Слон меча и магии

– Буду возводить рамки. Это… – Мила задумалась и принялась листать ежедневник. – Купирование. Странное какое слово… Я буду искать лазейки для вирусов и закрывать их. Если продолжать аналогию с медициной, то экзорцисты прописывают антибиотики, которые бьют и по магии, и по человеку, другие маги проводят симптоматическое лечение, забывая о первопричине. Я буду… – Мила нервно заскребла ногтями по обложке ежедневника. – Нет, не могу подобрать аналогию… купировать развитие болезни и укреплять иммунитет Дани-и-ла, чтобы он смог сам справляться, чтобы болезнь не прогрессировала, а, наоборот, отступала.

– Мы зовём его Даня.

– А я буду звать Дани-и-лом. Это тоже рамки.

Стало только сложнее и запутаннее, но этих малых знаний хватило для того, чтобы Лиля поверила девочке.

В машине не разговаривали. Роберт попытался завести свою любимую песню про шарлатанство, но, наткнувшись на полный решительности взгляд жены, вскоре успокоился. Мила замерла на заднем сиденье, глядя в окно и зажав в руках ежедневник. Сейчас, в широком белом платье-рубашке в тонкую чёрную полоску, она напоминала уже не шарнирную куклу, а какую-нибудь девчачью Барби – замершая красота, не совсем человеческая, но и не до конца игрушечная.

Лиля, как ни старалась, не могла отвести взгляд. Если лечение пройдёт успешно, Даня будет таким же. Немножко неестественным, шарнирным, немногословным. Но это ничего, к этому можно привыкнуть. В конце концов, он сможет говорить, сможет выражать свои эмоции не только бесконечным постукиванием пальцев по любой подвернувшейся поверхности.

Если лечение пройдёт успешно…

– Мне здесь не нравится, – заявила Мила, едва бросив взгляд в сторону комнаты Дани.

Лиля была солидарна с девочкой. В комнате сына непрерывно что-то щёлкало, тикало, звенело, трещало, вперемешку с музыкой и голосами чтецов аудиокниг или ведущих видеообзоров. Долго находиться там было невозможно, но Даню это успокаивало. Теперь Лиля подумала, что, вероятно, звуки служили защитой от прогрессирующей болезни. Пытались замедлить её распространение.

– Я ухожу, – и она действительно собралась уходить.

Роберт язвительно рассмеялся, а Лиля перехватила Милу за запястье. Испугалась, что оставит синяк – такой тонкой оказалась кожа под рубашкой, – но не отпустила. Девочка резко обернулась и с силой тряхнула рукой. Ещё и ещё, пока не освободилась.

– Меня нельзя трогать без предупреждения, – процедила она, яростно растирая запястье.

– Прости, прости, пожалуйста, – зашептала Лиля, пряча руки, словно это они были виновны в случившемся. – Не уходи сейчас, пожалуйста, хотя бы посмотри на него.

Мила нахмурилась от резкого смеха, донёсшегося из-за двери. Опять Даня смотрит обзоры, точнее, не смотрит, просто включает на фоне.

– Я зайду. Но когда выйду – заберу себе одну вещь из этой комнаты.

Роберт открыл было рот, чтобы отпустить какую-нибудь остроту, но девочка пресекла его попытку:

– Это нужно не мне. Ему.

Лиля вошла в комнату вместе с Милой. По сравнению с полупустой комнатой девочки здесь был настоящий склад всевозможных вещей. Звучащих вещей. Тяжёлая, забитая под завязку комната – осознала Лиля только сейчас.

Мила даже шага вглубь комнаты не сделала, шумно вдохнула и почти прокричала:

– Привет, Дани-ил! Я – Мила!

Ответной реакции не последовало. У девочки задёргалось верхнее левое веко, она яростно поскребла его ногтями, потом встрепенулась и раскрыла ежедневник на пустом развороте.

– Я буду говорить, а ты – отвечать! Если всё хорошо – ничего не делай! Если нет – постучи по столу!

В последнее время Даня только и мог что посредством стука выражать своё недовольство. Иногда казалось, что от стука трясётся мебель, но на самом деле – совсем не казалось, особенно после разбитого сервиза и упавшей с края стола вазы. В зале, не в Даниной шумной комнате, из которой он предпочитал не выходить без надобности.

– Тебе нравится, как я произношу твоё имя? Дани-ил.

Он быстро-быстро застучал по подлокотнику. Мила почесала дёргающееся веко ручкой, едва не расцарапавшись колпачком, и зачеркала в ежедневнике. Преодолевая дрожь, очертила хаотичные линии, превратила их в протянутую руку, нервно ухватила с тумбочки громко тикающие часы и выбежала прочь.

– Шарлатанка, – небрежно бросил ей вслед Роберт.

* * *

Лиля ждала прогресса, но его не было.

Мила приходила к ним вечером по будням. Неприязненно морщилась, заходя в Данину комнату. Каждый раз повторяла те же слова, что и в первый раз. Каждый раз спрашивала Даню о всяком-разном. Он стучал пальцами и больше ничего. Каляки и загогулины в ежедневнике принимали формы привычного. Мила, нервно потирающая дёргающееся веко и дрожащая с головы до ног, хватала очередную шумную вещь и молча уходила. Роберт словно мимоходом, но очень громко замечал, что такими темпами девчонка перетаскает из их квартиры все вещи.

С каждым днём Лиля всё больше задумывалась – уж не стала ли она жертвой ловкого трюка, гипноза, и с каждым днём всё больше боялась ответов.

В понедельник Мила тихо спросила, нравятся ли Дане тихие звуки, а Даня громко ответил. Короткое «нет», от которого Лиля чуть не расплакалась.

– А очень тихие звуки? – голос Милы едва угадывался за окружающим шумом.

– Нет, – с нажимом, ещё громче повторил Даня и застучал пальцами по столу.

На развороте возникла очередная каляка-маляка, скованная рамками обыденного, – что-то вроде граммофона.

– Значит, любишь громкие звуки? – уже обычным голосом продолжила Мила. Глаз начинал подрагивать, но она не уходила. – Почему?

– От них не… – Даня с трудом сглотнул и едва не закашлялся. – Не больно.

– Понятно, – кивнула девочка, подошла к компьютерному столу и с силой щёлкнула на пробел. Видео замерло, комната давно не была такой тихой. – Не включай при мне больше.

– Нет, – пальцы хотели было выразить недовольство стуком, но вместо этого плотно сцепились на запястье девочки.

– Мне не нравится. Отпусти, – Мила яростно зачесала кожу чуть выше места, где её ухватил Даня, потом переключилась на дёргающийся глаз, всхлипнула и чуть не заплакала.

– Мне тоже не нравится, – выдавил Даня, отбивая пальцами свободной руки по компьютерному столу. – Включи.

Лиля переводила встревоженный взгляд с одного подростка на другого, не в состоянии вмешаться. То, что происходило, было выше её понимания.

Мила кое-как попала по нужной клавише, и только когда из динамиков вновь полился звук, Даня разжал руку. Девочка рванула назад, едва не споткнулась о стул и, оказавшись на безопасном расстоянии, энергично заскребла запястье.

– Я заберу с собой вещь. Какую ты мне отдашь?

Даня задумался, потом махнул в сторону настольного вентилятора. Мила рванула провод и выскользнула из комнаты. Лиля заметила, что на запястье девочки проступили розовые бороздки и крошечные капельки крови. Даня стучал пальцами и хмурился.

– Лилия, мне нужно с тобой поговорить, – послышался голос Милы из-за двери.

Лиля вышла. Девочка протягивала ей листок, вырванный из ежедневника.

– Здесь список. О чём можно с ним говорить.

Лиля внимательно прочитала: «Даниил», «мама», «папа», «каникулы», «музыка», «весна», «громкие звуки», «тихие звуки». Всё, о чём они говорили на мимолётных сеансах.

– Я не понимаю. Здесь же почти всё, что ему не нравится.

– Я возвела рамки. Купировала. Здесь больше не просочится, – пояснила Мила. – Но всё равно следи. Говори. Убирай звуки, если он разрешит. Теперь будет легче.

Остаток вечера Лиля проговорила с сыном. Он был немногословен и утомлён, но всё же отвечал на вопросы и даже сам что-то рассказывал. Изредка стучал, но это уже было не выражение недовольства, а нечто вроде средства защиты. Как Мила защищала себя от прикосновений и шума, когда чесала глаз или руки.

Диалог шёл хорошо, пока случайно не сместился за пределы списка тем.

– Мы за тебя переживали, я и папа. Уже не знали, к кому обращаться. Врачи, маги, экзорцисты – на всех отложили деньги…

Даня сжал губы в тонкую линию и застучал по столу. Комнату тряхнуло, словно старый лифт, достигший нужного этажа; с тумбочки соскочил метроном, беспомощно застучал маятником об пол.

– Извини. Отдыхай, Данечка.

Лиля, глотая слёзы не то радости, не то страха, подошла к тумбочке и вернула метроном на место.

– Заберёшь? Она просила забирать.

– Не сегодня. Отдыхай.

Лиля ждала завтрашнего вечера как чуда.

* * *

Роберт перестал называть Милу шарлатанкой на следующий день и вообще вёл себя тише воды ниже травы. Ещё через день Лиля решила, что улыбаться – как раз то, чего ей давно не хватало.

Царапины на руках Милы зажили через неделю. Ещё через неделю Даня разрешил выключать видео, но только во время лечения. Через месяц Мила вручила ему коробку с фломастерами и попросила выбрать цвет.

– Твой цвет. Понимаешь?

Она сидела напротив него, по другую сторону письменного стола, совершенно спокойная, даже вроде довольная. Даня вытянул синий.

– Теперь, если что-то не нравится, – бей не пальцами, а фломастером по бумаге. Готов продолжать?

Даня кивнул. Губы дрогнули, словно он попытался улыбнуться. Девочка улыбнулась в ответ. Лиля тоже улыбнулась, глядя на них. Никакая Мила не кукла – обычная старшеклассница, немного застенчивая, в гостях у одноклассника, ещё более застенчивого. Так это выглядело со стороны. В это можно было поверить. И это могло стать правдой. Но как же долго… Сколько таких дней им всем ещё предстоит пережить? Перестучать, перерисовать. Сейчас Даня выдерживал не одну процедуру, но всё равно дело шло слишком медленно.

– Дружба, – тихо проговорила Мила.

Даня моментально застучал левой рукой, но девочка, задержав дыхание, накрыла его руку своей и прижала к столешнице. Несколько секунд они молча сопротивлялись друг другу, а потом Даня застучал правой рукой, синие точки разбежались по альбомному листу. Стук прекратился, Даня с тревогой посмотрел на полчище точек.

– Теперь огради, – Мила отпустила его левую руку и энергично зачесала подёргивающийся уголок губ.

– Не терзай лицо.

Она нехотя послушалась. Даня прочертил несколько уверенных линий на бумаге. Тревога ушла с его лица, расправив небольшую морщинку, которая образовалась над бровями за последние полгода. Изрисованный лист перекинулся через пружину.

– Рукопожатие, – девочка подкрепила слова действием.

Даня, лишённый возможности стучать левой рукой, вновь застучал фломастером по листу. Очертил сам, без напоминания. Мила осторожно высвободила руку, занесла ногти над кожей, опустила, едва царапнув.

– Молодец. Похвала.

Даня спохватился, что не успел перевернуть альбом, лихорадочно откинул лист, едва не вырвав, застучал новый рисунок.

– Не устал?

Он покачал головой и отключил музыку на мобильном. Лиля почти кожей чувствовала тишину, воцарившуюся в комнате. Только большие настенные часы еле слышно обозначали ход секундной стрелки. Даня зашелестел листом, выжидающе посмотрел на Милу.

– Влюблённость.

Ещё картина.

– Поцелуй.

Ещё картина. Даня задумался, украдкой глянул на маму, перелистнул страницу в альбоме.

– Поцелуй, – повторил он и, перегнувшись через стол, мягко, всего на мгновение соприкоснулся губами с Милой.

Две картины – в альбоме синим фломастером и на развороте ежедневника ручкой. Едва ли не соскребая кожу, Мила выпорхнула из комнаты. Обуреваемая противоположными чувствами, Лиля проследовала за ней.

– Всё хорошо?

Мила застыла на корточках, с незавязанными шнурками в руках.

– Уже хорошо. Такой границы у меня не было. Извини. Я приду завтра. Хотя…

Она встала, забыв о шнурках.

– Шнурки, – вздохнула Лиля. – Не забудь завязать, а то упадёшь.

– Говори с ним почаще. Теперь, когда он сам может прочерчивать рамки, всё будет хорошо, – Мила всё же наклонилась зашнуроваться и закончила очень тихо, не поднимая глаз: – Я больше не нужна.

– Нужна, – Лиля наконец определилась со своими чувствами. – Приходи, Мила. Можно я тебя обниму?

– Можно, – не поднимая головы, после тихого вздоха.

Лиля осторожно присела рядом и обхватила её за плечи.

– Приходи, хорошо?

Девочка дважды кивнула, после чего ушла.

Лиля вернулась в комнату сына. Стучал метроном, отмеряя такт, а Даня неспешно наигрывал на гитаре «В пещере горного короля». По темпу немного проседало, но звучало в целом неплохо, учитывая, что последний раз он всерьёз брался за инструмент года два назад.

– Она обиделась?

– Нет.

– А ты?

– Тоже нет. Удивилась только. Дань, можно я загляну в альбом?

Он кивнул.

На «дружбе» – весы, на «рукопожатии», что логично, рука. «Похвалу» Лиля случайно перелистнула, ну да ладно, её интересовало другое. «Влюблённость» – лёгкая и тонкая, словно у шарнирной куклы, фигура, вокруг которой кружатся осенние листья. «Поцелуй» – глаза в глаза, одни – большие, женские, другие чуть прищуренные, с небольшой морщинкой над плохо прорисованными бровями.

Лиля долго смотрела на последний рисунок.

– Даня?

– М?

– Счастье, – произнесла она и улыбнулась, протягивая сыну альбом.

* * *

На другой день Милу как подменили. Она молчала в ответ на приветствия, вообще словно не замечала людей вокруг. Спросила только, удалось ли порисовать без неё, потом коротко кивнула, даже не дождавшись ответа, и уселась напротив Дани.

– Сегодня не самая лучшая часть, – бегло предупредила она. – Страх.

Даня рассыпал точки в альбоме, а Мила внимательно смотрела за процессом. «Страх» обратился приоткрытой дверью, «обман» – конфетой на вытянутой руке, «насилие» – отогнутой с одного края линейкой.

– Зачем? – не выдержала Лиля. Только сейчас она остро почувствовала, что всё это выглядело как препарирование души.

Мила не обернулась.

– Я пытаюсь найти причину, из-за которой появилась царапина. Это всегда больно и неприятно. Жертва.

Комната вздрогнула. По спине Лили пробежал холодок, сердце опасливо, но в то же время безумно-радостно дрогнуло. Словно по воздуху прошла аквамариновая рябь, едва заметная. Так мелькает пейзаж за окном машины, несущейся по трассе на огромной скорости.

Лиля видела, как точки заполнили почти всё пространство листа. Мила напряжённо скребла ногтями столешницу и ждала, когда Даня прочертит границы. Едва он закрыл фломастер, девочка царапнула поверхность стола, подскочила и выбежала из комнаты.

– Мила! – крикнул вдогонку ей Даня. – Мила, нет!

Безрезультатно. Альбом в спешке упал на пол, из зала раздался крик Роберта. Даня громко выругался и метнулся в соседнюю комнату. Лиля не могла понять, что нарисовано, – лист перечёркнут несколько раз длинными горизонтальными полосами, но остро ощущала, что причина всему кроется там. Ближе… Рука утопающего, высовывающаяся из моря, наполненного десятками глаз, а рядом, но отвернувшись, – Роберт. И царапины, по всему листу не просто линии, а царапины.

На осознание ушло слишком много времени – из зала доносились крики и голоса. Лиля сделала шаг, но тут же покачнулась и едва не упала. Это пол тряхнуло или у неё просто ноги подкашиваются?

В зале ей предстала не самая приятная картина. Роберт прижался к стене, пряча лицо и непрерывно отмахиваясь, Мила стояла неподалёку. Ногти процарапывали воздух, высекали аквамарин, разделяли на пласты синего и зелёного, прокладывали путь существам, угадывавшимся по жёлтым парам безумных глаз. Болезнь, открывающая дорогу более страшным болезням.

– Мила, не надо, – упрашивал её Даня. Одной рукой он тянулся к ней, другой стучал по стене.

– Убери! Убери их!

– Не буду. Ты ведь сам их позвал? Сам принёс сына в жертву, потому что желал силы и власти, но без риска для себя? Магия – это болезнь. Пора бы тебе познакомиться с ней поближе.

– Мила, прекрати. Пожалуйста.

Руки Дани отстукивали по стене, комнату потряхивало, по дверному косяку поползла трещина. Да они же поубивают друг друга! Лиля едва ли не бегом вернулась в комнату. Где же, да где же… От громкого стука, прозвучавшего в зале, она вскрикнула и побежала обратно, зажав в одной руке ежедневник с ручкой, а в другой – синий фломастер.

Оказалось, из-за Даниной магии рухнула дверь. Аквамариновые полосы Милы дрожали, крошились и рассыпались на три цвета, жёлтые точки стали размером с монету, расширяли царапины до серьёзных ран. Лиля подсунула больным лекарство и, хрипя от нервного напряжения, прошептала:

– Справедливость.

У Милы среди каракуль в ежедневнике проступил меч, вогнанный в землю. Царапины, повинуясь её воле, затянулись. За неимением альбома Даня изрисовал обои. По одну сторону нарисованной двери – Роберт с вещами, по другую – Даня с мамой. Лиля плакала, зажав губы ладонью.

– Уходи. Забирай вещи и уходи.

Роберт, отмахиваясь от остатков аквамариновых царапин и неразборчиво бормоча, скрылся в спальне. Загремели вешалки.

– Закончим на позитивной ноте, да, дорогие мои? – Лиля их очень любила. Боялась, но любила. Она долго не могла найти ту самую позитивную ноту, наблюдая, как пальцы Милы беспокойно скребли то кожу на руках, то щёки, то обивку дивана, пока Даня не взял её руку в свою. – Спасение.

Через несколько секунд на стене красовался рисунок альбома с фломастером.

Чужая шкура

Всеволод Старолесьев

Мариус Хорнол привалился плечом к стене. Он едва одолел половину пути, а тело уже отказывалось повиноваться и на движения отзывалось болью.

Железные иглы впивались в суставы, мышцы казались растянутыми и слабыми, а кровь обжигала вены. Даже зубы ныли, настолько сурова оказалась плата за неуёмное по юности любопытство.

Мариус утёр пот с бледного лица, заросшего смоляной щетиной, и побрёл дальше, придерживаясь за холодную стену пальцами.

Определённо, замок стал орудием пыток, и пытал он самого кастеляна. Добравшись до галереи, ведущей от башни к обеденному залу, Мариус едва переставлял ноги. Взор его затуманился, и богатое убранство просторного помещения казалось затянутым плёнкой жира. С каждым днём переходы давались всё хуже. Какой прок от гор тёсаного камня, лестничных завитков, просторных залов и крытых переходов между башнями, если хозяин не способен даже пройтись по ним? Проще жить в срубе с чернью. Но Мариус был забит в замок, как в колодки.

Он в очередной раз утвердился во мнении, что поступил верно, спалив письмо с вызовом в Костяное Ложе. Ни один мастер, засевший в Костяном Ложе, не стоил ни долгой дороги к ним, ни ответа, который требовали от Мариуса. Да, он нарушал статут о запрете алхимии. Да, об этом стало известно – какая-то крыса продала его интерес рыхлым задницам, полирующим скамейки в Ложе. Но что с того? Свора, наложившая лапу на тайные знания, не имела здесь власти, а снять с должности кастеляна мог лишь король. С них станется подослать убийцу или очернить неугодного – мастера знамениты подковёрной вознёй, но сделать это в подобной глуши непросто.

Мастера греются в лучах Балирейского солнца. Едят фрукты и пьют вина, им привозят перепёлок, мёд, сладкие ягоды и белый хлеб. И все эти змеи, облачённые в шёлковые мантии, не делают и четверти того, что взвалил на плечи Мариуса Хорнола король.

Он посмотрел сквозь бойницу на обмёрзший Хрустальный Пик. Даже отсюда можно разглядеть завихрения снега, которые учинял неуёмный ветер. Мир вокруг замка оброс льдом, казался обманчиво хрупким, но под сверкающей скорлупой скрывался серый гранит. Скорбное место, утопающее в бедах. Поддерживать жизнь тут – искусство, и кастелян неплохо справлялся.

Замок – тридцать футов промёрзшего камня и трухлявого леса, – как гнилая корона венчал мёртвую голову ущелья Моут. Взирал с высоты на раскисшие от дождей курганы зверолюдей и редкие пятна деревушек вдали. Люди там выскабливали из жадной земли злаковые и растили мясные клубни, чтобы не опухнуть с голоду самим и прокормить гарнизон.

Король и его лорды называли ущелье первым и главным препятствием на пути тех, кто отрёкся от человеческого начала и принял чёрное пламя Зверя. На деле это была едва ли не тюрьма для всех, кого по каким-либо печальным причинам забросила сюда судьба. Кто мог, давно покинул стены и окрестности замка Орна-Моут, оставив его отверженным. Потомки земледельцев, свезённых сюда полтысячи лет назад, держались за могилы отцов и клочки возделанной почвы. А Мориса Хорнола держала королевская воля.

Его имя и должность прозвучали в пустом обеденном зале, словно хрустнула переломленная ветвь. Эхо простуженного голоса герольда ещё металось между стенами, когда Морис тяжело опустился в кресло.

В нишах стояли мрачные стражники в чёрных набивных доспехах, покрытых шитьём – два шпиля замка Орна-Моут на плечах и медный королевский ястреб на табардах. Флейтист и девка с бубном и двумя барабанчиками у пояса ожидали приказа, деля ячменную похлёбку и ржаные лепёшки.

Гостьи пока не было. Девица не рассчитывала оскорбить опозданием кастеляна, это он приковылял раньше назначенного срока.

Боль, притуплённая микстурами, отступала, чтобы затаиться в кончиках пальцев, в шее, под рёбрами, уснуть в крови. Мариус носил её долгие годы, она разрасталась, будто сорная трава, отбирая у него власть над собственным телом.

Со скуки Мариус вынул из рукава сложенный вчетверо листок. На пергаменте застыл чуть смазанный рисунок. Он был разделён на четыре неровные части узорной вязью.

Годы Затмения – так называли это мрачное событие летописцы.

На первой картинке измождённый человек склонял голову возле обомшелого костяка, напоминающего бурелом вековых дубов. Плоть Зверя давно истлела, но в костях зиждились искры чёрного пламени. Художник умело передал ужас, который внушали останки чудовища, повелевавшего древними людьми.

На второй мужчина, извлёкший чёрное пламя, разделил его с соратниками. Один сохранил людские черты и будто пытался удержать в себе, обхватившись за плечи. Второй раболепно согнулся в поклоне, вытянув длинные руки с огромными ладонями. Третий покрылся звериным мехом, лицо его стало чем-то средним между медвежьей мордой и поросячьим рылом, он глядел в сторону густых лесов. Четвёртый обернулся косматой тварью, возвышающейся над тремя собратьями и ревущей в небеса мерзкие проклятия, ярость и злоба переполняли его.

На третьей, самой масштабной, закованные в железо воины сошлись в битве со зверолюдьми. Мечи секли тугую плоть, когти рвали кольчуги и прокалывали пластины доспехов. Тела людей и нелюдей громоздились, как холмы, вокруг сражавшихся.

На последнем рисунке человек в доспехах из красной стали и короноподобном шлеме поднимал меч, указывая остриём на Хрустальный Пик. Ущелье Моута, ещё не перекрытое замком, было залито солнечным светом. Тут художник солгал. Балирейское солнце здесь не светило. За ущельем простиралась тьма, в которой мерцали огоньки пламени Зверя.

Художник упустил ещё кое-что – между второй и третьей картинками неплохо смотрелись бы головы Посольства Зверя. Древний король приказал казнить носителей чёрного пламени, нарушив все мирные обычаи. Вялая попытка договориться стала поводом для долгой резни. Стоило показать, из чьих костей возвели то самое Ложе, которое полируют шёлком разожравшиеся мастера. Но людям такая правда не по вкусу, без неё проще ненавидеть.

Рисунок был выполнен искусно, но Мариус Хорнол заинтересовался представлением по иной причине.

В Орна-Моут заезжали менестрели и балаганы. Веселили чернь, что жила в Юбке – нагромождении срубов и каменных домов, крытых дёрном и сланцем, тянущихся от подножия замка к курганам. Кастелян охотно платил артистам, но при этом сам никогда не захаживал на выступления. Тем удивительнее было получить подобное приглашение. На его обороте сияла чернильная надпись, что представление раскроет тайну чёрного пламени Зверя и поведает историю былых лет. Труппа называлась Майенарда, и это имя кое-что значило для того, кто покусился на собственность Ложа.

Его размышления прервал хрустящий голос герольда. Пожалуй, подумал Мариус, стоит поделиться микстурами с беднягой, а то каркает, как ворона.

– Адара из труппы Майенарда!

Дверь в зал распахнулась, на пороге появилась высокая девица лет двадцати. Рост говорил об её знатном происхождении, но знатных лицедеев не бывает. Платье, не самое изысканное, но идеально подогнанное по фигуре и расшитое по лифу серебряной лозой, казалось частью театрального костюма. Медные волосы, во время представления накрученные на узорный обруч, были убраны в толстую косу. Гостья выглядела старше, чем ему помнилось.

Она поклонилась Мариусу и уселась в кресло. Плечи у девицы были широкими, а руки жилистыми и крепкими.

– Мне стыдно, что заставила вас ждать, милорд, – голос у гостьи был низким, красивым и жарким. Стыд, о котором она говорила, окрасил чистые щёки румянцем.

– Это всего лишь время, – спокойно и холодно ответил Мариус. Он нарочно пришёл пораньше, чтобы сразу поставить гостью в уязвимое положение. Теперь она до конца вечера будет чувствовать себя виноватой.