Тим

– Матерь? – прошептала Альфия. Кажется, я впервые слышал ее голос.

Да, Матерь. Я чувствовал кожей – это она. Матерь здесь, она прибыла наконец.

Когда новоприбывшая подошла ближе, то обнаружилось, что ей лет двадцать пять – тридцать. Самой заурядной внешности, не красавица и не уродина.

Она обняла детей. Никто из них не отстранился. А я застыл в сторонке, как дурак, весь в чужой крови, с ножом в одной руке и пистолетом в другой, и хлопал зенками.

– Так вот вы какие, деточки мои… Как долго я вас искала! – Она разжала объятия и посмотрела на детей ласково, по-матерински. – Охотница.

Кивнула Тане.

– Певунья. – Кивок Альфие.

– Балагур. – Смеющийся взгляд на Захара.

Тут женщина перестала улыбаться и опустилась на колени перед Толиком.

– Зрячий… – Положила на него руки. Нет, не положила – возложила. – Он будет жить, не бойтесь, мы его вылечим. Пуля попала в живот, ничего важного не задела. Вижу это ясно.

– Правда? – пискнула Альфия.

– Правда, моя маленькая. Я никогда вас не обману. – Матерь повернула голову к мертвому Степану. – Время пастырей прошло, не так ли? Вы ведь знаете, мои родные, что пастухи убивают овец больше, чем все волки вместе взятые? Хватит нас стричь да резать. Пора вспомнить, откуда мы все народились.

– От папы с мамой? – неуверенно спросил Захар.

– От земли-матушки, – засмеялась женщина.

И вдруг посмотрела на меня:

– А ты что стоишь, Палач? Куда пойдешь ныне – с нами или своей дорогой? Задачу свою теперешнюю ты выполнил.

Она меня не боялась, несмотря на кровь и оружие. Зато я ее боялся так, что и не передать. Аж поджилки тряслись.

– Своей дорогой, – выдавил я. Подальше бы отсюда убраться!..

– Вот и ладно, – легко согласилась Матерь. – Ступай. Но помни: рано или поздно вернешься. Все из земли вышли, и все в землю вернутся.

Прозвучало зловеще. Я не стал уточнять, что она имеет в виду. Поспешно зашагал к джипу, сел, завел мотор. Выехал на трассу.

Некоторое время в зеркалах заднего вида во тьме мелькала светящаяся точка.

А потом она погасла.

Глава 3. СТАНЦИЯ

До глубокой ночи я ехал по бесконечной дороге. Далеко заполночь остановился где-то в глуши, заблокировал двери и уснул. Ночь была холодная, но двигатель включенным оставить я поостерегся – бензина оставалось меньше половины бака. Закутался во что только можно, но все равно ворочался, и снились мне сны тяжкие, вязкие, неприятные…

Утром проснулся в ледяной машине, завел двигатель, врубил печку, а сам выскочил наружу и запрыгал вокруг машины, чтобы согреться. По обе стороны от дороги тянулась равнина с редкими плешивыми лесочками, но сама дорога была четырехполосная, вдали торчали рекламные билборды, виднелась заправка и здания мотелей, магазинов, частные домишки.

Чувствовалась близость большого города.

При первой же возможности я наполнил канистру бензином из брошенных машин и залил в бак своего Мицубиси Паджеро Спорт. Мог бы пересесть в другую машину с полным баком, но надо перетаскивать барахло. И привык я уже к своему джипу… Поэтому пришлось побегать с канистрой, чтобы заполнить семидесятилитровый бак.

Сел за руль и снова поехал. И снова нахлынули на меня разные думы.

Ночью, удирая из летнего лагеря, куда прибыла Матерь, я все думал о том, что вообще происходит в мире. Все превращаются в кого-то другого: детки – в язычников, школьные учителя – в фанатиков, кто-то – в Буйных, а кто-то – в Оборотней. Не удивлюсь, если эта Матерь прежде была обычной женщиной.

А во что превращаюсь я? В палача, который должен убивать, выполняя чей-то приговор?

Был бы у меня спутник, я бы с ним поговорил, душу облегчил. Но в полном одиночестве мысли крутятся и крутятся, пытают, сводят с ума…

Когда вдали в дымке проступили силуэты городских зданий, на дорогу выскочило нечто маленькое, черное, вертлявое. Я затормозил – так и есть, собака. Черная, лохматая дворняга с торчащими ушками. Мое появление ее напугало, но отбежала она недалеко, остановилась, уставилась на меня, даже неуверенно вильнула хвостом. Давно не встречала людей за рулем, судя по всему.

Я вылез из машины, подозвал ее цоканьем языка. Собакен ринулся ко мне, и секунду спустя я гладил счастливую зверушку, которая вертелась у меня под ладонями, пыталась лизнуть в лицо и всячески демонстрировала радость.

– Как ты выжил, дружище? – пробормотал я.

Пес был худой, но не критично. Вероятно, нашел какой-то источник еды. Скажем, залез в магазин с мешками собачьего корма. Вдоль дороги ближе к городу должны быть такие магазины. Или этот пес принадлежал Бродяге, и этот Бродяга умер или бросил питомца? Я посмотрел на счастливого пса. Как его можно бросить? Наверное, хозяин погиб.

– Хочешь со мной? Будем как герои фильма “Я – легенда”!

Через минуту пес по имени Собакен сидел на переднем сидении с таким видом, словно всю жизнь этим занимался. Очевидно, так оно и было. А я разговаривал с псом и тоже был счастлив. Наконец-то я был не один.

Собака в моей ситуации – самое то. С людьми встречаться прямо сейчас как-то не тянуло – после детского лагеря отдыха, где обитали зловещие детки и Матерь. А вот собака – существо простое и понятное. Его любишь – и оно тебя любит. Вот с человеком такой трюк не прокатывает: иного можно любить всю жизнь, а он тебе в итоге говнеца подкинет. Он или она – неважно.

За несколько километров от города мы наткнулись на груды свалявшейся одежды, разбросанной по огромной территории. Шмотки Ушедших под Музыку. Я уже не так офигел, как в первый раз, но все же испытал неприятное ощущение, когда колеса джипа прокатились по мягкому…

– Пошопимся, Собакен, – сказал я. – Видишь, моя одежда порванная? Прибарахлиться надо. Может, Ушедшим она не нужна, а мне холодно. И вообще, хочу выглядеть прилично.

Город имел название, но про себя я называл его просто Город. Сейчас уже неважно, что как именовалось в прежнем мире.

Далеко вглубь города заехать не удалось – попал в пробку. Пробка эта стояла вот так уже полгода. Часть машин сгорела, часть была разбита вдребезги Ордой Буйных, но многие оставались целыми и невредимыми, хоть и были покрыты грязными разводами и птичьим дерьмом.

Пришлось дальше прогуляться пешком. Мы заглянули в один магазин, другой, третий. Я нашел пакет с собачьей едой и накормил Собакена прямо возле кассы, высыпая гранулы на пол. Потом налил воду из бутылки в пластмассовую чашку и напоил своего спутника. Собакен ел и пил культурно, не спеша.

В магазин одежды мы проникли с улицы прямо сквозь разбитую витрину. На первом этаже была женская одежда, на втором – мужская. Магазин особо не пограбили – то ли Бродяг в городе мало, то ли все они живут далеко отсюда. То ли вкус у них какой-то другой.

А мне коллекция магаза пришлась по вкусу. Я переоделся полностью, даже сменил трусы с носками. Цвета верхней одежды выбрал неброские, серо-стальные и темно-синие. Не улыбалось мне быть тем самым дураком, которого видно издалека. Финку я перевесил на новый ремень, пистолет Пастыря, MP-448 «Скиф», засунул сзади в штаны, биту закинул на плечо, поправил зеркальные очки, погляделся в ростовое зеркало – красавец хоть куда!

Собакен негромко гавкнул – тоже одобрял мой новый прикид. Я заметил, что пес вел себя тихо, почем зря не лаял. Животные на интуитивном уровне поняли после Первой Волны, что лишний шум поднимать негоже.

В следующем магазине, продуктовом, следов грабежа было намного больше. Все же жрать хочется гораздо чаще и сильнее, нежели наряжаться. Между полок в мясном отделе валялся обглоданный человеческих скелет в лохмотьях. Вероятно, его прибили еще во время Первой Волны. С тех пор и лежит, кормит голодных зверушек.

Прогулялись с Собакеном квартала на три, наткнулись на оружейный магазин, выпотрошенный подчистую. Даже резиновых дубинок не осталось. Зато нашлась отличная наплечная кобура, которую я тут же нацепил под новую куртку. Поначалу кобура мешала, но потом я про нее забыл.

Идя по улице с перевернутыми машинами, мусором, выбитыми окнами и непуганными стайками воробьев, я то и дело обращал внимание на камеры видеонаблюдения, торчащие то на столбах, то на горизонтальных штативах над улицами. Если есть электричество, получается, видео записывается? Кто смотрит эти записи? Кто обслуживает электростанции и объекты водоснабжения?

Кое-где стояла техника для разгона митингов. Здоровенные бронированные автомашины с щитами и штуками наверху, которые издают такой сильный звук, что у людей не выдерживают нервы. Были машины, из которых поливают толпу мощной струей воды.

На Буйных все это не действовало. Звук, от которого у нормального человека отваливались уши, Буйных бесил еще больше. Под ударами струй воды они падали и снова поднимались.

Некоторые машины походили на консервную банку, которой долго играли в футбол. Бронебойные стекла висят лоскутами, решетки вывернуты… А что сделали с водилами? Разорвали в клочья, хоронить нечего. Буйные ломали себе руки, ноги и головы, но перли и перли бешеной, яростной толпой, будто не живые это были существа, а бездушная стихия…

Время близилось к обеду, и у меня забурчал желудок.

– Пошли назад, Собакен. Ты-то пожрал, а у меня кишка кишке молотит по башке.

Собакен не возражал. Мы повернули назад, к джипу, где была еда от родителей и двух старых Оборотней из деревни. Пошли другим путем, по параллельной улице, чтобы зайти, если что, в какой-нибудь магазин.

Прошли два квартала, и Собакен вдруг заволновался, навострил уши. Через несколько минут и я услышал непонятный звук. Поют, что ли, хором?

И правда, где-то впереди негромко и заунывно пели люди. Много людей. Слов не разобрать, а мелодия как в некоторых народных песнях – хоть ложись и помирай.

А еще каркали вороны.

Собакен тихо зарычал, я шикнул на него. Вынул пистолет, снял с предохранителя, взвел курок – потренировался еще в пути. Если там много народа, то пистолет мне не поможет, с одиннадцатью-то патронами, но хоть что-то. Перехватил свободной рукой биту.

– Ты помалкивай, понял? – прошептал я. Умный пес прижал уши и качнул хвостом. Кажется, понял. – Мы только глянем, кто там, и назад…

Буйные вроде не поют, только орут и улюлюкают, собирая толпу. Оборотни не способны выходить из домов и разных искусственных строений. Но и будучи внутри, к пению не склонны. Тогда кто тут распевает? Бродяги вроде меня? Они что, балбесы – распевать посреди улицы? Или нализались?

Нет, пьяные так не поют. Или я ничего не понимаю в алкашах. К тому же после Первой Волны миновало почти шесть месяцев, все бухло давно растащили и выжрали. Ну и, наконец, судя по хору, певцов там чертова уйма.

Посетила меня здравая мысль свалить по-тихому, но я все же поперся выяснять, что да как. Не из пустого любопытства или безделья, а потому что решил: пора выяснить, что произошло с нашим миром.

Собакен держался у ног, вперед не забегал, шум не поднимал, хоть и трясся от возбуждения. Если бы он начал плохо себя вести, я бы сгреб его в охапку и убежал. А тут…

Прокрались мы до угла какого-то старинного трехэтажного здания с вычурными и крохотными балкончиками и выглянули.

Я посмотрел и чуть в обморок не грохнулся от страха.

Метрах в ста открывалась просторная площадь. И все это пространство заполняла толпа мужчин, женщин и детей. Тысячи людей. Все они покачивались, переступая с ноги на ноги, и медленно-медленно тащились по кругу, запрокинув головы вверх и бессильно повесив руки. И еще они глухо и заунывно пели песню на неведомом языке.

Над этой гигантской толпой, поющей и шаркающей ногами, с карканьем носились вороны. Высматривали, выклевать ли у кого глаза? Или чуяли мертвечинку? Не музыка же им нравилась, в самом деле.

Это были Буйные, я мог поклясться. Насмотрелся на этих тварей досыта. Внешне они обычные люди, но движения ломаные, дерганные, марионеточные. Кто-то из них наверняка сдох прямо в этой толпе, и остальные шагали прямо по телам, а вороны не могли улучить момент, чтобы поживиться…

Я разом вспотел с головы до ног. Оглянулся – улицы позади и сбоку пусты. Есть куда отступать. Если нас услышат… У Буйных слух плоховатый, хуже, чем у обычного человека, зато силы и дури хватит на троих.

– Пошли отсюда, Собакен, – прошептал я дрожащим голосом.

И тут Собакен начал подвывать в тон жуткой песни Буйных – сначала тихо, затем громче.

– Ты чего? Заткнись!

Бросив биту и сунув пистолет в кобуру, я схватил пса на руки, чтобы убежать с ним к машине и рвать когти из города, но Собакен учудил – взвизгнул и цапнул меня за рукав, несильно, но чувствительно. Я его выронил, и пес побежал к тысячной толпе, воя все громче.

– Собакен, блядь! – схватился я за голову.

Меня раздирало: хотелось одновременно бежать без оглядки и спасти моего спутника…

Кое-кто из Буйных, кто был ближе к нам, начал оборачиваться, дергая головой по-птичьи. Услыхали! Пятеро или шестеро отделились от основной толпы и пошли к псу, который остановился, но продолжал глухо выть.

А если выбежать, схватить пса, завернуть в куртку, чтобы не кусался, и бежать? Нет, долго, не успею – Буйные догонят, если ускорятся.

Я скорчился за углом и боялся дышать. Буйные перешли с шага на бег, кое-кто заулюлюкал, и тут Собакен, словно выйдя из транса, залаял. Лай был испуганный, трусливый – мол, где это я? Что происходит?

Буйные набросились на него, лай превратился в визг боли, хрустнуло… Я нырнул в укрытие. И не хотел смотреть, и высовывать голову было глупо. Совсем рядом, метрах в сорока от меня, за углом, топали и орали невнятицу Буйные. На крики подтягивались остальные, их топот морским прибоем нарастал, усиливался, обретал грохочущие нотки…

Я не выдержал. Схватил биту и побежал так, что ветер в ушах засвистел. За автомашинами согнулся и дальше бежал на полусогнутых. Шмыгнул в переулок, перебежал на другую сторону улицы и очутился возле моей Мицубиси. Запрыгнул за руль, завел мотор, рванул с места.

Уже приближаясь к окраине, увидел в зеркале заднего вида, как улицу позади захлестывает темная человеческая волна… Точнее, нечеловеческая.

Но им было не догнать меня.

Спустя четверть часа, огибая город по объездной и нарушая все мыслимые и немыслимые правила дорожного движения, я малость пришел в себя.

Посмотрел на соседнее сидение. Там остались грязные отпечатки лап и волоски шерсти моего утерянного друга.

***

Я отъехал от города километров на пятьдесят и остановился возле крохотной речушки – перевести дух и подкрепиться. О том, что Буйные меня догонят, не беспокоился. Если они громких звуков не слышат, то и не гонятся. После Первой Волны они редко собирались в толпы, а тем более – в Орду. Я впервые с тех пор наткнулся на такую ораву. И вели они себя необычно: раньше старались прятаться кто где. В подвалах, подъездах, любом темном уголке. И впадали в спячку, из которой выходили при громких звуках.

А теперь они пели эту зловещую песню, похожую на молитву… Мне почему-то подумалось, что они слышат музыку в голове и напевают ее, как Ушедшие. Кому они молились, какому жестокому богу?

На обочине я сварил на походном газовом баллоне кашу из чего попало. Из риса, гречки и мясных консервов. Мясо из консервов, собственно, мясом не было – сои больше, чем мяса. Но хоть вкус есть… Набрал в чайник воды из реки, вскипятил и заварил чайку. Сел на длинную подножку тачки и поел-попил горячего.

Стало намного лучше.

Попивая чай из большой кружки, прихваченной еще из дома, я глядел на развилку дороги впереди. Одна дорога вела на северо-восток, другая – на юго-восток. Мне надо на юг, чтобы следующей зимой не сдохнуть от морозов, если вырубятся отопление и электричество. Но в северном направлении высились гигантские трубы теплоэлектростанции, а из труб валил дым… Там кто-то до сих пор работал.

Заехать туда?

Каждый раз, когда я любопытствую, происходит что-то плохое. Но не бегать же от всего постоянно? Надо ведь выяснить, что произошло с миром!

– Направо пойдешь – в теплые страны попадешь, – проворчал я под нос. – Налево пойдешь – на электростанции проблемы найдешь… И ответы тоже.

“Или новые вопросы”, – додумалось само.

Собрав кухонные пожитки в багажник, я сел за руль и поехал. Налево.

Когда до ТЭС оставалось километра три, в редком лесочке по левую руку вдруг разглядел дымок. Раньше он сливался с дымом из трубы. А сейчас, притормозив, я обнаружил, что в лесочке среди кустов притаилась палатка камуфляжного цвета, а рядом двигается фигура.

Этот турист меня тоже заметил, вышел навстречу медленно, с опаской. Я остановился, выбрался из машины, распахнул куртку, чтобы дотянуться в случае чего до пистолета в кобуре.

“Туристу” было лет тридцать с небольшим. Среднего роста, ниже меня, худой, узкоплечий, с большой головой в вязаной шапочке, свитере с широким горлом, штанах милитари с накладными карманами. Чернобородый, длиннолицый, с близко посаженными глазами за стеклами круглых очков.

В одной руке он держал топорик, которым рубил сучья для костра, и больше оружия я не заметил. Опасным и агрессивным он не выглядел.

– День добрый, – сказал я.

– Здравствуйте, – отозвался тот хрипловатым высоким голосом.

– Меня зовут Тим, еду вот…

Я внезапно увидел за палаткой пятиместный “уазик” защитного цвета. Тоже мне, нашел на чем ездить! Выбирай любую машину – а он выбрал “уазик”!

– Боря, – представился бородач. – Сам не знаешь, куда едешь?

– Ну.

– Понятно. Заходи в гости, я как раз обедать собираюсь.

– Вы один?

Боря вздохнул:

– Один.

И я ему поверил. Был он какой-то простой и незамысловатый, этот Боря, почти что не от мира сего. Я принес кастрюльку с остатками моей странной каши, но Боря еду оценил. Он варил макароны с голубятиной, и мое варево внесло в меню разнообразие.

Сидя на бревне возле костра, мы разговорились.

Оказалось, что Боря всю зиму выживал в городе, а недели две назад решил проникнуть на ТЭС. Это оказалось не так-то просто, поэтому сейчас Боря живет в палатке, наблюдает за станцией.

– Почему проникнуть на станцию непросто? – спросил я.

– Вся санитарно-защитная зона заросла какими-то странными растениями. Там и раньше была лесополоса, но сейчас не протиснуться. Я пока не рискую, наблюдаю.

– Что выяснил?

– Работает там кто-то… – мрачно сказал Боря. – За пределы станции не выходят, чем питаются – непонятно.

– А ты уверен, что это люди?

– В том-то и дело, что не уверен.

– Может, Ушедшие там и работают?

Боря отчего-то помрачнел.

– Нет, не они.

Он наклонился куда-то назад, достал из сумки за бревном сломанный дрон.

– Вот, пытался полетать над ТЭС, поглядеть. Три дрона потерял. Связь прекращалась, будто экранирует что-то радиосигналы. Этого вернул, как только связь ухудшилась, но он все равно рухнул в лесу.

– Может, там радиация?

Боря снова потянулся к сумке, показал желтую металлическую коробочку с рубильником, циферблатом и ручкой на толстом проводе.

– Счетчик Гейгера. Радиации нет. То есть есть, но не выше фонового уровня. Есть радиопомехи, приемник шумит, когда включишь. Специально никто сигналы не глушит, судя по всему, но что-то у них излучает радиоволны на разных частотах. В основном, коротких.

– А если забраться повыше и посмотреть в бинокль?

Боря грустно хмыкнул.

– Куда заберешься? Ни горы, ни возвышенности рядом. Я дрон поднимал повыше и пытался разглядеть – не видно ни хера. Подъездные дороги все заросли этими… Полипами.

– Чем?

– Я эти странные деревья так про себя назвал. Они шевелятся.

Я вспомнил, что видел рощу, которая дрожала как от марева, хотя какое марево в нашей холодрыге?

– Ты их разглядывал вблизи?

– Ага. Они какие-то… мерзкие. Как раздавленный таракан. Смотреть противно.

Мы помолчали, потом пообсуждали теории апокалипсиса. Боря считал, что во всем виноваты инопланетяне. С нами разговаривать они не хотят, потому что у них другие планы. Какие – не понять. Молча, втихую переделывают планету, как им удобно. А зачем сложности с Буйными, Ушедшими и Оборотнями? А хрен их знает, инопланетян.

– Что будешь делать дальше? – спросил я.

Боря пожал плечами.

– Надо внутрь прорываться. Если помру, так хоть кое-что узнаю на прощание. Смысла жить вот так дальше не вижу.

Он повернулся ко мне:

– Пойдешь со мной?

Я ждал этого вопроса, но он все же застал меня врасплох. Я поколебался и сказал:

– Пойду. Что еще делать?

– Вот именно.

Он достал из одного из многочисленных карманов мобильник.

– Смотри.

Включил видос – похоже, сам его снял. На экране девушка, смеясь, говорила:

“Вот дурак ты, Борис! Большой мальчик, никак не повзрослеешь. Всё тебе в машинки играть… Потому и люблю тебя, дурачка”.

Боря выключил видео. Сказал дрогнувшим голосом:

– Единственный случай, когда моя Анютка в любви призналась. Я записал… Она у меня больше человек дела… была. Сюсюкать не любила. Теперь смотрю, когда хандра нападает. – Он вздохнул. – Раньше ради нее жил, а сейчас – ради правды. Всегда надо жить ради чего-то, что больше тебя, Тим. Ради любви, например. Или науки. Если живешь только ради себя, то смысла у жизни вовсе нет.

***

Прорываться сквозь пояс Полипов наметили назавтра с утра. Вечером поужинали возле костра. Когда стемнело, Боря пригласил меня в палатку, где у него был запасной спальный мешок и каремат. Я согласился – вдвоем теплее.

В темном лесу трещало, хрустело, ухало. Ночью задул ветер, похолодало, но в палатке и мешках было тепло. Мы уснули, а проснулись с первыми лучами солнца. День обещал быть солнечным и более-менее теплым. Погода радовала. Мы неспешно позавтракали и проверили вооружение. Я пощупал пистолет в кобуре, которую не снимал всю ночь, финку в ножнах и взял биту из машины. Боря ограничился складным походным ножом на поясе и вытащил из “уазика” автомат с оптическим прицелом. Я вытаращил глаза, а Боря, повесив оружие на грудь, любовно погладил длинный матовый ствол.

– АК-107, – сказал он. – Хорошая машинка.

Я крякнул. Мне бы такая штука тоже не помешала.

До пояса аномалий, заросшего Полипами, мы добрались на “уазике”. Я разглядывал эти Полипы. Невысокие деревца, самые высокие метра три в высоту, стволы толстые, перекрученные, бугристые, светлые. Ветки тоже все сплошь кривые, короткие, похожие на щупальца анемонов, усеянные узкими темно-коричневыми листочками. Росли Полипы впритык друг к другу, между некоторыми стволами можно протиснуться разве что боком.

И все эти неестественно выглядящие деревья медленно шевелились – и ветви двигались туда-сюда, и стволы покачивались. Зрелище действительно внушало отвращение.

На дороге, ведущей к ТЭС, валялись груды одежды Ушедших. Ветер принес, наверное. Или Ушедшие разделись здесь, вдали от города.

Метров за десять от первых рядов Полипов мы выбрались из авто и пошли пешком по асфальтированной дороге. Над лесом возвышались исполинские дымящиеся трубы.

– Газ жгут, – прошептал Боря, – или мазут. Значит, кто-то обслуживает и заводы нефтегазовой промышленности.

Когда подошли вплотную, меня передернуло. Поверхность стволов Полипов была гладкая, эластичная на вид, телесного цвета – точь-в-точь человеческая кожа, покрытая стеклянистой пленкой. Кажется, я видел волоски, родинки, пупки и слипшиеся руки и ноги… И все это было искажено до ужаса, будто человека запихнули в стеклянную кривую трубу, а он там подтаял, как воск, перекрутился и заполнил все пространство трубы.

И вот хочет этот изуродованный сверхъестественной силой человек выбраться из трубы – шевелится, дергается, но сбежать не может. Из этих чудовищных тел вырастали кожистые ветки с бурыми листочками, усеянные множеством зернышек наподобие стрекозиных или мушиных глазок. Снизу из “стволов” высовывались кожистые отростки вроде коровьих сосков. Или недоразвитых членов.

Я смотрел на этот шевелящийся лес из изуродованных человеческих тел, разбухших ног, превратившихся в корни, слипшихся с бочкообразными телами рук, и чувствовал, как у меня самого шевелятся волосы на голове.

– Ты знал, – выдавил я.

– Что это Ушедшие? – шепотом ответил Боря. – Да. Хотел, чтобы ты сам увидел.

– Ты боялся, что если скажешь, я сдрисну отсюда, – перебил я. – Не хотелось тебе одному идти. Боишься?

– Не описать как.

Я покосился на него. Боря таращился на человеко-деревья сквозь стекла очков, шмыгал носом. До меня вдруг кое-что дошло.

– Твоя Анюта ушла под Музыку?

Боря сжал челюсти, кивнул.

– Видишь, у них лиц нет, срослось все в одну массу, – еле слышно сказал он. – И вряд ли я ее узнаю, если увижу… Да и не обязательно она сюда ушла. Таких рощ в округе много. Но, Тим, если сердце подскажет: она, мол! – я ж рехнусь! Поэтому медлил, выжидал. А ты появился, я и подумал: пора…

Под конец этой короткой речи голос Бориса окреп, возвысился.