Полная версия
Петрикор
– Мне? Хорошо? Ты серьезно?
– Абсолютно.
– А мне плохо, представляешь? Я с ребенком – с утра до вечера. А от тебя только «привет-пока». Но со своей певицей ты можешь сутками болтать!
– Мы говорим о работе.
– Да, конечно. О работе. Вы треплетесь о своем джазе. Что, разве не так? Вы – родственные души. Вот в чем дело. А я – так… Всего лишь жена и мать твоего ребенка, которая не способна заценить фьюжн[13].
– У меня сегодня концерт важный, за хорошие деньги. Ты ведь хотела, чтобы Полина пошла в частный садик.
– Я хотела? А ты нет?
– Давай поговорим завтра утром. Обещаю.
– Ну да. И так всегда. А утром выяснится, что будет еще концерт, а до того – репетиция. Ты ребенком совсем не занимаешься!
– Ну, кто-то ведь должен работать? Дочь меня любит.
– Конечно, потому что редко тебя видит и каждый раз радуется, а я ей уже надоела: все время воспитываю и ворчу.
– Ну и что теперь? Хочешь, поменяемся местами?
– Ты серьезно?
– Вполне. Давай я буду сидеть с ребенком, а ты работать.
– Смешно. Ты без своего саксофона сразу умрешь. Ладно, давай – иди! И сам гладь свою рубашку.
Ксения вышла, и Жоржу захотелось закричать – громко, так громко, чтобы раствориться вместе с криком. Превратиться в один мощный звук и улететь куда-нибудь подальше.
«Отчего люди не летают?» – почему-то вспомнилось ему. Неужели все семьи так живут?! Зачем тогда вообще все это? Во имя чего человек добровольно себя мучит? Интересно, как обстояли дела у Дюка Эллингтона?[14] Его жена, Эдна Томпсон, так же наезжала на него из-за джаза? Хотя какая разница, что она думала. Главное – как он играл в The Cotton club[15], а нравилось это Эдне или нет, для истории джаза не имеет никакого значения.
«Надо срочно позвонить Феде. Он ведь легко мог укатить на дачу!» – пронеслось в голове. Концерты в последнее время случались не так часто. Мир во время пандемии неожиданно для всех поделился на до и после. Редкие встречи, проживание яркой совместной истории здесь и сейчас. Ребята каждый раз играли как в последний.
Жорж набрал номер Федора.
– Старик, привет! Мы сегодня играем. Ты как, в городе?
– Вот это новость! Чувствовал, что сегодня случится что-то хорошее.
– Открывается новый джаз-клуб.
– Что же они так, в последний момент?
– Ну, там ребята из Москвы должны были выступать, но кто-то из них заболел, и отменилось.
– А кому-то повезло – нам!
– Старик, ты становишься невозможным циником.
– Ты считаешь, есть другая форма выживания в этом мире?
– Я… А что я… Хочется верить, что мы все живем ради какой-то идеи.
– Вот именно что «какой-то». Ладно, старик. В 16 чекаемся. Играем в смокингах.
– Abgemacht![16] Обожаю смокинги.
Жорж увлекся джазом в подростковом возрасте. У его отца была вокально-инструментальная группа. Именно он сумел передать сыну особый заряд к музыке. Со временем Жорж понял, что в той, в чем-то наивной, музыке тоже присутствовал джаз, а может быть – прежде всего. Люди умели радоваться мелочам и знали наизусть каждую пластинку, потому что, как правило, их было всего две-три. Они даже музыкальные инструменты сами изготавливали. Дефицит в Советском Союзе распространялся на все. Делали тарелки для барабанной установки из подносов. А во время концертов держали включенным паяльник, на случай если что-то сломается. Кому знакома такая креативность в наше время?
«Я понял, что выхода нет! Но выход все же есть – и это джаз!» – любил повторять он. Жорж никогда не хотел играть в оркестре, где царствует главный дирижер и нет права на импровизацию. Ты всего лишь исполняешь чью-то волю, и не дай Бог задумать что-то свое, индивидуальное. Джаз всегда казался ему более честным и свободным, и даже больше – справедливым.
Жорж познакомился с Федором на богемной вечеринке у Семена шесть лет назад. Он тогда еще не был женат и не пропускал ни одной тусовки. Семен любил собирать вокруг себя талантливых людей. Считал, что таким образом делает мир лучше. Клавишник от Бога. Его и просить не надо, а уж тем более уговаривать: он мог часами играть без устали. Иногда казалось, что его не существует отдельно от инструмента.
При поступлении в музыкальную школу Семену сказали, что у него слишком короткие пальцы. Причем женщина со сморщенным лицом, очень сухая, похожая скорее на состарившегося зверька, а не на женщину, унизительно осматривала его руку. Растянула большой и указательный пальцы, а потом добавила, что ему никогда не сыграть La Campanella Франца Листа и даже второй концерт Прокофьева. Мама, которая привела его на экзамен, почти плакала. Семена все это скорее заинтриговало – в чем же сложность этих произведений? Тогда он, конечно, не понимал, что дело в каденции первой части, которая состоит из трех станов и требует от пианиста частых и широких скачков обеими руками. И да, эта акробатика для рук длится целых пять минут, за которыми следуют еще две напряженные части.
– Примите его, пожалуйста. – Мама смотрела на бесполого экзаменатора влажными глазами.
В семье никто не играл на музыкальных инструментах, и ей очень хотелось, чтобы Семен заложил основу этой традиции. К тому же в гостиной стояло фортепиано фирмы Bogemia, доставшееся от бывших владельцев квартиры.
Что смягчило сердце сухой дамы – взгляд матери или внутренняя решимость Семена, а возможно, и то и другое, кто знает? Но Семена приняли в музыкальную школу по классу фортепиано.
На третьем году обучения преподаватель музыки, который играл в небольшом джаз-клубе, дал Семену послушать запись Билла Эванса. Того самого, который создал главные оркестровые аранжировки для альбомов Майлза Дэйвиса Kind of Blue и Sketches of Spain. Семен вдохновился модальным джазом и ладовым принципом импровизации, в отличие от тонального, характерного для классической музыки. Blue in Green навсегда покорила его сердце.
На одной из тусовок, с концентрацией творческой энергии, музыканты нашли друг друга и объединились в джазовый коллектив.
В тот вечер все были пьяными и веселыми – кто-то даже слишком. По квартире разносились звуки композиции Girl from Ipanema. Жорж не любил ее. Считал, что Жобим и тенор-саксофонист незаслуженно получили «Грэмми» за «Запись года» со столь «попсовым», как он полагал, хитом. Почему-то он разозлился.
Федор стоял в стороне, тихо потягивал свой джин-тоник и улыбался. В какой-то момент Жоржу показалось, что он смеется над ним. Он несколько раз прошел мимо, а потом не выдержал:
– Ты что тут, самый умный?
– С чего ты решил?
– Смеешься над всеми… Харе уже!
– Что харе?
– Улыбаться.
– Хм… У тебя что, какие-то проблемы с улыбками? Фобия?
– Проблемы сейчас будут у тебя, если не прекратишь.
– Да что я должен прекратить?!
– Улыбаться…
– Хм… Чувак, ты серьезно?
После таких слов Жорж чуть было не накинулся на Федора. И если бы не Семен, который умудрялся всегда и везде появляться вовремя, то неизвестно, чем все могло закончиться.
– Ребята, вы чего? Хватит уже. Что случилось-то?
– Да вот стоит и смеется над всеми.
– Понятно…
Семен с трудом развернул Жоржа от Федора и уволок его в соседнюю комнату.
– Слушай… Тут такое дело, старик…
– Старик?! Ты ко всем так обращаешься? – огрызнулся Жорж.
– А тебе не нравится?
– Да, в общем-то, все равно: называй как хочешь.
– Ты что-то не в духе сегодня. Что-то случилось?
– Допрашивать будешь?
– Так вот, старик… Ой, прости. Больше не буду.
– У тебя, видимо, какая-то особая любовь к этому слову.
– Слушай, тут такое дело. Федор в детстве болел сильно. Какое-то время вообще с кровати не вставал. Потребовалось сделать операцию на позвоночник, но какой-то нерв задели. Никто не знал, выживет он вообще или нет. Больше года отходил после операции, а потом… Там такая история. Прямо фильм можно снимать. Прочел про Бадди Рича[17]. Он ведь считал, что все свыше. Можно учиться или не учиться, на талант это никак не влияет. Вот Федор и увлекся джазом.
– Странно.
– Что странно?
– Почему все прекрасное из боли?
– Из боли? Ну, нет… не все…
– А ты знаешь хоть одного счастливого музыканта?
– Счастливого? Знаю…
– И кто же это?
– Федор, например, или мы. Да все музыканты счастливые. У кого есть концерты. Ну а что, разве не так? Занимаешься любимым делом, а тебе за это еще и деньги платят. Настоящее счастье. Когда я слышу, как Федор играет, мне самому так хорошо становится. И знаешь, что я понял совсем недавно? Любовь тебя может предать, в любой момент, но пока твои руки способны играть, никто не может у тебя отнять этого, никто….
– Козел я… Б… Какой я козел…
– Да все мы… Слушай, мы не можем знать всех историй.
– Не можем. Не можем… Но терпимее и добрее можем быть?
– Можем. Но это тоже… Путь. Пойдем джемить.
– Предлагаю размяться чем-нибудь неспешным, медитативным, чтобы сбить излишнюю экспрессию!
Сначала ребята пробовали нанимать профессиональных продюсеров и даже предлагали им весьма неплохие деньги. Но из этой затеи ничего толком не получалось. Даже со старыми клиентами и площадками нанятые «продюсеры» и «организаторы» умудрялись ругаться и портить отношения.
Так что поиск подходящего организатора они отложили до лучших времен, а пока Жорж сам справлялся с этой задачей.
Нужно было связаться с контрабасом. Марик присоединился к ним год назад. До него контрабасистов приходилось менять довольно часто: никто не приживался. Дольше всех продержался Юра. Они выступали с ним где-то с полгода. Отличный музыкант: на сцене выдавал просто шедевры! А главное, что при этом никого не забивал и не пытался выделиться. Он-то как раз хорошо понимал, что такое джаз. Не выпячивал себя, умел поддержать партию другого. Если бы только не его любовь к рюмке приложиться! Сначала все как-то снисходительно и понимающе смотрели на маленькие шкалики, что он периодически доставал из рюкзака. Ну, кто не любит пропустить бокальчик после концерта?
Но через какое-то время Юра стал напиваться так, что терял над собой всякий контроль. Приходилось каждый раз после выступления волочить его по очереди домой. Предел наступил, когда он опоздал на репетицию перед серьезным ивентом, да еще пришел уже изрядно выпивший.
– Слушай, так нельзя! – попытался пристыдить его Жорж. – Мы же тут вроде все друг за друга. Как мушкетеры.
– Да пошел ты! Вы меня просто достали. Скажите спасибо, что я вообще пришел!
Если бы не концерт, то Жорж врезал бы ему, без вариантов! После выступления Юра сел за барную стойку и настоятельно потребовал виски. И как ни пытались его отговорить, снова напился до потери сознания.
Миша в тот вечер встречал Лику и помог загрузить дебошира в такси. Тот концерт стал их последним совместным выступлением с Юрой.
Жорж тогда впервые разговорился с Мишей. До этого вечера они виделись несколько раз и даже ходили вместе на концерт, но чувство принятия друг друга, которое переросло в настоящую крепкую дружбу, произошло именно в тот вечер. Жорж вообще считал: убеждение, что быть друзьями можно исключительно «со школы», – полная ерунда, обычное навязанное клише. Как и множество других. Люди, как известно, развиваются и иногда сильно меняются. При этом, как водится, расходятся в разные стороны. Неизбежное броуновское движение притягивает нас друг к другу – потому и шансов встретить «своего человека» в зрелом возрасте гораздо больше.
Марика они нашли (или он сам нашелся) в небольшом клубе. Этот гипертрофированный невротик как-то сразу прижился и стал своим.
Он был из тех редких музыкантов, кто выбрал контрабас по своей собственной воле, а не по воле и деспотии родителей, как это часто бывает. Все совпало, как в любви. И что удивляло еще больше, так это то, что контрабас приносил ему эстетическое удовольствие. Он сразу понял, что у соло контрабаса в джазе – свой «вайб»[18]. То, что в «бибопе»[19] это не просто ритм, а стихия, которая идет плечом к плечу с ударными.
В отличие от героя пьесы Зюскинда[20], ему как раз нравилось присутствие столь чувственного инструмента в его жизни. Необходимость заботиться о нем. Нравилось обнимать выпуклые формы контрабаса, в чем-то-то гипертрофированные и нелепые. Он не видел в этом никакой нравственной катастрофы. Марик жил один и заводил интрижки с симпатичными девушками. Для него вполне возможным, а может быть, и единственно возможным было наличие этих двух параллельных жизней, которым он не давал пересекаться. Идеальной и понятной, когда он играл и обнимал свой нуждающийся в точных нежных прикосновениях инструмент, и другой – непредсказуемой, но необходимой, подпитывающей эту первую, с которой невозможно было конкурировать.
Жорж наконец-то справился с рубашкой и написал Марику в «Телеграм». Тот на телефонные звонки редко отвечал, а вот на сообщения в мессенджере – сразу.
Марик, когда не играл, словно отсутствовал в этом мире, становился похожим на безмолвного наблюдателя. Или впадал в другую крайность: неожиданно бросался на всех с какими-то нелепыми вопросами о смысле жизни. Это вообще была его любимая тема: о сущности «внутреннего я» и работе с подсознанием. На этой почве они подружились с Ликой, которая тоже любила все эти эзотерические беседы.
Когда Жорж подходил к заведению, Лика уже стояла у входа. Смотрела вдаль и курила, элегантно отставив руку, как декадентка. Даже не заметила, как он подошел.
– Вот так новость! Ты что – опять закурила? – Жорж поцеловал ее в щеку и потянулся за пачкой.
– Надоело изображать здоровый образ жизни. Он точно не для меня.
– Ты же вроде решила бросить. Сколько не курила?
– Четыре месяца.
– Ну и зачем тогда начала? Тебе ведь особенно вредно… Хотя и сама знаешь.
– Нина Симон курила всю жизнь, что не помешало ей стать великой певицей.
– Трудно поспорить. Но ты все же бросай!
– Отстань. Мне хреново! Пришлось три маски на лицо делать, чтобы люди не испугались.
– Да я вижу, что ты зареванная. А что случилось-то?
– Миша меня бросил…
– Ой, не придумывай. Я знаю Мишу – он тебя безумно любит!
– Вот тут ты ошибаешься. Он мне сегодня звонил. А до этого на два дня телефон отключил: я чуть с ума не сошла. И вот сегодня утром «обрадовал»: мол, изменил мне и больше не любит. Ладно, пойдем репетировать, а то я сейчас опять разрыдаюсь. А может, мне выпить?
– Не вздумай. Еще хуже будет.
– Хуже точно не будет. Ты хоть понимаешь, что он мой первый и единственный мужчина?! – Лика заплакала, и тушь, которую она так старательно наносила на ресницы, потекла чернилами по щекам.
– Лика… Ну не надо. Не делай скоропалительных выводов!
– Скоропалительных? Ты сам-то понимаешь, что говоришь? Не беси меня! У тебя что – мужская солидарность включилась? Или он тебе что-нибудь рассказывал? Давай уже, говори правду.
– Какую правду, Лик. Я знаю Мишу и его отношение к тебе. Ну и денек. Меня сегодня Ксюша тоже с утра пилила. Слушай, а давай напьемся после концерта? Поговорим, как в старые добрые времена.
– Ну, я-то с радостью. Это ты человек семейный.
– Я уже взрослый мальчик. Так что решу сам.
– Тогда пошли. Там нас Марик ждет. – Лика промокнула салфеткой мокрое от слез лицо.
– А Семен еще не пришел? Меня, честно говоря, такое отношение утомляет. Сколько можно в эти дурацкие фокусы с телефоном играть? Взял бы тогда себя помощницу, чтобы дела решала. Ну, серьезно: невозможно уже!
– Брюзга! Ты идешь? – Лика обняла Жоржа.
– Слушай, я сейчас приду. Выкурю сигарету и приду. Мне надо немного успокоиться.
– Ладно. Пойду осмотрюсь и приведу себя в порядок.
Жорж достал телефон, нашел в контактах «Миша друг» и нажал.
– Привет!
– Привет, старик! Ну, ты как там?
– Хуже, чем я думал. Это просто ад какой-то. После химии совсем хреново стало. Не уверен, что выдержу. Как там Лика?
– Ох, старик. Она любит тебя! Может…
– Нет, я все решил. Прошу тебя. Я не хочу, чтобы она видела меня таким.
– Но ведь она имеет право сама выбрать.
– Я сказал тебе и надеюсь на твою порядочность. Для меня так лучше.
– А для нее?
– Для нее в первую очередь. Давай не будем продолжать. Поддержи ее, пожалуйста.
– Ты точно решил?
– Точно… И прошу тебя…
– Старик, давай поговорим?..
– Слушай, я сейчас не могу. Понимаешь, просто не могу. Пока…
Зал оказался даже больше, чем они предполагали. Человек на сто двадцать, да еще и с хорошей акустикой. Их встретила стройная девушка-администратор.
– Меня зовут Нина, – с чувством собственного достоинства произнесла она. – Все билеты проданы.
– Прекрасно, что в наше время люди еще слушают джаз! Значит, будем играть при полном зале. Это всегда приятно.
– Наш шеф сам в детстве на трубе играл. Кстати, он сегодня тоже будет. Хотел вас потом пригласить на ужин. Он слышал вашу игру в «Шляпе».
– Отлично. Поужинать за счет заведения? Мы всегда за. Только давайте сначала сыграем. А то я перед концертом сильно нервничаю.
– Нервничаете? – Нина удивленно посмотрела на Жоржа. – У вас же такой опыт.
– Настоящий артист всегда переживает перед концертом, а иначе он труп.
– Вам приготовить кофе? – приветливо предложила Нина.
– Было бы здорово!
Жорж интригующе улыбнулся – как он умел, когда хотел выглядеть неотразимым. А Лика подумала, что в сущности все мужчины одинаковы – не способны хранить верность…
Через пару минут подтянулся Семен: ни с кем не поздоровался и сразу же сел за рояль. Вполне в его манере.
Федор пришел чуть позже. Заснул на час днем и проспал.
Наконец-то все были в сборе…
– Ну, с чего начнем? – Федор включил свою знаменитую улыбку.
– Давайте с Feeling Good! – Лика выглядела уже совсем по-другому, словно оставила все свои переживания вместе с выкуренной сигаретой.
– Почему бы и нет? – подхватил Жорж. – Поехали!
Лика обхватила руками микрофон и закрыла глаза…
It’s a new dawn,It’s a new day,It’s a new lifeFor meAnd I’m feeling good…[21]…и начала творить свой джаз. Она пела про страсть… Про боль… Про нестерпимо высокую любовь… Про невозможность жить без музыки. Она творила свой мир – особенный, яркий, словно конфетти из неожиданно возникшего салюта.
Концерт прошел на одном дыхании. Полтора часа пролетели, оставив ощущение недосказанности. И дело было не в том, что за концерт хорошо заплатили и следовало выложиться. Просто в этот вечер они чувствовали себя единой субстанцией, каждый со своей партией, но в едином оргазме, как говорил Жорж. Все готовы были продолжить, но администратор сказала, что дальше начнутся жалобы, так как после одиннадцати шуметь запрещено.
Лика тоже в этот вечер пела особенно проникновенно.
– Ты сегодня неподражаема, – сказал Жорж после концерта. – Ну что, выпьем, поболтаем?
– А тебя точно дома не убьют?
– Слушай, я же сказал. Хватит из меня подкаблучника делать. Так что, виски?
– Виски мне сегодня точно не помешает. Я еще до конца не осознала, что мы расстались с Мишей.
Лика села на барный стул и скинула туфли. Ноги от каблуков опухли и гудели.
Бармен, молодой парень с бородой в стиле Николая Второго и внушительной татуировкой в виде китайского иероглифа, быстрым, отработанным движением разлил янтарный напиток по стаканам.
– За нас и за джаз. – Жорж залпом выпил свой.
Лика сделала глоток. Горло приятно обожгло.
– Я вот только знаешь чего не понимаю: как можно было так притворяться? Получается, я совсем не знала Мишу. За шесть лет, что мы прожили вместе, я ничего не узнала об этом человеке.
Она поднесла стакан к лицу, внимательно посмотрела на него, словно искала ответа, и последовала примеру друга.
– Вам повторить? – Бармен держал пузатую бутылку наготове.
Видимо, из опыта он понял, что эти двое точно решили сегодня напиться.
– Да, давайте. – Я вот не изменяю Ксении.
– Ни разу?
– Ни разу. А сегодня смотрел на нее и думал, что это какая-то чужая женщина, которую я совсем не знаю. Когда-то любил, может быть, и сейчас люблю. Только вот… Что-то происходит, понимаешь? Нам плохо вместе. Она все время чего-то ждет от меня. Я все время что-то должен. А ведь я тоже имею право просто отдохнуть, полежать на диване… – Жорж тяжело вздохнул. – Давай выпьем за свободу, несмотря ни на что. Никто никому не принадлежит. Очередной миф.
– Давай. Только ты забыл еще кое-что. Маленький нюанс.
– Какой же?
– Есть еще такое понятие как ответственность. Если двое решили, что хотят быть вместе. Свобода, конечно, прекрасно, но ты ведь уже не один. – Она посмотрела на Жоржа и двумя пальцами изящно захватила несколько чипсов. – Спасибо, что решил со мной выпить сегодня. Мне немного легче стало. Знаешь, психологи говорят, что когда человеку очень плохо, ему лучше не оставаться одному.
– Лика… Я хочу тебе кое-что сказать…
– Что?
– Лика… – Жорж допил виски.
– Говори уже, не тяни.
– Ты напрасно плохо думаешь о Мише.
– Напрасно? Жора, ты чего? – Глаза Лики наполнились мелкими красными прожилками. – А что я должна думать? Я все эти годы считала, что мы созданы друг для друга, что мы банда. У нас были планы.
– Так и есть. – Жорж уже немного опьянел и как-то весь обмяк. – Налей нам еще, – обратился он к бармену.
– Я тебя не понимаю. – Лика наклонилась и надела туфли, которые неприятно впились в ноги тысячей иголок.
– Лика, он мне сегодня звонил. Перед самым концертом. После химиотерапии.
– Что?! Что ты сейчас сказал?
– У Миши рак. Месяц назад обнаружили, и он просто не хотел тебе говорить. Понимаешь? Не хотел тебя расстраивать, решил, что так будет лучше… Для тебя.
Лика взяла стакан и залпом выпила виски.
– Вы просто ненормальные. Оба! Где он? Говори!
– В больнице. В 22-й медсанчасти.
– Какие же вы мужики идиоты. Придурки!
Официант поставил тарелку с «Цезарем» перед Ликой. Она встала и схватила сумку.
– Поешь, а то не доедешь до дома, – бросила Лика на ходу через плечо.
У бара стояло такси. Вызвал кто-то из гостей. Лика села и захлопнула дверь.
– Поехали…
– Лиговский, 45? Вы Алла?
– Нет. Лика. Мы едем в 22-ю медсанчасть.
– Но меня…
– Поехали, – безапелляционно сказала Лика. – Прошу вас.
Водитель посмотрел на нее в зеркало заднего вида и послушно завел автомобиль.
– Как скажете…
Чебурашка
Жизнь состоит не в том, чтобы найти себя.
Жизнь состоит в том, чтобы создать себя.
Бернард ШоуБыть идеальной, лучшей версией себя – вот, пожалуй, мечта Кати. Была мечта долгие годы. С самого детства, по крайней мере сколько она помнила себя. Большую роль в ее стремлении к перфекционизму сыграла воспитательница в детском саду. К такому выводу она пришла накануне своего сорокапятилетия на пятом сеансе с психотерапевтом, доктором психологических наук, последователем учений Юнга. Предыдущие четыре разбирали взаимоотношения с отцом и матерью, и казалось, количество пережитых «триггеров» и выплаканных слез освободили ее не только от переживаний, но и от всей жидкости в организме. И тут Катя снова заплакала, вспомнив, как воспитательница не хотела, чтобы она была Снегурочкой на новогоднем празднике, и нарочито громко сказала нянечке, что с Катиной внешностью только Чебурашку играть. Оставшиеся три часа до прихода мамы девочка проревела. Не то чтобы она не любила Чебурашку, этот мультфильм ей нравился, но вот внешне быть схожей с ним было как-то обидно.
По дороге домой мама спокойно сказала: «Ну, ты действительно не похожа на Снегурочку. Чего рыдать-то? Не все же красавицы от рождения». Катя ничего не ответила матери, уставшей от долгой дороги после работы в час пик, где в общественном транспорте все роднились, тесно прижимаясь друг к другу, но для себя решила, что ни за что на свете не будет Чебурашкой, несмотря на столь жесткий приговор расплывшейся тридцатилетней женщины с крашеными волосами канареечного цвета.
В школе Катя искала друга, кого-то, с кем ей так хотелось делиться своими мыслями, идеями, пирожками, конфетами, фантазиями – всем, что было у нее самой. И если ей удавалось увлечь кого-то своими рассказами или уговорить побегать вместе наперегонки, она считала, что как сама принадлежит «другу», так и он должен быть исключительно с ней. По-другому просто невозможно.
«У вашей дочери все гипертрофированно, все чересчур. Она пугает детей. Вы как-то объясните ей, что нужно учиться сдерживать свои эмоции…» Эти слова классного руководителя мама пересказывала отцу вечером на кухне, а Катя стояла под дверью и все слышала. Правда, ничего не поняла про гипертрофированную эмоциональность, но по интонации мамы и по тому, что они говорили об этом за закрытой дверью, догадывалась – это очень плохо. Потом мама вышла раскрасневшаяся, с разросшимися красными прожилками в глазах, похожих на замерзшее морозное стекло.
