна! Боже мой!

«Долго взглядом провожали…»

Долго взглядом провожали,как смотрели небу в ротна затеянный стрижамикосметический ремонт.Что ж, пока светло, покаместне стемнело, – расскажи,как заштопывали августпредзакатные стрижи.

III

«Заслушаешься Каравайчуком…»

Заслушаешься Каравайчуком —как будто бы кузнечиком, сверчкомоднажды летней ночью – ночью летней,когда мы дочь зачали и когдасветила нам гурзуфская звезда,где первый миг любви как миг последний.Заслушаешься… Будто бы в глазаглядишь – там зеленеет бирюза,летят века тире песка мгновенья.Лишь музыка безмолвья посреди —пока стучит, стучит, стучит в грудиполночный метроном сердцебиенья.

Из цикла «СПб – МСК»

1.А на Марсовом поле сирень.В Летнем тоже, но только пожиже.Я от собственных слез отсырел,как Георгий Иванов в Париже.Пятипалой сиренью дыша,и не строя ни замков, ни планов,по Гороховой бродит душа,и ее окликает Иванов.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.