Хроники Нетесаного трона. Клинки императора

Уя Хенга было трудно не заметить. Во многих отношениях он больше пришелся бы к месту в одном из прославленных питейных заведений Аннура, нежели здесь, в далеком уединенном монастыре в сотне лиг от границы империи. В отличие от остальных монахов, исполнявших свои работы в смиренном молчании, Уй Хенг мурлыкал себе под нос, ходя за козами, распевал во все горло, таская на гору огромные мешки глины с отмелей, и выкидывал бесчисленные коленца, кроша репу в котлы. Он умудрялся шутить, даже когда избивал в кровь своих учеников. В настоящий момент он развлекал собратьев по столу длинным рассказом, перемежавшимся замысловатыми жестами и чем-то наподобие птичьего посвиста. Однако, как только он увидел приближающегося Кадена, улыбка сползла с его лица.

– Я нашел козу, – отчитался Каден без предисловий.

Хенг вытянул обе руки, будто пытаясь остановить слова на полпути.

– Я больше не твой умиал, – объявил он.

Каден захлопал глазами. Шьял Нин, настоятель монастыря, примерно раз в год назначал ученикам новых умиалов, но никогда не делал этого так внезапно. Не посреди же ужина.

– Что случилось? – спросил Каден, охваченный внезапным подозрением.

– Тебе пора двигаться дальше.

– Прямо сейчас?

– А другого времени и не бывает. Завтра тоже будет «сейчас».

Каден проглотил колкое замечание (даже если Хенг ему больше не умиал, это не помешает монаху отхлестать его).

– И кого мне назначили? – спросил он.

– Рампури Тана, – ответил Хенг глухо; в его голосе не слышалось обычного веселья.

Каден молча уставился на него. Все знали, что Рампури Тан не берет учеников. Кроме того, несмотря на линялый коричневый балахон и выбритую голову, а также на то, что он целыми днями сидел со скрещенными ногами и застывшим взглядом, погруженный в созерцание Пустого Бога, Рампури Тан вообще не производил впечатления монаха. Каден не мог бы сказать точно, в чем тут дело, но и послушники это чувствовали – среди них ходила сотня домыслов, в которых Тану приписывались разные истории прошлого, одна невероятнее другой, от самых темных до совершенно блистательных. Говорили, например, что шрамы на лице он получил на Изгибе, сражаясь на арене с дикими зверями; что он убийца и вор, раскаявшийся в своих злодеяниях и избравший путь созерцания; что он обездоленный брат какого-то вельможи или атрепа, скрывающийся в Ашк-лане лишь до тех пор, пока не выносит достойный план мести. Каден не был особенно склонен верить какой-либо версии, однако отмечал в них одну общую черту: насилие. Насилие и опасность. Кем бы ни был Рампури Тан до прибытия в Ашк-лан, Каден не горел желанием видеть его своим умиалом.

– Он ждет тебя, – сказал Хенг, и в его голосе послышалось нечто наподобие сочувствия. – Я обещал послать тебя к нему в келью, как только ты придешь.

Каден позволил себе еще разок оглянуться на стол, за которым сидели его друзья, хлебая свое варево и пользуясь теми несколькими минутами не подчиненной распорядку беседы, которые были им позволены в течение дня.

– Ступай! – велел Хенг, прерывая его размышления.

Дорога от трапезной до спального корпуса была недлинной – сотня шагов через двор, потом вверх по короткой тропинке между двумя рядами высохших можжевельников. Каден быстро преодолел расстояние, стремясь поскорее укрыться от ветра, и толкнул тяжелую деревянную дверь. Все монахи, даже настоятель Шьял Нин, спали в совершенно одинаковых кельях, выходивших в длинный центральный проход. Комнатушки были маленькими, в них едва хватало места для соломенного тюфяка, грубой плетеной циновки и пары полок, но ведь монахи в основном проводили время вне корпуса: в мастерских или медитационном зале.

Оказавшись внутри, куда не залетал пронзительный ветер, Каден замедлил шаг, чтобы подготовиться к предстоящей встрече. Он не знал, чего ждать. Некоторые наставники сразу проверяли нового ученика, другие сперва наблюдали, оценивая способности и слабые места будущего монаха, и только потом решали, какой стиль обучения избрать.

«Это всего лишь новый умиал, – убеждал себя Каден. – Год назад Хенг тоже был для тебя новым умиалом, но ты же привык!»

И тем не менее во всем этом было что-то странное, тревожащее. Сперва расчлененная коза, потом эта внезапная смена наставника, когда по-хорошему ему полагалось сидеть на длинной скамье перед дымящейся миской, споря с Акйилом и другими учениками…

Каден медленно набрал в легкие воздух, медленно выдохнул. Беспокойство никогда не приносит пользы.

«Живи сейчас, – сказал он себе, повторяя один из основных хинских афоризмов. – Будущее есть сон…»

Однако же некий голос в глубине его мыслей, голос, который невозможно было успокоить или заглушить, тут же напомнил: далеко не все сны приятны, и порой, сколько ни мечись и ни ворочайся в постели, ты не в силах проснуться.

3

Рампури Тан сидел на полу своей маленькой кельи спиной к двери. Перед ним на каменных плитах был расстелен чистый лист пергамента. В левой руке он держал кисть, однако все медлил окунуть ее в плошку с разведенными чернилами, стоявшую сбоку.

– Входи, – приказал он, не поворачиваясь к двери и подзывая Кадена свободной рукой.

Тот переступил порог и остановился. Первые несколько минут с новым умиалом могли задать тон их дальнейшим отношениям. Большинство монахов стремились сразу произвести впечатление на учеников, а Каден вовсе не горел желанием заработать суровое наказание из-за какой-нибудь оплошности или ошибки в суждении. Тан, однако, молчаливо созерцал свой чистый пергамент и, по-видимому, был вполне удовлетворен этим занятием. Каден приготовился терпеливо ждать, примеряясь к странностям нового наставника.

Было нетрудно понять, откуда у послушников взялась идея, что Тан в молодости сражался на арене. Хотя монаху давно уже перевалило за пятый десяток, его мускулатура оставалась могучей – в особенности выделялись мощные плечи и шея, – и в целом своим телосложением Рампури Тан напоминал валун. Сквозь редкую щетину на его черепе виднелись глубокие шрамы, белые на фоне темной кожи, словно какой-то дикий зверь рвал его голову когтями, снова и снова рассекая плоть до самой кости. Как бы ни появились эти раны, боль, очевидно, была мучительной… Мысли Кадена снова перескочили к расчлененной туше, и он зябко поежился.

– Ты нашел животное, за которым посылал тебя Хенг, – резко заговорил монах.

Фраза прозвучала не как вопрос, и несколько мгновений Каден колебался, стоит ли отвечать.

– Да, – отозвался он наконец.

– Ты вернул его в стадо?

– Нет.

– Почему?

– Его убили. Очень жестоко.

Тан отложил кисть, одним плавным движением поднялся на ноги и впервые за все это время повернулся лицом к ученику. Он был высок, почти одного роста с Каденом, и тот внезапно почувствовал, будто в тесной келье стало очень мало места. Глаза монаха, темные и острые, словно заточенные гвозди, пришпилили Кадена к месту. Дома, в Аннуре, ему случалось видеть людей с запада Эридрои или с крайнего юга – укротителей диких животных, которые могли подчинять своей воле медведей и ягуаров одной лишь силой взгляда. Сейчас Каден чувствовал себя одним из этих зверей: только сделав над собой усилие, он смог выдержать взгляд своего нового умиала.

– Скалистый лев? – спросил монах.

Каден покачал головой:

– Башка была оторвана от шеи, словно отрублена. И кто-то выел мозг из черепа.

Несколько мгновений Тан смотрел на него, потом указал на кисть, плошку с чернилами и пергамент, лежавшие на полу:

– Рисуй.

Каден уселся, чувствуя некоторое облегчение. Какие бы сюрпризы ни готовила ему опека Рампури Тана, по крайней мере, некоторые привычки тот разделял с Хенгом – слыша о чем-либо необычном, тут же требовал рисунок. Что ж, это было несложно. Каден сделал два вдоха и выдоха, сосредоточил мысли и вызвал сама-ан. Картина заполнила его внутренний взор во всех своих деталях: намокшая козья шерсть, свисающие куски плоти, пустая чаша черепа, отброшенного, словно разбитый горшок. Он окунул кончик кисти в плошку и принялся рисовать.

Работа продвигалась быстро – обучаясь у монахов, он имел предостаточно времени, чтобы отточить свое мастерство. Каден опустил кисть. Изображение на пергаменте могло бы быть отражением его разума в неподвижной воде озера.

Огромное, тяжелое, как камень, молчание заполнило пространство за его спиной. Каден боролся с искушением оглянуться, но ему было сказано только сесть и рисовать, ничего больше. Рисунок был закончен, так что теперь он просто сидел.

– Это то, что ты видел? – наконец спросил Тан.

Каден кивнул.

– И у тебя хватило самообладания остаться и сделать сама-ан.

Кадена затопило удовлетворение. Возможно, обучение под руководством Тана окажется не таким уж и страшным…

– Что-нибудь еще? – спросил монах.

– Больше ничего.

Жестокий удар обрушился столь неожиданно, что Каден прикусил язык. Поперек спины вспыхнула яркая жгучая полоса боли, во рту разлился медный вкус крови. Он дернулся было, чтобы выставить руку, защищаясь от следующего удара, но тут же подавил инстинктивное движение. Тан теперь его умиал, то есть имеет полное право налагать на него повинности и наказания по своему усмотрению. Причина внезапного избиения оставалась для Кадена загадкой, однако он знал, как следует держаться при порке.

Восемь лет, проведенных у хин, научили его, что «боль» – более чем приблизительное слово для того многообразия ощущений, которое им обозначается. Каден узнал, как мучительно сдавливает ноги, слишком долго погруженные в ледяную воду, и как бешено колет и чешется под кожей, когда они начинают отогреваться. Он изучил медленную тянущую усталость, пронизывающую мышцы, вынужденные работать сверх своих возможностей, и ростки страдания, расцветающие на следующий день, когда начинаешь разминать пальцами дрожащую плоть. Есть быстрая, яркая боль чистого пореза от соскользнувшего ножа и тупая, пульсирующая головная боль после недельного поста. Монахи хин придавали боли очень большое значение. Боль, говорили они, – это напоминание о том, сколь крепки узы, привязывающие нас к собственному телу. Напоминание о нашем поражении.

– Закончи рисунок, – велел Тан.

Каден снова вызвал в уме сама-ан, затем сравнил его с лежащим на полу пергаментом. Все было передано в мельчайших деталях.

– Он закончен, – неуверенно сказал Каден.

Хлыст снова обрушился на спину, но на этот раз юноша был готов. Его ум впитал боль, хотя тело слегка покачнулось от сильного удара.

– Закончи рисунок, – повторил Тан.

Каден колебался. Обычно вопросы умиалу – кратчайший путь к наказанию, однако его уже и так избивают, так что, если попытаться внести ясность, хуже не будет.

– Это какое-то испытание? – осторожно поинтересовался он.

Монахи постоянно устраивали своим подопечным всевозможные проверки, в которых ученики и послушники должны были доказывать свое понимание и способности.

Хлыст снова опустился поперек его плеч. От первых двух ударов балахон порвался, и теперь Каден почувствовал, как лоза врезается в обнаженное тело.

– Вот что это, – объявил Тан. – Можешь называть испытанием, если хочешь, но имя не равно сути.

Каден мысленно застонал. Сколь бы странным ни казался Тан, он явно питал ту же раздражающую склонность к многозначительным афоризмам, что и остальные хинские монахи.

– Больше я ничего не запомнил, – сказал Каден. – Это весь сама-ан.

– Этого мало, – ответил Тан, но на этот раз придержал хлыст.

– Но там больше ничего не было! – возразил Каден. – Вот коза, вот голова, вон лужи крови; я запомнил даже клочки шерсти, застрявшие в камнях…

За это он получил целых два удара.

– Увидеть то, что есть, может любой дурак, – сухо пояснил монах. – Ребенок, глядя на мир вокруг, опишет, что находится у него под носом. Ты же должен видеть то, чего нет! Ты должен смотреть на то, что не находится у тебя под носом!

Каден из последних сил пытался найти в его словах хоть крупицу смысла.

– Тут нет того, кто убил козу, – медленно заговорил он.

Снова удар.

– Разумеется, нет! Ты спугнул его. Или он сам ушел. В любом случае едва ли стоило ожидать, что дикое животное останется рядом со своей жертвой, если оно заслышало или почуяло человека.

– То есть мне нужно описать то, что должно быть здесь, но его нет.

– Думай про себя. Трепи языком, лишь когда есть что сказать.

Тан подкрепил свои слова еще тремя резкими ударами. Раны сочились кровью. Каден ощущал, как она стекает по спине: горячая, влажная и липкая. Ему доводилось переносить и более жестокие порки, но они всегда следовали за какой-то большой ошибкой, серьезным проступком. Никогда прежде его не били во время обычного разговора. Становилось все сложнее игнорировать боль, раздиравшую тело. Сделав над собой усилие, Каден мысленно вернулся к предмету обсуждения, – очевидно, не стоило рассчитывать, что Тан сжалится и прекратит избиение.

«Ты должен видеть то, чего нет…»

Типичная хинская белиберда. Однако, как часто бывало с подобной белибердой, скорее всего, она в итоге окажется правдой.

Каден еще раз детально просмотрел сама-ан. Все части тела козы были учтены, даже кишки, лежавшие кучей безжизненных бело-сизых веревок под брюхом животного. Мозга не было, однако Каден ясно нарисовал расколотый череп и показал место, откуда он был выбран. Что еще ожидал увидеть монах?

Он шел по следу козы, он забрался за ней в ущелье, и там…

– Следы! – произнес он, охваченный внезапным озарением. – Где следы того, кто убил козу?

– Вот это очень хороший вопрос, – отозвался Тан. – А они были?

Каден попытался вспомнить.

– Я не уверен. Их нет в сама-ане… но я думал в основном о козе.

– Похоже, твои хваленые золотые глаза видят не больше любых других.

Каден моргнул от неожиданности. Еще ни один умиал не упоминал в разговоре его глаза – это было почти как упомянуть о его отце или о его происхождении. У хин культивировалось полное равенство. Послушники были послушниками, ученики – учениками, а старшие монахи все были равны перед Пустым Богом. Тем не менее глаза Кадена действительно выделяли его среди других. Тан назвал их «золотыми», однако на самом деле его радужные оболочки сияли. Ребенком Каден часто смотрел в глаза своего отца – такие глаза были у всех аннурских императоров, – поражаясь тому, как они горят, постоянно меняя цвет. Порой они яростно пылали, как факел под порывом ветра, порой тихонько тлели темными красными углями. Его сестра Адер тоже обладала особенными глазами, хотя у нее они скорее искрились и вспыхивали, словно костер, разложенный из сырых прутиков. Будучи старшей среди детей императора, Адер редко останавливала свой яркий взгляд на младших братьях, а когда это случалось, он, как правило, сопровождался раздраженным сверканием. Согласно семейному преданию, светящиеся глаза были унаследованы от самой Интарры, Владычицы Света, принявшей человеческий облик много веков или тысячелетий назад – никто не знал наверняка, – чтобы соблазнить Каденова предка. Эти глаза были подтверждением того, что Каден – истинный наследник Нетесаного трона и будущий властелин самого Аннура. Империи, занимавшей два континента.

Монахов, разумеется, государственные дела интересовали не больше чем сама Интарра. Владычица Света была одной из старейших богов, старше Мешкента и Маата, старше даже Ананшаэля, Владыки Костей. От нее зависели путь солнца по небесному своду, дневной жар, таинственное сияние луны. И тем не менее, по словам монахов, она была всего лишь ребенком, играющим с огнем в просторных чертогах пустоты – безграничной, вечной пустоты, принадлежащей Пустому Богу. Однажды Каден должен будет вернуться в Аннур, чтобы занять свое место на Нетесаном троне, но пока, живя в Ашк-лане, он был всего лишь одним из учеников, обязанным трудиться до седьмого пота и повиноваться приказам. Чудесные глаза явно не спасали его от жестокого допроса Тана.

– Может, следы и были, – неуверенно заключил Каден. – Не могу сказать наверняка.

Какое-то время Тан молчал, и Каден уже подумал, что избиение вот-вот возобновится.

– Монахи слишком щадили тебя, – наконец проговорил Тан спокойным, но жестким голосом. – Я не повторю их ошибок.

Лишь позже, лежа без сна на своей койке и стараясь дышать потише, чтобы не разбередить боль в саднящей спине, Каден осознал, что сказал его новый умиал. Монахи. Так, словно Рампури Тан не был одним из них.

4

Даже несмотря на едкий соленый бриз, порывами налетавший с моря, от трупов воняло.

Крыло Адамана Фейна обнаружило корабль два дня назад во время рутинного патрулирования – полощущиеся паруса порваны, поручни заляпаны засохшей кровью, команда изрублена в куски и оставлена гнить на палубе. К моменту прибытия кадетов жгучее весеннее солнце уже приступило к делу, раздувая мертвым морякам животы и туго натягивая кожу на костяшках пальцев и черепах. Мухи влезали и вылезали из их ушей, деловито копошились меж безвольно раскрытых губ, терли лапки над пересохшими глазными яблоками.

– Какие идеи? – спросила Ха Лин, толкая ближайшее тело носком ботинка.

Валин пожал плечами:

– Думаю, кавалерийскую атаку можно исключить.

– Очень остроумно, – усмехнулась она, поджав губы и скептически сузив миндалевидные глаза.

– Кто бы это ни был, они знают свое дело. Взгляни-ка сюда.

Присев на корточки, Валин отодрал присохшую ткань от безобразной колотой раны как раз под четвертым ребром трупа. Лин опустилась на колени рядом и, лизнув мизинец, ввела его в разрез по вторую фалангу.

Незнакомец, встретив Ха Лин на улице, мог принять ее за беззаботную купеческую дочку на пороге взрослой жизни: цветущая и жизнерадостная, смуглая от многочасового пребывания на солнце, с блестящими черными волосами, убранными со лба и перевязанными сзади кожаным ремешком. Однако ее глаза были глазами солдата. Последние восемь лет она проходила то же обучение, что и Валин, – что и все кадеты на палубе злосчастного корабля. Наставники кеттрал давно подготовили ее к проявлениям смерти.

И все же Валин не мог не видеть в ней привлекательную девушку. Как правило, солдаты на Островах не завязывали друг с другом романтических отношений. По ту сторону пролива, на Крючке, можно было задешево найти шлюх обоих полов; к тому же никому не нужны были ссоры влюбленных, каждый из которых умеет убивать десятками различных способов. Тем не менее Валин порой обнаруживал, что его взгляд отвлекается от текущего упражнения и останавливается на Ха Лин, на ее капризно вздернутой верхней губке, на ее формах, угадывающихся под черным мундиром. Он старался держать такие взгляды (неловкие и непрофессиональные) при себе, однако по скупой усмешке, временами появлявшейся на лице девушки, догадывался, что она не раз на них его ловила.

…И кажется, не имела ничего против. Случалось, Ха Лин глядела на него в ответ, смело и обезоруживающе. Легко представить, какое чувство могло бы возникнуть между ними, если бы они выросли где-нибудь в другом месте – там, где слово «тренировки» не заключало в себе всю их жизнь… Хотя, разумеется, для Валина уй-Малкениана таким местом был бы Рассветный дворец со своими правилами и запретами. И там Валин, член императорской семьи, мог бы любить ее с тем же успехом, как и сейчас, будучи простым солдатом.

«Забудь», – сердито приказал он себе.

Он прибыл сюда, чтобы отлично выполнить упражнение, а не чтобы все утро мечтать о другой жизни.

– Профессиональная работа, – одобрительно сказала Лин.

Она, по-видимому, не заметила, что его мысли унеслись далеко. Вытащив палец из раны, девушка вытерла загустевшую кровь о свою черную униформу.

– Вполне глубоко, чтобы проткнуть почку, но не настолько, чтобы нож застрял в ребрах.

– Тут таких много, – кивнул Валин. – Больше, чем можно ожидать от дилетантов.

Он еще мгновение помедлил, разглядывая лиловый отек на трупе, затем выпрямился и посмотрел вдаль, поверх плещущей зыби Железного моря. После увиденного было приятно хоть на минутку обратить взгляд на незамутненную синеву и простор полуденного неба.

– Хватит лодырничать! – взревел Адаман Фейн, отвешивая Валину могучую затрещину.

Он расхаживал по палубе взад и вперед, перешагивая через распростертые тела, словно через обломки мачты или мотки веревки.

– А ну-ка все на корму! Шевелите задницами!

Массивный лысый инструктор обучал кадетов кеттрал уже более двадцати лет. До сих пор он каждое утро перед рассветом переплывал пролив до Крючка и обратно. Ему редко хватало терпения на кадетов, болтающихся без дела во время его упражнений.

Валин присоединился к остальным. Разумеется, все они были ему знакомы. Кеттрал – боевое подразделение, столь же немногочисленное, сколь элитное. Огромные птицы, которые забрасывают солдат в тыл противника, могут перенести зараз не более пяти-шести человек. Кеттрал нужны империи в тех случаях, когда задание должно быть выполнено быстро и незаметно – для всего прочего у нее имеются аннурские легионы, флот и морская пехота.

Тренировочная группа Валина состояла из двадцати шести человек. Семеро из них прилетели вместе с Фейном на брошенный корабль, выбранный им для утреннего упражнения. Странная подобралась команда: Анник Френча, тоненькая как мальчишка, с белоснежной кожей и безмолвная, словно камень; жестоко ухмыляющийся Балендин с ястребом на плече; высокий серьезный Талал с ясными глазами на угольно-черном лице; Гвенна Шарп, невероятно безрассудная и вспыльчивая; Сами Юрл, надменный белокурый сын одного из самых могущественных атрепов империи, бронзовый, словно бог, и смертоносный, словно змея, виртуоз во владении клинками. У них было не так уж много общего, за исключением того, что кто-то в командовании решил: когда-нибудь каждый из них сможет очень-очень эффективно убивать людей. При условии, что никто не убьет их раньше.

Все их образование, все тренировки, восемь лет изучения языков, навыков работы со взрывчатыми веществами и навигации, учебные бои с оружием и без, бессонные ночи на вахте, нескончаемые жесточайшие физические нагрузки – для укрепления как тела, так и духа, – все это было направлено на одну цель: Халову пробу. Валин помнил свой первый день на Островах так ясно, словно картина была выжжена в его мозгу. Новобранцы сошли с корабля под шквал проклятий и оскорблений, их окружили разгневанные лица ветеранов, называвших этот далекий архипелаг своим домом и принимавших в штыки любое вторжение, даже когда речь шла о тех, кто готовился пойти по их стопам. Не успел Валин сделать двух шагов, как кто-то заехал ему в скулу, а потом ткнул лицом в мокрый соленый песок и держал, пока он не начал задыхаться.

– Зарубите себе на носу! – проорал кто-то (один из командиров?). – Если какой-то бюрократ-недоумок решил отправить вас сюда, на наши драгоценные Киринские острова, это еще не значит, что вы станете кеттрал! Не пройдет и недели, как кто-то из вас взмолится о пощаде! Других мы сломаем на тренировках. Многие умрут: кто-то свалится с птицы, кто-то сгинет в весенних штормах, кто-то, жалко всхлипывая, даст себя засосать в гнилой ил какой-нибудь мерзкой ханнской заводи… И это будут счастливчики! Этим ребятам, черт возьми, повезет! Потому что тех из вас, кому удача или упрямство помогут выжить после всех тренировок, в конце ждет Халова проба!

Халова проба… После восьми лет перешептываний и обмена домыслами и Валин, и остальные кадеты имели о ней не большее представление, чем когда впервые ступили на Карш. Она всегда казалась такой далекой, почти неразличимой – словно корабль, еще не показавшийся из-за горизонта. Нет, о ней не забывали, но какое-то время ее можно было не принимать во внимание, – в конце концов, если ты не переживешь годы тренировок, предшествующие Пробе, какая разница? И вот, однако, эти годы прошли, и Проба наконец постучала в дверь, словно заждавшийся кредитор. Всего лишь через месяц с небольшим Валину и остальным предстоит завоевать звание полноправного кеттрал – или умереть.

– Пожалуй, сегодня наш парад некомпетентности откроет Ха Лин!

Голос Фейна вернул Валина к реальности. Инструктор махнул девушке огромной ручищей, приказывая начинать.

Это было стандартное упражнение. Кеттрал постоянно таскали кадетов на места недавних побоищ, обследование которых должно было одновременно и закалить их, приучая к смерти, и отточить их понимание тактики боя.

– На корабль напали ночью, – заговорила Лин четко и уверенно. – В противном случае люди на палубе успели бы подготовиться к атаке. Напали со штирборта: на перилах можно заметить углубления от крючьев. Когда…

– Шаэль сладчайший на палочке! – перебил Фейн, останавливая ее взмахом руки. – Любой первокурсник это скажет! Пожалуйста, у кого-нибудь здесь найдутся замечания не столь оскорбительно очевидные?

Повернувшись кругом, он остановил взгляд на Валине:

– Как насчет нашего всесиятельнейшего высочества?

Валин терпеть не мог это титулование. Для начала, оно не вполне соответствовало действительности – несмотря на то что отец Валина был императором, сам он не являлся претендентом на Нетесаный трон. К тому же на Островах его высокое происхождение не имело значения. Здесь не существовало ни сословий, ни привилегий. Если на то пошло, Валину, пожалуй, приходилось трудиться даже больше остальных, при этом он давно уяснил: любые жалобы лишь глубже окунали его в дерьмо. На данный момент желания нырнуть глубже у него не было, поэтому он просто вздохнул и заговорил: