Копи царя Соломона / King Solomon's Mines

“‘Ay,’ said Evans, ‘but I will spin you a queerer yarn than that’; and he went on to tell me how he had found in the far interior a ruined city, which he believed to be the Ophir of the Bible, and, by the way, other more learned men have said the same long since poor Evans's time. I was, I remember, listening open-eared to all these wonders, for I was young at the time, and this story of an ancient civilisation and of the treasures which those old Jewish or Phoenician adventurers used to extract from a country long since lapsed into the darkest barbarism took a great hold upon my imagination, when suddenly he said to me, ‘Lad, did you ever hear of the Suliman Mountains up to the north-west of the Mushakulumbwe country?’ I told him I never had.

«Ну! – сказал Иванс. – А я расскажу тебе нечто еще более удивительное!»

И он начал мне рассказывать о том, как далеко, во внутренних областях страны, он случайно набрел на развалины города. По его мнению, это был Офир, упоминаемый в Библии. Между прочим, другие, более ученые люди подтвердили мнение Иванса спустя много лет после того, как бедняга уже погиб. Помню, я слушал как зачарованный рассказ обо всех этих чудесах, потому что в то время я был молод и этот рассказ о древней цивилизации и о сокровищах, которые выкачивали оттуда старые иудейские и финикийские авантюристы, когда страна давно уже вновь впала в состояние самого дикого варварства, подействовал на мое воображение. Внезапно Иванс спросил меня: «Слышал ли ты когда-нибудь, дружище, о Сулеймановых горах, которые находятся к северо-западу от земли Машукулумбве?»[20] Я ответил, что ничего не слышал.

‘Ah, well,’ he said, ‘that is where Solomon really had his mines, his diamond mines, I mean.’

«Так вот, – сказал он, – именно там находились копи, принадлежавшие царю Соломону, – я говорю о его алмазных копях!»

“‘How do you know that?’ I asked.

«Откуда ты это знаешь?» – спросил я.

“‘Know it! why, what is “Suliman” but a corruption of Solomon?[21] Besides, an old Isanusi or witch doctoress up in the Manica country told me all about it. She said that the people who lived across those mountains were a “branch” of the Zulus, speaking a dialect of Zulu, but finer and bigger men even; that there lived among them great wizards, who had learnt their art from white men when “all the world was dark,” and who had the secret of a wonderful mine of “bright stones.”’

wizards ['wɪzǝdz] (wizard)

«Откуда я знаю? Как же! Ведь что такое «Сулейман», как не испорченное слово «Соломон»? И, кроме того, одна старая изанузи[22] в Земле Маника мне много об этом рассказывала. Она говорила, что народ, живший за этими горами, представлял собою ветвь племени зулусов и говорил на зулусском наречии, но эти люди были красивее и выше ростом, чем зулусы. Среди них жили великие волшебники, которые научились своему искусству у белых людей тогда, когда «весь мир был еще темен», и им была известна тайна чудесной копи, где находили «сверкающие камни».

“Well, I laughed at this story at the time, though it interested me, for the Diamond Fields were not discovered then, but poor Evans went off and was killed, and for twenty years I never thought any more of the matter. However, just twenty years afterwards – and that is a long time, gentlemen; an elephant hunter does not often live for twenty years at his business – I heard something more definite about Suliman's Mountains and the country which lies beyond them. I was up beyond the Manica country, at a place called Sitanda's Kraal, and a miserable place it was, for a man could get nothing to eat, and there was but little game about. I had an attack of fever, and was in a bad way generally, when one day a Portugee arrived with a single companion – a half-breed. Now I know your low-class Delagoa Portugee well. There is no greater devil unhung in a general way, battening as he does upon human agony and flesh in the shape of slaves.

beyond [bi'jɒnd]

fever ['fi:vǝ]

Ну, в то время эта история показалась мне смешной, хоть она и заинтересовала меня, так как алмазные россыпи тогда еще не были открыты. А бедный Иванс вскоре уехал и погиб, и целых двадцать лет я совершенно не вспоминал его рассказа. Но как раз двадцать лет спустя – а это долгий срок, господа, так как охота на слонов опасное ремесло и редко кому удается прожить столько времени, – так вот, двадцать лет спустя я услышал нечто более определенное о горах Сулеймана и о стране, которая лежит по ту сторону гор. Я находился в поселке, называемом крааль[23] Ситанди, за пределами Земли Маника. Скверное это место: есть там нечего, а дичи почти никакой. У меня был приступ лихорадки, и чувствовал я себя очень плохо. Однажды туда прибыл португалец, которого сопровождал только слуга-метис. Надо сказать, что я хорошо знаю португальцев из Делагоа[24], – нет на земле худших дьяволов, жиреющих на крови и страданиях своих рабов.

But this was quite a different type of man to the mean fellows whom I had been accustomed to meet; indeed, in appearance he reminded me more of the polite doms I have read about, for he was tall and thin, with large dark eyes and curling grey mustachios. We talked together for a while, for he could speak broken English, and I understood a little Portugee, and he told me that his name was José Silvestra, and that he had a place near Delagoa Bay. When he went on next day with his half-breed companion, he said ‘Good-bye,’ taking off his hat quite in the old style.

accustomed [ǝ'kʌstǝmd] (accustom)

appearance [ǝ'pɪǝrǝns]

mustachios [mǝ'stæʃiǝʊz]

Но этот человек резко отличался от тех, с которыми я привык встречаться. Он больше напоминал мне вежливых испанцев, о которых мне приходилось читать в книгах. Это был высокий, худой человек с темными глазами и вьющимися седыми усами. Мы немного побеседовали, так как он мог объясняться на ломаном английском языке, а я немного понимал по-португальски. Он сказал мне, что его имя Хозе Сильвестр и что у него есть участок земли около залива Делагоа. Когда на следующий день он отправился в путь со своим слугой-метисом, он попрощался со мной, сняв шляпу изысканным старомодным жестом.

“‘Good-bye, se~nor,’ he said; 'if ever we meet again I shall be the richest man in the world, and I will remember you.’ I laughed a little – I was too weak to laugh much – and watched him strike out for the great desert to the west, wondering if he was mad, or what he thought he was going to find there.

«До свиданья, сеньор, – сказал он. – Если нам суждено когда-либо встретиться вновь, я буду уже самым богатым человеком на свете и тогда не забуду о вас!»

Это меня немного развеселило, хоть я и был слишком слаб, чтобы смеяться. Я видел, что он направился на запад, к великой пустыне, и подумал – не сумасшедший ли он и что он рассчитывает там найти.

“A week passed, and I got the better of my fever. One evening I was sitting on the ground in front of the little tent I had with me, chewing the last leg of a miserable fowl I had bought from a native for a bit of cloth worth twenty fowls, and staring at the hot red sun sinking down over the desert, when suddenly I saw a figure, apparently that of a European, for it wore a coat, on the slope of the rising ground opposite to me, about three hundred yards away. The figure crept along on its hands and knees, then it got up and staggered forward a few yards on its legs, only to fall and crawl again. Seeing that it must be somebody in distress, I sent one of my hunters to help him, and presently he arrived, and who do you suppose it turned out to be?”

chewing ['ʧu:ɪŋ] (chew)

fowl [faʊl]

staggered ['stægǝd] (stagger)

Прошла неделя, и я выздоровел. Однажды вечером я сидел перед маленькой палаткой, которую возил с собой, и глодал последнюю ножку жалкой птицы, купленной мною у туземца за кусок ткани, стоивший двадцать таких птиц. Я смотрел на раскаленное красное солнце, которое тонуло в бескрайней пустыне, и вдруг на склоне холма, находившегося напротив меня на расстоянии около трехсот ярдов, заметил какого-то человека. Судя по одежде, это был европеец. Сначала он полз на четвереньках, затем поднялся и, шатаясь, прошел несколько ярдов. Потом он вновь упал и пополз дальше. Видя, что с незнакомцем произошло что-то неладное, я послал ему на помощь одного из моих охотников. Вскоре его привели, и оказалось, что это – как вы думаете, кто?

“José Silvestra, of course,” said Captain Good.

– Конечно, Хозе Сильвестр! – воскликнул капитан Гуд.

“Yes, José Silvestra, or rather his skeleton and a little skin. His face was a bright yellow with bilious fever, and his large dark eyes stood nearly out of his head, for all the flesh had gone. There was nothing but yellow parchment-like skin, white hair, and the gaunt bones sticking up beneath.

gaunt [gɔ:nt]

– Да, Хозе Сильвестр, вернее – его скелет, обтянутый кожей. Его лицо было ярко-желтого цвета от лихорадки, и большие темные глаза, казалось, торчали из черепа – так он был худ. Его кости резко выступали под желтой кожей, похожей на пергамент, волосы были седые.

“‘Water! for the sake of Christ, water!’ he moaned and I saw that his lips were cracked, and his tongue, which protruded between them, was swollen and blackish.

moaned [mǝʊnd] (moan)

«Воды, ради бога, воды!» – простонал он; губы его растрескались, и язык распух и почернел.

“I gave him water with a little milk in it, and he drank it in great gulps, two quarts or so, without stopping. I would not let him have any more. Then the fever took him again, and he fell down and began to rave about Suliman's Mountains, and the diamonds, and the desert. I carried him into the tent and did what I could for him, which was little enough; but I saw how it must end. About eleven o'clock he grew quieter, and I lay down for a little rest and went to sleep. At dawn I woke again, and in the half-light saw Silvestra sitting up, a strange, gaunt form, and gazing out towards the desert. Presently the first ray of the sun shot right across the wide plain before us till it reached the faraway crest of one of the tallest of the Suliman Mountains more than a hundred miles away.

Я дал ему воды, в которую добавил немного молока, и он выпил не менее двух кварт[25] залпом, огромными глотками. Больше я побоялся ему дать. Затем у него начался приступ лихорадки, он упал и начал бредить о горах Сулеймана, об алмазах и пустыне. Я взял его к себе в палатку и старался облегчить его страдания, насколько это было в моих силах. Многого сделать я, конечно, не мог. Я видел, чем это неизбежно должно кончиться. Около одиннадцати часов он немного успокоился. Я прилег отдохнуть и заснул. На рассвете я проснулся и в полумраке увидел его странную, худую фигуру. Он сидел и пристально смотрел в сторону пустыни. Вдруг первый солнечный луч осветил широкую равнину, расстилавшуюся перед нами, и скользнул по отдаленной вершине одной из самых высоких гор Сулеймана, которая находилась от нас на расстоянии более сотни миль.

“‘There it is!’ cried the dying man in Portuguese, and pointing with his long, thin arm, 'but I shall never reach it, never. No one will ever reach it!'

“Suddenly, he paused, and seemed to take a resolution. ‘Friend,’ he said, turning towards me, ‘are you there? My eyes grow dark.’”

«Вот она! – воскликнул умирающий по-португальски, протянув по направлению к вершине свою длинную, тощую руку. – Но мне уже никогда не дойти до нее, никогда! И никто никогда туда не доберется! – Вдруг он замолчал. Казалось, что он что-то обдумывает. – Друг, – сказал он, оборачиваясь ко мне, – вы здесь? У меня темнеет в глазах».

“‘Yes,’ I said; ‘yes, lie down now, and rest.’

«Да, – ответил я, – я здесь. А теперь лягте и отдохните».

“‘Ay,’ he answered, ‘I shall rest soon, I have time to rest – all eternity. Listen, I am dying! You have been good to me. I will give you the writing. Perhaps you will get there if you can live to pass the desert, which has killed my poor servant and me.’

eternity [ɪ'tɜ:nɪti]

«Я скоро отдохну, – отозвался он. – У меня будет много времени для отдыха – целая вечность. Я умираю! Вы были добры ко мне. Я дам вам один документ. Быть может, вы доберетесь туда, если выдержите путешествие по пустыне, которое погубило и меня и моего бедного слугу».

“Then he groped in his shirt and brought out what I thought was a Boer tobacco pouch made of the skin of the Swart-vet-pens or sable antelope. It was fastened with a little strip of hide, what we call a rimpi, and this he tried to loose, but could not. He handed it to me. ‘Untie it,’ he said. I did so, and extracted a bit of torn yellow linen on which something was written in rusty letters. Inside this rag was a paper.

Затем он пошарил за пазухой и вынул предмет, который я принял за бурский кисет для табака, сделанный из шкуры сабельной антилопы. Он был крепко завязан кожаным ремешком, который мы называем «римпи». Умирающий попытался развязать его, но не смог. Он передал его мне. «Развяжите это», – сказал он. Я повиновался и вынул клочок рваного пожелтевшего полотна, на котором что-то было написано буквами цвета ржавчины. Внутри находилась бумага.

“Then he went on feebly, for he was growing weak: ‘The paper has all that is on the linen. It took me years to read. Listen: my ancestor, a political refugee from Lisbon, and one of the first Portuguese who landed on these shores, wrote that when he was dying on those mountains which no white foot ever pressed before or since. His name was José da Silvestra, and he lived three hundred years ago. His slave, who waited for him on this side of the mountains, found him dead, and brought the writing home to Delagoa. It has been in the family ever since, but none have cared to read it, till at last I did. And I have lost my life over it, but another may succeed, and become the richest man in the world – the richest man in the world. Only give it to no one, señor; go yourself!’

ancestor ['ænsestǝ]

Он продолжал говорить очень тихо, так как силы его слабели:

«На бумаге написано то же самое, что и на обрывке материи. Я потратил многие годы, чтобы все это разобрать. Слушайте! Мой предок, политический эмигрант из Лиссабона, был одним из первых португальцев, высадившихся на этих берегах. Он написал этот документ, умирая среди тех гор, на которые ни до этого, ни после не ступала нога белого человека. Его звали Хозе да Сильвестра, и жил он триста лет назад. Раб, который ожидал его по эту сторону гор, нашел его труп и принес записку домой, в Делагоа. С тех пор она хранилась в семье, но никто не пытался ее прочесть, пока наконец мне не удалось это сделать самому. Это стоило мне жизни, но другому может помочь достичь успеха и стать самым богатым человеком в мире – да, самым богатым в мире! Только не отдавайте эту бумагу никому, отправляйтесь туда сами!»

“Then he began to wander again, and in an hour it was all over.

wander ['wɒndǝ]

Затем он снова начал бредить, и час спустя все было кончено.

“God rest him! he died very quietly, and I buried him deep, with big boulders on his breast; so I do not think that the jackals can have dug him up. And then I came away.”

Мир его праху! Он умер спокойно, и я похоронил его глубоко и положил валуны на могилу, поэтому не думаю, чтобы шакалам удалось вырыть его труп. А потом я оттуда уехал.

“Ay, but the document?” said Sir Henry, in a tone of deep interest.

– А что же сталось с документом? – спросил сэр Генри, слушавший меня с большим интересом.

“Yes, the document; what was in it?” added the captain.

– Да, да, что же было написано в этом документе? – добавил капитан Гуд.

“Well, gentlemen, if you like I will tell you. I have never showed it to anybody yet except to a drunken old Portuguese trader who translated it for me, and had forgotten all about it by the next morning. The original rag is at my home in Durban, together with poor Dom José’s translation, but I have the English rendering in my pocket-book, and a facsimile of the map, if it can be called a map. Here it is.”

facsimile [fæk'sɪmɪli]

– Хорошо, господа, если хотите, я расскажу вам и это. Я еще никому его не показывал, а пьяный старый португальский торговец, который перевел мне этот документ, забыл его содержание на следующее же утро.

Подлинный кусок материи у меня дома, в Дурбане, вместе с переводом бедного дона Хозе, но у меня в записной книжке есть английский перевод и копия карты, если это вообще можно назвать картой. Вот она. А теперь слушайте:

“I, José da Silvestra, who am now dying of hunger in the little cave here no snow is on the north side of the nipple of the southernmost of the two mountains I have named Sheba’s Breasts, write this in the year 1590 with a cleft bone upon a remnant of my raiment, my blood being the ink. If my slave should find it when he comes, and should bring it to Delagoa, let my friend (name illegible) bring the matter to the knowledge of the king, that he may send an army which, if they live through the desert and the mountains, and can overcome the brave Kukuanes and their devilish arts, to which end many priests should be brought, will make him the richest king since Solomon. With my own eyes I have seen the countless diamonds stored in Solomon’s treasure chamber behind the white Death; but through the treachery of Gagool the witch-finder I might bring nought away, scarcely my life. Let him who comes follow the map, and climb the snow of Sheba’s left breast till he reaches the nipple, on the north side of which is the great road Solomon made, from whence three days’ journey to the King’s Palace. Let him kill Gagool. Pray for my soul. Farewell.

José da Silvestra.”[26]

illegible [ɪ'ledʒǝbl]

nought [nɔ:t]

«Я, Хозе да Сильвестра, умирая от голода в маленькой пещере, где нет снега, на северном склоне вершины ближайшей к югу горы, одной из двух, которые я назвал Грудью Царицы Савской[27], пишу это собственной кровью в год 1590-й, обломком кости на клочке моей одежды. Если мой раб найдет эту записку, когда он придет сюда, и принесет ее в Делагоа, пусть мой друг (имя неразборчиво) даст знать королю о том, что здесь написано, чтобы он мог послать сюда армию. Если она преодолеет пустыню и горы и сможет победить отважных кукуанов и их дьявольское колдовство, для чего следует взять с собой много священнослужителей, то он станет богатейшим королем со времен Соломона. Я видел собственными глазами несметное число алмазов в сокровищнице Соломона, за Белой Смертью, но из-за вероломства Гагулы, охотницы за колдунами, я ничего не смог унести и едва спас свою жизнь. Пусть тот, кто пойдет туда, следует по пути, указанному на карте, и восходит по снегам, лежащим на левой Груди Царицы Савской, пока не дойдет до самой ее вершины. На северном ее склоне начинается Великая Дорога, проложенная Соломоном, откуда три дня пути до королевских владений. Пусть он убьет Гагулу. Молитесь о моей душе. Прощайте. Хозе да Сильвестра».

When I had finished reading the above, and shown the copy of the map, drawn by the dying hand of the old Dom with his blood for ink, there followed a silence of astonishment.

Когда я окончил чтение документа и показал копию карты, начерченной слабеющей рукой старого португальца – его собственной кровью вместо чернил, – наступило глубокое молчание. Мои слушатели были поражены.

“Well,” said Captain Good, “I have been round the world twice, and put in at most ports, but may I be hung for a mutineer if ever I heard a yarn like this out of a story book, or in it either, for the matter of that.”

mutineer [,mju:tɪ'nɪǝ]

yarn [jɑ:n]

– Да, – сказал наконец капитан Гуд, – я дважды объехал вокруг света и был во многих местах, но пусть меня повесят, если мне когда-либо приходилось слышать или читать этакую историю.

“It's a queer tale, Mr. Quatermain,” said Sir Henry. “I suppose you are not hoaxing us? It is, I know, sometimes thought allowable to take in a greenhorn.”

hoaxing ['hǝʊksɪŋ] (hoax)

– Да, это странная история, мистер Квотермейн, – прибавил в свою очередь сэр Генри. – Надеюсь, вы не подшучиваете над нами? Я знаю, что это иногда считается позволительным по отношению к новичкам.

“If you think that, Sir Henry,” I said, much put out, and pocketing my paper – for I do not like to be thought one of those silly fellows who consider it witty to tell lies, and who are forever boasting to newcomers of extraordinary hunting adventures which never happened – “if you think that, why, there is an end to the matter,” and I rose to go.

– Если вы так думаете, сэр Генри, тогда лучше покончим с этим, – сказал я очень раздраженно, кладя бумагу в карман и поднимаясь, чтобы уйти. – Я не люблю, чтобы меня принимали за одного из этих болванов, которые считают остроумным врать и постоянно хвастаются перед приезжими необычайными охотничьими приключениями, которых на самом деле никогда не было.

Sir Henry laid his large hand upon my shoulder. “Sit down, Mr. Quatermain,” he said, “I beg your pardon; I see very well you do not wish to deceive us, but the story sounded so strange that I could hardly believe it.”

Сэр Генри успокаивающим жестом положил свою большую руку мне на плечо.

– Сядьте, мистер Квотермейн, – сказал он, – и извините меня. Я прекрасно понимаю, что вы не хотите нас обманывать, но согласитесь, что ваш рассказ был настолько необычен, что нет ничего удивительного, что я мог усомниться в его правдивости.

“You shall see the original map and writing when we reach Durban,” I answered, somewhat mollified, for really when I came to consider the question it was scarcely wonderful that he should doubt my good faith.

– Вы увидите подлинную карту и документ, когда мы приедем в Дурбан, – сказал я, несколько успокоившись. Действительно, когда я задумался над своим рассказом, я понял, что сэр Генри совершенно прав.

“But,” I went on, “I have not told you about your brother. I knew the man Jim who was with him. He was a Bechuana by birth, a good hunter, and for a native a very clever man. That morning on which Mr. Neville was starting I saw Jim standing by my wagon and cutting up tobacco on the disselboom.

– Но я еще ничего не сказал о вашем брате. Я знал его слугу Джима, который отправился в путешествие вместе с ним. Это был очень умный туземец, родом из Бечуаны, и хороший охотник. Я видел Джима в то утро, когда мистер Невилль готовился к отъезду. Он стоял у моего фургона и резал табак для трубки.

“‘Jim,’ said I, ‘where are you off to this trip? It is elephants?’

«Джим, – сказал я, – куда это вы отправляетесь? За слонами?»

“'No, Baas,’ he answered, ‘we are after something worth much more than ivory.’

«Нет, баас[28], – отвечал он, – мы идем на поиски чего-то более ценного, чем слоновая кость».

“‘And what might that be?’ I said, for I was curious. 'Is it gold?'

«А что же это может быть? – спросил я из любопытства. – Золото?»

“‘No, Baas, something worth more than gold,’ and he grinned.

– Нет, баас, нечто более ценное, чем золото». – И он усмехнулся.

“I asked no more questions, for I did not like to lower my dignity by seeming inquisitive, but I was puzzled. Presently Jim finished cutting his tobacco.

inquisitive [ɪn'kwɪzɪtɪv]

Я более не задавал вопросов, потому что не желал показаться любопытным и тем самым уронить свое достоинство. Однако его слова сильно меня заинтересовали.

Вдруг Джим перестал резать табак.

“‘Baas,’ said he.

“I took no notice.

“‘Baas,’ said he again.

“‘Eh, boy, what is it?’ I asked.

“‘Baas, we are going after diamonds.’

“‘Diamonds! why, then, you are steering in the wrong direction; you should head for the Fields.’

«Баас», – сказал он.

Я сделал вид, что не слышу.

«Баас», – повторил он.

«Да, дружище, в чем дело?» – отозвался я.

«Баас, мы отправляемся за алмазами».

«За алмазами? Послушай, тогда вы совсем не туда едете, – вам же нужно ехать в сторону россыпей».

“‘Baas, have you ever heard of Suliman's Berg?’ – that is, Solomon's Mountains, Sir Henry.

“‘Ay!’

“‘Have you ever heard of the diamonds there?’

“‘I have heard a foolish story, Jim.’

«Баас, ты слышал когда-нибудь о Сулеймановых горах?»

«Да!»

«Ты слышал когда-нибудь, что там есть алмазы?»

«Я слышал какую-то дурацкую болтовню об этом, Джим».

“‘It is no story, Baas. Once I knew a woman who came from there, and reached Natal with her child, she told me: – she is dead now.’