Слон меча и магии

– Отчего же твои ладошки потны, хорёк? – раздался позади хриплый смех, ввинчиваясь под самые рёбра. – Мараешь печь, кормилицу нашу?

В горле пересохло, стало саднить.

– Они сами, – выдавил я. – Очаг же свят, как свято таборянство.

– Таборянин, если умысла злого не имеет, руками не потеет, – сделался чугунным голос отца. – Мокрые руки случаются у воров, зрадников и трусов. Украл чего? Предать свой табор решился?

– Ни в коем разе, – сглотнул я. Сглотнул не потому, что виновен, а оттого, что знаю каждое слово наперёд.

– Так боишься меня, что ли? – хмыкнуло сзади.

Боюсь, боюсь, заложный подери! Как же до чёртиков боюсь. Не впервой, уже проходили – но снова холодела спина, и вновь мокли ладони. Молвят, привыкнуть можно к чему угодно, но боль – другое дело. Подчас ожидание боли, знакомой по дурному опыту, только усиливает её.

И никакой привычки к ней нет.

– Молчишь? – выдохнул отец, хрустнув то ли шеей, то ли запястьем. – Ну молчи. Рот твой меня не боится, стало быть, раз правды не раскрывает. Да вот ладошки – что псина в течку. Сдают тебя с потрохами, хорёк… Но ответь-ка: кем прихожусь тебе?

Я опешил, услышав новый вопрос, что доселе не звучал перед печью.

– Батькой, – растерянно выпалил я.

Звякнули заклёпки отцовского пояса. Истерично скрипнули половицы под тяжёлыми сапогами.

– Нет-нет, ссыкливое ты отродье, – в нос дало куревом; меня замутило, – барон я тебе, а не батька. И если таборянин духом слаб, то кому его поучать, как не барону? Ты сразу родился сломленным, хорёк. Жалким. Но твой барон выправит тебя – ведь таков его долг перед табором. Вышколит, вышкурит, выдернет из этой обёртки настоящего мужчину. Даю тебе слово барона, слово Саула.

Я что есть мочи вжал кулаки в печное зерцало. Хотелось просочиться сквозь глину и кирпич, закопаться в угли, чтоб никто не нашёл… Или – хотя бы – устоять на ногах.

– Ничего-ничего, хорёк, – голос Саула стал обманчиво-мягким, – всем ведомо, что страх лечится любовью.

Рассекая воздух, свистнула нагайка.

– А барон любит тебя!

* * *

Гуляй-град неумолимо брёл по Глушотскому редколесью. Выворачивал стволы гранитными лапами, буравил холмы тяжеловесным кованым брюхом – но продолжал брести. С грохотом, скрежетом. Голова его, вырубленная в камне наподобие старческой, бесшумно кричала, раззявив закопчённый рот. Горб же, колючий от труб, дымом пачкал рассветное солнце, а окна рвали лес какофонией звуков.

Кузни гремели молотами, казармы – оружием и таборянской бранью, а нижние клети, где помещался скот, озверело мычали. Только горнило, средоточие пленённых душ, трудилось молча: с кротким рокотом томились в нём бесы, двигая гранит и раскаляя кузни. И лишь изредка, как бы взбрыкивая, озлобленные бесы поддавали жару чрезмерно. Тогда оживал на мгновение гранитный старческий лик, и рот, чёрный от сажи, скалился пламенем. Поднимался над лесом вороний грай.

Птичьи крики заставили вздрогнуть, и я зашипел от боли. Куртка из зобровой кожи, грубо сшитая и ещё не разношенная, скоблила лопатки при каждом резком движении. А спина ещё сочилась сукровицей, и та, подсыхая, клеем липла к рубахе.

Но двигаться приходилось: табор жаждал урожая. И все как один бодро сбирались на скорую жатву, осматривая сталь и чернёный доспех. Жёны, одетые в цветастые туники, заплетали мужьям боевые косы, что змеями сползали с затылков. Молодым таборянам помогали матери и сёстры.

Моей жене и сёстрам повезло – их не существовало. Матери повезло меньше: та умерла при родах.

Сбираясь сам, я еле успевал. И только-только подвязал к перчатке щит-крыло, когда появился отец.

Саул вошёл на плац-палубу, и таборяне зароптали. Барон был одет в рубиновый кунтуш, подвязанный клёпаным поясом. У бедра неизменно покоилась нагайка, от одного вида которой зудит моя спина.

– Ну что, уроды, готовы потоптать южаков? – гаркнул Саул в угольную с проседью бороду.

Таборяне взорвались гомоном, потрясая кулаками.

Барон одобрительно тряхнул головой, и блестящая, с аршин длиной коса свесилась с его бритого черепа. Саул обвёл таборян колючим взглядом, и я потупил взор, чтобы не встретиться своими глазами с его – такими же чёрными.

– Глушота нашептала, что южаки не шибко нас уважают, – продолжал барон, – крадутся по нашей земле, как шелудивые мыши. Думают, табор не видит дальше своего носа. Думают, здесь можно затеряться, слиться с Глушотой…

Таборяне засвистели, обнажая зубы.

Барон поднял ладонь, и толпа смолкла. Ладонь у отца жёлтая, мозолистая и – как всегда – на зависть сухая.

– Но южаки забыли, что табор – это и есть Глушота. И слиться с ней можно единожды, – отец оскалился, – удобрив наши леса. Костями и кровью!

– Костями и кровью! – вторили лужёные глотки таборян.

– Костями и кровью, – терялся мой голос в общем хоре.

Довольный собой, Саул тыкнул пальцем куда-то в скопище рубак.

– Нир! – позвал он. – Поведешь уродов в бой. Сегодня ты асавул.

Чёрная масса таборян расступилась. Нир, сухой и узловатый, что старая рогатина, по привычке пригладил вислые усы.

– Ну и ну, барон. Уж думал, не попросишь, – ответил он равнодушно.

По толпе прошёл смех. Нира поздравляли, но тот оставался скуп на слова.

– Сталбыть, барон, не уважишь нас своим участием? – донеслось откуда-то с краю. Это козье блеянье я бы узнал из тысячи.

– А что, Цирон, – фыркнул отец, – тебя на коленки посадить? Страшно без барона рубиться?

Цирон сплюнул в пальцы и вытер о брюхо. Он обрюзг и зарос, что медведь в спячку. Мало того, что головы не брил, так ещё и взбрыкивал напоказ. Из зависти он вскипал или ради авторитета, но барон его не трогал.

Ведь четверть всего табора приходилась Цирону роднёй.

– Я-то знаю, где таборянину самое место, барон. Так-то знаю! – прихрамывая, Цирон вышел вперёд. – В сече ему место, так-то. А кто отсиживается на палубе, тот нежный становится. Как молочный южак, так-то.

Толпа стала бурлить, зазвучала пёстрая брань. Цирон со злорадной усмешкой приложился к бурдюку.

Говорили, он кормил своего зобра дурман-грибами, а потом пил его мочу. Так якобы проходила боль в увечном колене.

– Молчать! – гаркнул Саул, изменившись в лице. – Приберегите ругань для южаков, сукины дети. Их хаять надо, а не друг друга. А кто забылся, тот своё получит. Даю слово барона.

Цирон весь побагровел, но перечить не решился. Его толстая мохнатая лапа судорожно сжала бурдюк.

– А непослушных барон прощает, – вдруг улыбнулся отец. – Спесь простительна, коли налегаешь на поганки!

Плац-палуба взорвалась хохотом, и свисты недовольных захлебнулись в этой волне. Сквернословя себе под нос, Цирон растолкал таборян и скрылся. Отец же что-то оживлённо объяснял Ниру, тыча в кусок пергамента.

До меня ему дела не было. К счастью.

* * *

Когда Гуляй-град с чудовищным грохотом встал, вспахав землю гранитной бородой, из чрева его повалили таборяне. Всадники хлестали наподобие крови – только мглистой, живой, что меняла направление, загибалась кольцами и тут же рассыпалась на брызги, чтобы вновь слиться в единый поток.

Бородатые, в чёрной коже и с чёрными же крыльями. Жестокие дикари с развевающимися на ветру косами – вот кошмар всех людей на юге. Но ещё страшнее, когда дикаря несут пять берковцев плоти, курчавого меха и обитых сталью рогов.

Пять берковцев чистой злобы с кумачовыми глазами. И таковы все зобры. Даже мой ничем не примечательный Храпун.

Впереди на своём буланом, седеющем старике гнал асавул Нир. Даже сгорбившись в седле, он казался очень худым. Отчего-то не делали его толще ни зобровая куртка, ни широкие кожаные крылья, укрывавшие тело от лопаток до запястий.

– Илай, дери тебя Пра-бог! – звонко вскричал Нир, склонив голову; седая коса захлопала по крылу. – Уводи правый бок свары, назначаю тебя асбашем!

Рыжекосый Илай поравнялся с Ниром – на рыжем же зобре, молодом и резвом. На плече у Илая отдыхал увесистый клевец.

– Почём Пра поминаешь, асавул? – пророкотал асбаш Илай, заглушая топот сотен копыт. – Слышу! Куда гнать?

– Чрез перелесок! – Нир махнул вправо. – До реки и по течению!

– Знатно, знатно! – только и ответил Илай. Высоко подняв клевец над головой, он очертил им полукруг в воздухе. Вскоре рыже-буро-чёрная масса зобров и их наездников раскололась надвое, и правый фланг отстал. Умчался в сухой сосняк на западе и затих.

– Цирон, Пра-божий ты выкидыш! – вдруг снова завопил Нир.

У меня свело живот, когда солнце закрыл вороной зобр Цирона. Чудовищный зобр. Гигант среди зобров.

– Звал, старик? – проблеял лохматый Цирон.

Я ненавидел его. Даже сейчас с нездоровым удовольствием я представлял, как в его тучную спину врезается южаково копье. Как он неуклюже валится с зобра. Как копыта вслед топочущих превращают его тело в кусок фарша…

– Будешь асбашем, – ответил Нир. – Уводи левый бок!

Я ненавидел его не за то, какой он таборянин. Не за то, что перечит отцу или не бреет голову…

– Давно бы, так-то! – Цирон на ходу отпил из бурдюка, обливаясь и плюясь.

– Встретимся на тракте! – вскричал Нир.

Махнув булавой над патлатой башкой, асбаш Цирон увёл левый фланг. Нас осталось около тридцати, а его ватага отдалялась быстро. Но даже когда он превратился в маленькую чёрную точку – не больше мухи – я всё ещё желал ему подохнуть.

Сегодня, завтра, в следующем году – не важно.

Но лучше всё-таки сегодня.

Была у меня раньше подруга. Михаль. Озорная девица с большущими тёмными глазами. Как у совы.

Все таборяне, как мальчики, так и девочки, растут вместе. Так и мы с Михаль росли вместе: в одно время учились объезжать зобров, выделывать шкуры и охотиться в лесах Глушоты. Мы стали близки. Ближе, чем с другими таборянами.

Ближе, чем с отцом, – подавно.

Быть может, это и злило его? Или его ненависть ко мне не имеет под собой почвы? Я не знаю.

Но когда мы с Михаль решили стать ближе… Ближе, чем просто друзья… Отец нам не дал.

Я помню, как он привёл меня на нижние палубы, в зобровый хлев. Специально выбрал момент, когда животные паслись за Гуляй-градом. Там было грязно – до рези в носу воняло силосом и навозом. Тростник на полу был нечищеный – настолько, что лип к сапогам.

– Зачем мы здесь, барон? – спросил тогда я, привыкая к темноте. В каком-то стойле мычал напуганный зобрёнок.

– Не догадываешься, значит, хорёк? – отец улыбнулся так паскудно, как умеет только он.

Он провел меня в стойло, откуда раздавалось мычание. Театральным жестом отомкнул дверцу…

Меня затошнило.

В куче душного сена копалось огромное нечто. Розовое, мохнатое, оно пыхтело и будто жаждало зарыться в несвежий стог, разбрасывая в стороны какие-то рваные тряпки. Тогда отец подбавил в фонаре огня – и я оцепенел.

На сене блестело заплаканное лицо Михаль. С заткнутым тряпкой ртом, с кожей белее молока.

Она лежала мертвецом, боясь пошевелиться, но взгляд её был прикован ко мне. В совиных глазах не мелькнуло ни мольбы о помощи, ни какого-то подсознательного стыда. Осталась лишь ошеломляющая пустота.

– Так-то, паря! – закряхтело большое мохнатое нечто. – Посмотри, как трахаются таборяне!

И это был Цирон. Потный, волосатый с ног до головы подонок, который выбрал в жёны Михаль.

Отец тогда сказал, что это урок. Что привязанность к женщине – слабость. Но я…

– Хорёк! – крик асавула выдернул меня из омута воспоминаний. – Гляди по сторонам!

Обломанный сук чиркнул по куртке, и пришлось пригнуться. Перейдя на рысь, ватага асавула вошла под полог леса. Под копытами хрустели сосновые ветви, замшелые камни разлетались в стороны. Зобры фыркали, но упрямо пёрли через сосняк, взбираясь по песчаной насыпи.

– Гото-о-овсь! – протяжно заорал Нир.

Впереди забрезжил свет, и зобр асавула сиганул вперёд. Исчез за насыпью. Вслед за ним исчезали другие таборяне – один за другим прыгали в небытие. За холмом слышался шум сечи.

– Давай, вперёд, – прошептал я Храпуну, вынимая из седельной сумки сулицу с трёхгранным наконечником. – Ну!

Когда Храпун оттолкнулся от насыпи, солнце на миг ослепило меня. А следом тряхануло о землю так, что я чуть было не выронил сулицу. Впереди бушевал бой, навязанный Ниром.

На тракте рядком встали фургоны, запряжённые ишаками, – не меньше дюжины. А около них, теснимые разномастными шкурами зобров и чёрными крыльями таборян, толклись южаки. В сверкающей стали, с броскими значками и ярко-синими плюмажами на заострённых касках, они виделись чем-то игрушечным. Чем-то, что никак не годится для доброй сечи.

Справа, в голове южаковского каравана, поднимался столб густого дыма. Там бесновалась ватага Илая. Чёрное натекало на синее, обнимало, перемешивало и натекало с новой силой. Слева же раздался зубодробительный треск. Верно, Цирон со своими парнями обрушился на южаков тыл. Наступил синим на хвост, отрезав путь к бегству.

Битва разлилась на три стычки. Разделяй и снимай урожай – вот удел таборян.

Я ударил пяткой в бок Храпуну. Зобр с рёвом влетел в прогал между таборянами и оказался в самой гуще. Один южак попал под копыта и сразу сгинул. Другой встретился с толстым лбом Храпуна и, пролетев пару саженей, глухо отзвенел по фургону.

Вокруг была каша: таборяне бились верхом, давили и секли пеших южаков. Те вопили и отступали, пытаясь сохранить строй меж повозок. Они кололи копьями, тыкали длинными клинками куда придётся, взводили арбалеты… Краем глаза я заметил серебряную косу Нира. Он спрыгнул на землю и грациозно, как цапель, крутился среди южаков, размахивая заговорённым мечом. Гибкий, словно плеть, он изгибался как мечу было не положено: ходил волнами, струился по воздуху, огибая щиты. Нир часто-часто звенел о нагрудники и каски, но порой и тракт пачкал.

Горячей южаковой кровью.

Но Нир был в меньшинстве. Подняв Храпуна на дыбы, я замахнулся. Сулица коротко ухнула. Какой-то усатый южак – аж с кучей перьев на макушке – выронил клинок. Удивлённо уставившись на конец древка, торчащий в паху, он рухнул под ноги асавулу. И больше не поднялся.

Южаки дрогнули, попятились – и старик достал второго кряду, полоснув по ногам.

Новую сулицу я метнул вслепую – в ту же стайку южаков, скучковавшихся, как замёрзшие воробушки. Попал или нет, я не заметил. Остатки нашей ватаги, что только спустились с насыпи, с грохотом врубились в их ярко-синее пятно. Пятно ответило воплями, щедрыми брызгами, стонами и затем бульканьем. Пока его не домололи в костную муку, смешав с песком.

– Брысь из сшибки, хорёк! – рыкнул на меня сосед-таборянин. Решив было возразить, я скоро передумал, когда обух его топора чуть не вмазал мне по виску.

Я крутанул Храпуна, и зобр выбился на открытое пространство. Склонившись за третьей сулицей, я вдруг покачнулся. Что-то, сравнимое с ударом дубины, жахнуло по плечу и теперь не давало распрямиться.

Неловко изогнувшись, я разглядел блестящий наконечник, торчащий под мышкой. А за крылом – голубое оперение арбалетного бельта.

– Пся крев! – выругался я, обламывая наконечник. Под курткой становилось мокро и горячо.

Я завертел головой, прикрываясь крылом как щитом, но так и не разобрался, откуда прилетел бельт. Пока не увидел синий росчерк, промелькнувший прямо перед носом. Наискось, в какой-то пяди от холки Храпуна.

С крыши фургона спрыгнул силуэт. Белый с синим.

– Не уйдешь, – сплюнул я и развернул зобра. Пальцы нащупали на поясе кистень.

Храпун бодро прорысил по тракту и с наскоку вклинился между фургонами. Полетели щепки, у самого уха заржал ишак. Тот самый южачишко взвизгнул и, оборвав поводья ишака, шмыгнул за угол.

Он петлял между фургонами, что-то верещал, но не тут-то было.

Я настиг его через три повозки. Погнал Храпуна по дороге, а сам обежал с борта и у другого фургона…

«Звяк – хрясь – звяк», – отозвался мой кистень, попав в мягкое. Южак закружился на пятке, будто в нелепом танце. Плюхнулся в песок неуклюже. Задёргался, захрипел. Песок окрасился в славные цвета мести. Синие перья на смятой каске стали пурпурными.

Щёки горели, а сердце так и лопалось от возбуждения. Приятное чувство! Я перевернул южака на спину носком сапога.

– Тьфу! Мозгляк вшивый, – поморщился я. Мальчишка был сильно младше моих лет. Волос что стружка, а подбородок гладкий, точно у девки. И только под носом, где стало красно от крови, что-то пушилось.

Слабая добыча. Даже голову забрать постыдно.

Отец опять поставит к печи.

Итого полторы головы. Усач с сулицей в паху и мальчишка с пробитым черепом. Две с половиной головы, если бросок наугад кого-то задел…

Но Пра-бог требует больше голов.

* * *

В хвосте каравана я встретил лишь досаду.

Ватага Цирона давно разобралась с южаками и теперь лениво добивала раненых.

Зря, выходит, потратил время, затыкая паклей раненое плечо.

– Остался кто? – как бы мимоходом спросил я у таборянина, сидевшего возле трупа.

– Из южаков-то? – уточнил тот, примеряясь, где рассечь шейные позвонки. – Не-а, всех забили. Разве что в колымаге той.

Не отвлекаясь, он ткнул в сторону последнего фургона. Возле того полукругом столпились таборяне, а сам фургон скрипел и раскачивался. Он отличался от других. Лазурный кузов с золотистыми узорами, бесполезные фигурки на покатой крыше… Перед резными ко́злами валялись ишаки. Три или четыре туши – только по ногам считать. По ним, окоченевшим в странной позе, точно валуном прокатили.

Храпун подо мной встревоженно засопел.

Я вздрогнул, приметив зобра-переростка Цирона. Вороное отродье приткнулось к нарядному кузову, тяжело дыша. Окосевшими глазами зобр бессмысленно блуждал по песку, а из ноздрей и пасти капало багровым.

«Дурман-грибы, – подумал я. – Переел и расшибся, бедная тварь».

Но если зобр здесь, то…

– А это у нас кто, а?! – проблеяло в толпе. Кишки мои скомкались от неприятного предчувствия. Но Цирон обращался не ко мне. Пришпорив Храпуна, я медленно двинулся к колымаге, и таборяне расступились, чтобы не напороться на рога.

В тот же момент Цирон, перемазанный кровью, дёрнул на себя дверцу фургона. Та каркнула, плюнула стеклом из оконца да повисла на одной петле. Цирон захохотал и сунул лапищу внутрь, а когда хотел выдернуть обратно…

– Сын грязной собаки! – закудахтала старуха, вцепившись Цирону в лицо. – Не позволю! Людоеды!

Асбаш зашипел и ударил кулаком женщине под грудь. Та раскрыла сморщенный рот и обмякла.

– Стерва, – процедил Цирон, выбросив старуху как какой-то мусор.

В кулаке его алел нож.

– Тётушка Дита! – внезапный визг резанул по ушам.

Но старуха так и осталась лежать у колёс, маленькая и жалкая в пышном ворохе юбок.

– Да-да, сучка, – Цирон слизал кровь с лезвия ножа; щёки и лоб были исцарапаны, – теперь твоя очередь.

Он одним рывком выволок из колымаги что-то неведомое. Я было подумал, что это пуховое облако. Сразу затем – что большой лебедь. Но всмотревшись, расширил глаза.

Это была девка. С волосами цвета мёда. С кожей, как впервые белённая печь.

Тонкое, невесомое создание. Живое украшение – лучше двух с половиной добытых голов. Даже сотни голов!

– Какая ты у нас невинная, прям-таки молочная, – Цирон осклабился. – Сейчас мы тебя исправим, так-то!

Асбаш схватил девку за локоны и рывком поднял на ноги. Та закричала.

– Нет, нет! – крик сменился плачем. – Не надо! Мой дядя заплатит…

– Тс-с-с, – Цирон сжал ей губы пальцами, да так, что лицо её исказилось до неузнаваемости, – таборянам золото ни к чему! Дашь что другое, так-то?

И тогда я увидел её глаза. Огромные. Больше, чем у Михаль. Похожие на два янтарных диска – и ещё не пустые.

В отличие от Михаль.

– Асбаш, – вставил я, подъезжая ближе, – что ты делаешь с добычей барона?

Цирон резко сорвал с девчонки платье, оставив её в исподнем. По щекам её крупными ручьями потекли слёзы.

– Кто это у нас тут клювик разинул? – проскрежетал асбаш. – Хорёк! Никак вякалка выросла?

– Барон получает всю добычу, асбаш, – пропустил я его укол. – И только барону её делить меж равными.

– Да ну? – он глухо рассмеялся. – Дык я только попробую, стоит ли добыча делёжки. Неужто Саул огорчится, если я подготовлю ему девочку?

Таборяне из ватаги молчали, обступив нас кольцом. Видимо, они никак не могли решить, что сейчас главнее: правда боевого командира или правда барона, которого здесь нет. Чтобы придать словам веса, я подвел Храпуна вплотную к асбашу.

– Отпусти добычу, – в груди застучало, когда он оказался так близко. От ненависти вперемешку с тревогой. – Или я…

– Или что? Расскажешь папочке? – Цирон уронил девку на колени лицом ко мне. – Отпущу-отпущу… Только сперва покажу тебе, хорёк… Снова покажу, как трахаются таборяне!

В голове помутилось, и взор застила пелена. В ушах мычал испуганный зобрёнок. Кричала Михаль. Ревела девка с янтарными глазами. Михаль с глазами пустыми.

Я оттолкнулся от седла и приземлился с тошнотворным хрустом.

Сапогом о колено Цирона.

Асбаш взревел обожжённым медведем, оттолкнув девчонку. Припал на больную ногу, взревел ещё… И снял с пояса булаву.

– Я тебя проучу! – он разгрыз свой бурдюк зубами, сделал жадный глоток. – Ноги переломаю!

Асбаш рубанул булавой по земле – и выбил вмятину с голову младенца. Мне снова свело живот.

Сжав кистень в мокрой ладони, я пожалел о своей горячности.

Цирон бросился вперёд, невзирая на боль. Я увернулся – и литое навершие булавы разнесло колымаге борт.

Асбаш прихрамывал, но плотный полукруг таборян не давал разминуться. Кистень приходилось вращать над макушкой, а не у плеча, как я привык. А Цирону было плевать: глаза его стали от грибов рубиновыми, точно кунтуш отца. Расцарапанное лицо, грива свалявшихся волос, косматая борода.

Если таборяне вселяют ужас в южаков, то асбаш Цирон вселял ужас в меня.

Я ударил кистенём сверху вниз, но асбаш отбил колючий шар крылом. И нипочём!

– А теперь я! – зыкнул он и взмахнул плашмя.

Я отскочил вновь – и прогадал. Крыло задело за дверцу фургона, отчего я потерял целый миг.

И ровно его одного хватило, чтобы булава окончила бой.

Мне чудилось, я летел по воздуху много секунд. А когда упал навзничь, весь мой мир сжался до звезды, пылающей в боку. Тело наивного хорька скукожилось до парочки рёбер, разбитых в щебёнку. Раскалённую щебёнку, жгущую до потери сознания.

– А это было быстро, так-то? – Цирон торжествовал.

В глазах плыло, в ушах гудело. Единственные звуки моего нового крошечного мирка – этот безумный гуд и блеяние асбаша.

– Сначала я ноги тебе хотел переломать, ведь батенька твой барон как-никак. Просто проучить, как в тот раз с Михалкой, – Цирон, ухмыляясь, закинул булаву на плечо. – Но я передумал. Исколочу тебя до полусмерти, так-то. Чтоб лежал ничком да срал в портки, пока не сдохнешь.

Асбаш поднял булаву высоко-высоко. Так, что навершие затмило солнце.

– К бесу тебя и твоего батьку, хорёк, – Цирон стал неожиданно спокоен. Как сырая могила. – Курва твой Саул, и законы его курвины.

Вдруг Цирон выпучил глаза и покачнулся. Булава выпала из лапищи, вонзившись в песок у моего уха.

Асбаш повернулся медленно, как замороженный, – и я увидел, как вместе с ним повернулось и копьё, вбитое меж лопаток.

– Так-то… – выдавил он, но договорить не успел. Гибкий меч Нира, скачущего верхом, отсёк асбашу голову.

Уродливой лохматой птицей она спикировала наземь. И не успело тучное тело поднять пыль, я услышал холодный голос асавула:

– Барон любит тебя, Цирон.

* * *

Хата мерно покачивалась в такт шагам Гуляй-града. Прибитая к полу мебель едва-едва поскрипывала, сидела прочно. Только звякали фонари на зобровом жиру да плескалась вода в кадке.

– Вот так сыпь и обматывай, – шептало кротко. – Больше ничего не надобно. Мы Пра-богом избраны: у таборян всё скорее заживает, чем у южаков. Но решишь схитрить – высечем до крови.

Я распахнул веки и увидел самую нелепую картину в своей жизни. Надо мной нависли две девицы: одна с глазами тёмными, точно глубокий колодец, другая – глядящая янтарём. Одну я знал давно, но воспоминания о ней комом оседали в горле. Другая казалась незнакомой, но разве так бывает в таборе?

– Очнулся. Я же говорила, – отрешённо отметила Михаль, привстав с лавки подле моей постели. На ней было простое бурое платье и чёрный капюшон с длинным шлыком – вдовья одежда. – Как твоя плоть, хорёк?

– Ломит в груди, – честно признался я и вдруг опешил. – Цирон…

– Растаскан волками по Глушоте, как и велит закон, – сухо ответила Михаль. – А я, как велит закон, должна оплакивать своего мужа. Но ты поправишься скоро.

– Храни тебя Пра, Михаль, – я посмотрел на неё со смесью благодарности и стыда, но скоро отвёл взгляд.

– Я ни при чем, хорёк, – она улыбнулась, но в этой улыбке не было ничего. – Благодари Нира, что оказался рядом, а особенно – барона. Это он выбирает, кого наказывать, а кого одаривать.