Глубина

Хеббли присела в книксене, и глаза Кэролайн постепенно начали привыкать к мраку.

– Прошу прощения, но горничная миссис Астор, мисс Бидуа, послала меня отыскать миссис Астор и мистера Гуггенхайма. Я приношу извинения за то, что помешала, сэр, но она спрашивает, не могли бы вы немедленно привести своего врача в каюту Асторов.

Асторы переглянулись, Мадлен машинально потянулась к животу. Астор сощурился, как будто подозревая, что его разыгрывают.

– Не понимаю… В чем бы ни была проблема, наше присутствие, безусловно, не требуется. Передайте мисс Бидуа, что она должна справиться самостоятельно…

– Это из-за мальчика! – выпалила Хеббли.

Стед наконец включил свет, и Кэролайн увидела в глазах стюардессы ужас.

– Мисс Бидуа сказала, что у Тедди случился припадок. Она боится, что он…

Раздался шорох белого шифона – Мадлен Астор вскочила из-за стола, а за ней и ее муж, и они выбежали из комнаты.

Их каюта располагалась почти по соседству, и все же Кэролайн не могла заставить себя туда пойти или пошевелиться, ее как будто приковало к стулу.

Вдалеке открылась дверь. В коридор просочились обеспокоенные голоса – как будто во сне. Остальные слуги Асторов? Дверь, должно быть, оставили открытой, поскольку Кэролайн услышала Мадлен – только голос, слов она не разбирала, словно сквозь толщу воды. На мгновение все стихло и замерло.

А потом раздался крик. Мадлен Астор. Крик, исполненный такого ужаса и печали, что у Кэролайн не осталось сомнений в случившемся еще до того, как она в порыве душевного волнения бросилась на звук и увидела все своими глазами.

Маленький мальчик-слуга, которого она видела снующим по прогулочной палубе ранее, не старше восьми-девяти лет, неподвижно лежал на полу. Рядом с ним – наполовину сдернутое с кровати с балдахином покрывало, словно мальчик пытался за него ухватиться, подтянуться, но не смог. Врач, держа на шее мальчика два пальца, смотрел на остальных с отсутствующим выражением в глазах. Кэролайн по привычке потянулась за брошью, но обнаружила, что той нет на месте. Вместо этого Кэролайн сделала единственное, что сумела придумать: подошла к Мадлен и крепко прижала ее к себе. В конце концов, девушке было всего восемнадцать – сама еще практически ребенок.

Глава девятая

Приторный запах благовоний висел в воздухе упреком. Стеду ни за что бы не удалось от него сегодня избавиться, но это беспокоило его гораздо меньше, чем вид маленького мальчика, что скрючился на полу спальни Асторов – он, несомненно, пробрался сюда поиграть. Его глаза оставались открытыми, пока врач не наклонился бережно их закрыть.

«Приступ», – определил врач, выслушав рассказы свидетелей-слуг.

Стед распахнул иллюминатор как можно шире. Воздух, коснувшийся лица, был холодным и влажным. Над черной водой плыли клочья тумана, похожие на облака. Облака в небе и холодный, солоноватый ад.

Стед повернулся к иллюминатору спиной. Сеанс вышел тревожным. Журналист схватил булку со стола и швырнул в иллюминатор. Потерял ее из виду среди тумана, но был уверен, что она упала в океан.

Если повезет, за ней проследует и призрак.

Электрические лампы наполняли каюту ярким желтоватым светом. Обычно Стед терпеть не мог такое освещение, но сейчас был ему рад.

Стед встал у стола и намеренно расфокусировал взгляд. Он увидел сегодня вечером достаточно и больше глядеть не хотел. Что произошло за столом? Стед не сомневался, что случай сверхъестественный – он посещал спиритические сеансы на протяжении пятнадцати лет и сталкивался как с наглым мошенничеством, так и с необъяснимыми явлениями, – и тем не менее с трудом мог понять, что же случилось этим вечером. Эти умные светские господа и дамы высмеивали его за ужином, а при первых же признаках беспокойства побежали куда? К нему, разумеется. Им сразу понадобилась его помощь. Или, во всяком случае, она понадобилась молодой (слишком уж молодой) Мадлен Астор, а что Мадлен Астор хотела, то она получала.

Убирая со стола, Стед подумал, не прибегнуть ли к услугам этой девицы Хеббли, стюардессы – или, возможно, позвать ее, просто чтобы отвлечь его от гнетущей тишины, – но он едва мог выносить ее присутствие. Вот настоящая причина, почему следовало бы попросить другого стюарда.

Он с трудом мог признаться себе в том, что девушка напоминала ему Элизу.

Это было нелепо. Он не видел Элизу Армстронг с тех пор, как в 1885-м в «Пэлл-Мэлл газетт» вышла его статья «Жертвоприношение девы в современном Вавилоне». Тогда ей было тринадцать, а значит, сейчас уже исполнилось сорок.

Кроме того, Элиза и эта Энн Хеббли совсем не походили друг на друга. И все же было в стюардессе нечто такое, что выбивало его из колеи. Заставляло чувствовать грусть и… вину. Ужасную вину.

Вину, от которой он не мог избавиться. Он думал, что примирился с ней. Отсидел три месяца в тюрьме Колдбат за то, что, как он настаивал по сей день, было лишь просчетом. Однако этого, очевидно, было недостаточно.

Призрак, что посетил их этим вечером, – была ли это Элиза?

В таком случае она мертва. А отчет частного детектива говорил об обратном. И он должен быть правдив. Стед поставил на кон все, чтобы увидеть ее снова, в последний раз. В Америке.

Он отогнал эту мысль.

Кроме того, какова может быть связь между Элизой и слугой Асторов?

Нет, с мальчиком случилось нечто иное.

Врач Гуггенхайма настаивал, что с мальчиком случился приступ эпилепсии, последовавший за бредом, который, вероятно, начался раньше тем же днем, но Стед знал, как было на самом деле.

Приступ – один из самых распространенных признаков.

Стед ничуть не сомневался: на борту этого корабля скрывается демон. Пока они все собрались здесь, в каюте Стеда, пытаясь достучаться до духа, он ускользнул от них, нашел одинокого мальчика, заманил в укромное место, а затем запустил призрачные пальцы ребенку в грудь и принялся пробираться вверх, пока не задушил изнутри.

Мальчик умер, словно так ему и было предначертано судьбой.

А дух все еще среди них – дух, который чего-то жаждет, хотя можно лишь догадываться, что это может быть.

Глава десятая

Когда жена вернулась, Марк Флетчер уже час как лежал в постели, но не спал.

Вместо этого он думал о том, как зудят руки от желания взять колоду карт, о полной дыма комнате, о мгновенно опьяняющем риске. Он думал о числах, красных и черных, дразнящих предложением колоссального успеха или неудачи. О том, как бегут в Эпсоме и Ньюкасле лошади, сверкающие, грохочущие копытами. А еще были собачьи и петушиные бои в грязных лондонских переулках. В самые отчаянные дни он даже ставил на крысоловов в пабах на углу. Но от всего этого он отказался.

Отказался и от респектабельной, пусть и низкооплачиваемой должности адвоката, чтобы сейчас оказаться здесь и начать что-то новое – с ней. С Кэролайн.

Когда она выбежала из каюты, он ждал, что она вот-вот вернется, но затем минуты превратились в часы, а Кэролайн все не было. Марк не злился, правда – скорее, беспокоился, как будто кожа вдруг стала слишком тугой. Каким бы огромным ни был корабль, полный тысяч похожих на лабиринт коридоров, они все равно на нем застряли. Не прошло и дня с начала путешествия, а Марка уже тошнило от этой посудины, этого набитого и раздутого чудовища. Позолоченного, украшенного, избыточного во всех отношениях. Марк не привык к такой головокружительной роскоши. Он находил все это непристойным. Оскорблением почтенного величия океана, по которому они плыли.

Может, в этом-то все дело. Его восприятие было измотано до предела.

Когда Кэролайн наконец проскользнула в спальню, его охватило облегчение. Марк приподнялся на локтях, чтобы взглянуть ей в лицо.

– Где ты была? Я беспокоился… Боялся, что ты заблудилась в каком-нибудь бесконечном извилистом коридоре или…

– Я не собиралась уходить так надолго, – произнесла Кэролайн и сняла перчатки. Она начала раздеваться, но Марк заметил, что она ведет себя странно. Отрешенно. – Сегодня случилось ужасное. Мальчик-слуга Мэдди Астор умер.

«Какое тебе дело до слуги Асторов?» – хотел спросить Марк, но Кэролайн в этот момент выглядела такой отстраненной – как будто была не в каюте, а безвольно плыла в воде снаружи, готовая вот-вот ускользнуть в ночной туман, – что он не смог.

– Мальчик, который чуть не упал за борт? – уточнил Марк вместо этого. – Которого спас тот боксер?

Лицо Кэролайн оставалось отсутствующим, словно она увидела призрак.

– Наверное. У него случился какой-то приступ во сне. Позвали доктора, но… было уже поздно. Я… я его видела, Марк.

– Видела кого?

– Мальчика!

– Ребенок наверняка плохо себя чувствовал с самого утра, не понимал, где находится. Это бы все объяснило.

Сперва едва не упал в море, затем умер. Оба события, несомненно, связаны: слишком странно для простого совпадения.

Кэролайн вздохнула, натягивая в темноте шелковую ночную сорочку через голову, под взглядом Марка.

– Это было ужасно. Он же совсем маленький. И глаза у него были такие странные, затуманенные.

Ребенок умер. Марк почувствовал себя ведром, которое ухнуло в пустой колодец.

Мягкое, почти неощутимое покачивание корабля вдруг показалось ему слишком сильным. С тех пор, как у него появился собственный ребенок, Марк заметил, что стал более чувствителен к смертности – прежде он помнил о ней, но относился бесшабашно. Теперь она ему шептала, похлопывала по плечу, оттягивала внимание, когда все стихало.

– Мне жаль, – сказал Марк жене.

Он не знал, что имел в виду – их ссору, свое упрямство до того или то, что она столкнулась с таким ужасным происшествием одна, а его не было рядом, чтобы поддержать ее. Или то, что увиденное теперь никак не перестанет стоять у нее перед глазами.

Марк потянулся к ней, когда она подошла к постели; его обычно так влекло ее тело, но сейчас Кэролайн казалась ему чем-то мягким и хрупким, нуждающимся в защите.

– И мне, – прошептала она, когда его пальцы обхватили ее запястье.

Кэролайн села к нему спиной.

Марк провел пальцами по ее обнаженным лопаткам, столь четко очерченным и идеальным в лунном свете, льющемся из иллюминатора. Поцеловал тень во впадинке и ощутил, как Кэролайн вздрогнула.

– Мне жаль, – повторил он, щекоча шепотом ее кожу, поглаживая ее руку.

Марк притянул ее к себе, вдохнул запахи. Духи, которыми она всегда пользовалась, теперь смешались с соленым океанским воздухом. С сигарами. И еще кое с чем: с растительным ароматом с дымком, который Марк не мог определить, хотя он напоминал мужской одеколон.

Тело жены всегда вызывало у Марка голод, и сейчас еще больший, чем когда-либо. Впадинка на пояснице. Совершенство ее груди, которое наполняло его мальчишеским благоговением.

Этот властный мускус на ее коже, которого там не должно быть.

Марк начал целовать ее шею чуть ниже линии волос. Ему нравились ее волосы. Постепенно Кэролайн отозвалась на ласку, слегка выгнув спину и наклонив голову, а затем наконец повернулась и поцеловала его сама. Облегчение от ее возвращения сменилось внезапной острой жаждой – он должен был овладеть ею. Иначе она снова ускользнет, исчезнет навсегда. Он должен ее удержать, оставить ее у себя.

Она слегка ахнула, когда он схватил ее за бедра, задирая тоненькую ночную сорочку. Теперь Кэролайн сидела у него на коленях, ее ноги обхватывали его за пояс, но он перевернул ее на спину. Его захлестывала волна желания, овладевшего им. Ее бедра приподнялись, и теперь он держал ее запястья у нее над головой, и они оба стонали, дыхания не хватало, все это было слишком быстро, и она закричала – от боли или наслаждения? Марк вдруг понял, что не знает. В ее глазах стояли слезы. Он целовал ее щеки и двигался толчками внутри ее, пока не кончил с мощью, которая пронизала его дрожью.

– Ш-ш-ш, – прошептала Кэролайн дрожащим голосом. – Мы могли разбудить ребенка.

Марк все еще переводил дыхание. Ощутила ли она глубину пыла между ними или только он? Обычно он знал; обычно он чувствовал ее тело, то, как оно отзывалось на него. Но сегодня все было морем, темным, непостижимым, странным.

– Ребенок, – шептала Кэролайн.

– Она спит, – заверил ее Марк.

Однако Кэролайн перекатилась на бок и села.

– Марк, почему она не проснулась? Мы слишком шумели, мы…

Она была взбудоражена и еще не успокоилась. Марк знал, что она взволнована. Из-за мальчика, разумеется. Ужасное зрелище.

– Я проверю, как она, – сказал Марк, отчасти чтобы рассеять ее тревогу, отчасти чтобы выбраться из постели. Ему вдруг стало неуютно из-за Кэролайн, из-за того, что все как будто рушилось, спонтанно и необъяснимо, безо всякого предупреждения, – их брак, тонкие нити близости, которые, как Марк думал, держали их вместе. Что-то еще беспокоило Кэролайн этим вечером, помимо смерти мальчика.

Марк натянул пижамные штаны и вошел в смежную комнату. Там царила тишина. Не слышно было даже легкого сопения, которое он часто замечал в детской в Лондоне. Наклонившись над кроваткой Ундины, Марк увидел, что малышка каким-то образом забралась под одеялко. Его пронзило тревогой. Одеялко полностью закрывало ее лицо – нет, оно было у нее во рту, словно кляп.

Марк дернул ткань даже прежде, чем успел об этом по-думать, – ребенок не дышал.

Через мгновение Ундина уже была у него на плече, и он стучал ее по спине, и наконец она закричала, просыпаясь, и только тогда его сердце, казалось, забилось вновь. Он еще никогда не был так счастлив слышать ее плач. На этот миг все остальное исчезло, и единственным, что имело значение, было это крошечное существо.

Неужели ему примерещилось? Нет, она задыхалась, он был уверен. Если бы они не догадались ее проверить…

Марк стоял так с ребенком на руках, воющим ему на ухо, несколько минут и просто дышал, чувствуя ее тяжелые короткие вздохи. Его пронизывал страх. Он даже подумал, что сейчас разрыдается. Но с малышкой все было хорошо. Она была в порядке. С ними все было в порядке.

Преодолев головокружение, вызванное короткой паникой, Марк отнес девочку в спальню.

– Что там? – спросила Кэролайн, когда Марк вернулся, но тот не ответил, не желая ее всполошить.

Марк вложил ребенка ей в протянутые руки.

– Ну не плачь, все хорошо, – забормотала Кэролайн, мягко прижимая мизинец ко рту малышки. Обхватив палец губками, Ундина успокоилась.

Кэролайн довольно улыбнулась. А потом начала петь колыбельную. Марку нравилось пение Кэролайн – неумелое, но милое и чистое.

Марк забрался в постель и некоторое время лежал на боку, подложив руку под голову, рядом с женой и ребенком, а пение все звучало и звучало, мелодия лилась, словно теплый мед, рассеивая этот странный вечер, растапливая мимолетный страх.

Веки вскоре стали слишком тяжелыми. Под одеялом было тепло. Мысли блуждали, плывя на плоту посреди океана. Мягко покачиваясь вверх и вниз. Вокруг – черная вода. Вверх и вниз. Плещет о руки, затем о грудь. Затем доходит до шеи. Неуклонно поднимается, пока он не оказывается ею окутан. Вода касалась его всего, словно ладони любопытной, но незнакомой любовницы, чей нрав он еще не мог предугадать.

Но затем вода сомкнулась у него над головой, и его потянуло вниз, вниз, вниз. Выбраться было невозможно, да он и не хотел, даже когда руки закрыли ему рот.

Он погружался в чернильную бездну, и прекрасный голос Кэролайн звучал все дальше и дальше, пока не превратился в едва слышимый шепот.

На дне, где царили тьма и тишина, ждала Лиллиан, которую он и не надеялся больше увидеть. Лиллиан, о которой он старался не думать. И вот же она, ждала его, и он пришел к ней с последним глотком уверенности.

1916

Глава одиннадцатая

17 ноября 1916 г.

Неаполь, Италия

ГСЕВ «Британник»

Одну за другой Энни отдергивает тяжелые шторы, закрывающие массивные иллюминаторы по всей главной палате, которая когда-то была обеденным залом первого класса. Ей требуется больше получаса, чтобы обойти всю палату со всеми ее пациентами, которые начинают просыпаться и звать ее, просить о том, чего Энни не может им дать. Уверенности в будущем. Еще одну дозу морфия. Энни не дозволено даже касаться повязок на ранах, чтобы не занести инфекцию, отчего время тянется дольше и изнурительнее – это постоянное ощущение беспомощности, даже когда ей поручают разносить завтраки, кормить раненых кашей, вытирать рты, опорожнять утки, менять простыни, лить уксус в трещины в полу в попытках вычистить оттуда остатки крови, рвоты или мочи. И прежде всего – слушать, пока истории и потоки слов не сольются воедино постоянным ропотом ярости, страха и боли.

Для Энни удивительно, как быстро это новое существование стало рутиной. Как будто она снова на «Титанике», как будто ужасная трагедия и последние четыре года были всего лишь долгим кошмарным сном. Два корабля настолько похожи, что пережитое начинает сплавляться воедино. Здесь те же длинные, широкие коридоры, та же планировка, так что Энни без труда находит дорогу. Та же непрерывная качка под ногами, когда корабль рассекает волны. Тот же бодрящий соленый воздух наполняет легкие и треплет волосы. На корабле Энни постоянно мерещится, что она так и не покидала «Титаник» и что всегда была в море. Что море – ее дом.

Люди и обстоятельства, конечно, совсем иные – и, как ни странно, Энни предпочитает «Британник». Лучше обслуживать пациентов, чем привередливых богатых пассажиров.

Она закрепляет завязку и переходит к следующей шторе. Поднимается пыль, кружась в голубовато-серых лучах морского рассвета. Дождь с силой барабанит по стеклу. Прошло уже почти пять дней на борту «Британника», но все едва устаканилось; воспоминания смазываются, когда Энни смотрит, как струйки воды сливаются воедино и стекают прочь.

По крайней мере, она думает, что это воспоминания. Иногда она не может отличить свое настоящее детство, древние сказки, которые рассказывала бабушка Эшлин, и случайные фантазии, изменчивые, мимолетные, странные.

В них девочка в муслиновом платье и толстом шерстяном свитере бежит под дождем к огромным утесам, выходящим на Ирландское море, и холодный воздух обжигает юную кожу. Но воспоминания сливаются воедино, и тогда она становится молодой женщиной, танцующей на шумных, многолюдных улицах Лондона – она смеется, поднимая лицо к небу, и чуть не опрокидывает стойку с жареными каштанами, и ловит ртом капли дождя, горького от угольного дыма. Потом они обе становятся третьей – девушкой, что наполовину тюлень, наполовину человек, и ее тело движется в изгибах прилива, когда она плывет к поверхности, а дождь бьет по ней, словно пули. Девушка преображается: гладкость звериной шкуры становится нежностью детского тела, и две ноги отчаянно бьют по воде, когда она прорывает гребень волны, испуская первый человеческий вздох.

Рядом с Энни мужчина хватает ртом воздух. Она резко отворачивается от окна и дождя и бросается к ближайшей кровати, где пациент, кажется, задыхается, словно что-то попало ему в глотку.

Он пожилой, с сединой в волосах и щетиной на лице. Глаза округлились, расширились от страха. Энни пытается помочь ему сесть – неужели чем-то подавился? – и в считаные секунды к ней присоединяются сестра и дежурный врач. Он быстро и грамотно проверяет глаза, заглядывает в рот, щупает пульс на шее, а потом объявляет, что с мужчиной все в порядке.

– Всего лишь приступ паники, – поясняет доктор Энни, когда они отходят от постели обсудить случившееся. – Дам ему дозу морфия. Присматривай, пока не заснет.

Энни убирается вокруг кровати, ожидая, когда мужчина сомкнет веки, но тот не проявляет никаких признаков сонливости. Возможно ли стать невосприимчивым к морфию? Энни попросила бы у доктора еще дозу, но он и сестра заняты более серьезным пациентом в другом конце палаты, и она терпеть не может их беспокоить.

– Простите, что со мной возни, как с ребенком, – смущенно говорит мужчина и кивает в сторону иллюминатора. – Просто я боюсь моря. Не путешествую по воде, если могу этого избежать, но военные не спрашивают. Я так и не научился плавать. И мы, похоже, в любую минуту пойдем ко дну, верно?

Серый океан и правда выглядит особенно плохо. Энни может понять, почему его страшатся.

– Не волнуйтесь. Вы в полной безопасности. Это «Британник», побратим «Титаника»…

Мужчина перебивает ее, взревев как осел:

– И от этого мне должно стать легче? Мы оба знаем, чем там дело кончилось, так ведь?

– Этот корабль другой. Он лучше. Его изменили, основываясь на том, что узнали после потопления, – говорит Энни. Она надеется, что не слишком ошибается. Она не уверена, что предприняли в «Уайт Стар Лайн»; они, как говорят, винили больше айсберг, нежели недостатки корабля, нехватку спасательных шлюпок и пренебрежение мерами безопасности. Заглушенный телеграфный сигнал. За последние несколько лет сменилось столько теорий, что Энни сбилась со счета.

Она щурится, глядя на обожженную солнцем светлую кожу мужчины, на пятнышки на носу, похожие на веснушки, которые пытаются вновь проявиться.

– Ирландец, да? Тогда вы знаете, кто такая дубеса, – говорит Энни, и ирландское произношение – дуб-хе-са, как всегда говорила бабушка, легко соскакивает с языка. – Нет, никогда не слышали? – спрашивает она, когда мужчина, глядя на нее, хмурит брови. – Разве бабуля не рассказывала сказки про нее? Дубеса присматривает за всеми моряками, за всеми, кто в море.

Это не вся история, но Энни не хочет пугать его еще больше, а он явно не слышал о той, кого всех в Баллинтое учат уважать и бояться практически с рождения.

– Не беспокойтесь… если быть хорошим человеком, она спасет. – Энни улыбается мужчине так сильно, что болят щеки. – А вы вроде бы хороший.

Старик смотрит на нее с сомнением.

– Не знаю, милая. Я, в конце концов, сражался на войне.

Но он, кажется, успокаивается и все-таки засыпает. С концом смены Энни может уйти на завтрак. Она спускается в столовую, где по привычке берет миску овсянки, садится рядом с Вайолет за длинный, ничем не украшенный стол и смотрит на жижу без особого аппетита. Иногда по утрам она с трудом вспоминает, что такое голод, как будто за ночь забыла.

– И не смог выбраться? – спрашивает Вайолет радиста, Чарли Эппинга.

Тот кивает. Он сидит верхом на скамейке с противоположной стороны стола, опершись одним локтем рядом с вилкой, и жестикулирует кружкой кофе.

– Стучал, видать, почти все три часа. Парню чертовски повезло, что Мортимер случайно оказался рядом и услышал… А так бы помер с голоду в подсобке, так себе смерть, а?

– Кто помер бы? – спрашивает Энни, помешивая содержимое миски.

Чарли заговорщицки к ней наклоняется.

– Один санитар. Стэнли Уайт. Сперва из операционной пропадает целый поднос скальпелей, а потом, когда он идет за новыми…

– Входит в подсобку, и дверь за ним запирается! – заканчивает за него Вайолет. – И никто не замечает, что его нет!

– Это не случайность была, – вставляет другой санитар, сидящий с дальней стороны от Эппинга. – Вы же знаете, что на этом красавце живут призраки. – Он проводит рукой в воздухе, подразумевая весь корабль.

Вайолет смеется. А когда смеется, она напоминает Энни безупречную ирландскую девчонку с густыми золотисто-каштановыми волосами и улыбчивыми серо-голубыми глазами. Милая красавица, всегда готовая повеселиться.

– Не, я б так далеко не заходила, да и тебе б лучше по-осторожнее с такими разговорами. Капитану точно не понра-вится. – Однако Энни не упустила быстрый взгляд, который Вайолет сперва на нее бросила.

Энни сглатывает, не в силах поесть. Это не первый слух о привидении, который, как она теперь знает, здесь обычное дело. Разве не ходят такие истории о всяком большом корабле, особняке, глубоком и темном лесу? Только вчера один пожарный клялся, что видел мужчину в смокинге, который шел к нему по коридору, но растворился как раз в тот миг, когда они вот-вот бы столкнулись. Божился, что почувствовал, как похолодел воздух, когда мужчина прошел сквозь него и исчез. Мол, в коридоре даже запах сигары остался.

С другой стороны, Энни знала, что многие члены экипажа проводят время по ночам в коридорах, передавая друг другу сигару, делясь крохами утешения, – отсюда, вероятно, и запах.

«Ну, некоторые пациенты уже не совсем в себе, – напомнила Вайолет вчера вечером, когда Энни заговорила об этом перед сном. – Неудивительно, что слышат и видят всякое. Пока это пациенты, а не мы, бояться нечего», – добавила она вроде в шутку, но затем, наверное, поняла, что могла невольно задеть Энни – ведь та еще меньше недели назад жила в сумасшедшем доме, – и с робкой улыбкой зажала себе рот ладонью.

Она не сумасшедшая.

Но в ней есть нечто, привлекающее безумие.

Теперь, прежде чем Энни успевает подобрать слова, Вайолет поворачивается к ней, явно желая сменить тему. Она мягко касается броши, приколотой к переднику Энни.