Удольфские тайны

В ту минуту Эмилия была слишком удручена, чтобы возражать тетке или просить ее о чем-нибудь. Она было заикнулась, чтобы высказать свои мысли, но от волнения не могла говорить и удалилась в свою комнату, чтобы поразмыслить наедине о неожиданном, поразившем ее событии. Даже в тиши уединения она долго не могла оправиться и собраться с духом, когда же успокоилась, она ясно поняла, что Монтони хочет показать свою власть, распоряжаясь ее судьбою. Ей даже пришло в голову, уж не старается ли он в пользу своего приятеля Кавиньи. Она с ужасом думала о том, кому была поручена опека над нею. Но при воспоминании о возлюбленном все прочее поблекло и все ее мысли опять затуманились безысходным горем.

В таком состоянии смятения и расстройства она пробыла несколько часов. Когда ее позвали к обеду, она попросила позволения остаться в своей комнате. Но госпожа Монтони была одна, и просьба девушки не была уважена. Эмилия и ее тетка мало разговаривали за обедом. Одна была всецело поглощена своим горем, другая расстроена неожиданным отсутствием Монтони. Не только самолюбие страдало от такой невнимательности к ней, но и ревность ее была встревожена: она подозревала, что супруг отправился на какое-то таинственное свидание.

Когда прислуга удалилась и обе женщины остались одни, Эмилия завела речь о Валанкуре, но тетка, не смягчаясь жалостью к ней и не чувствуя никаких угрызений совести, даже рассердилась, что смеют противиться ее воле и не признавать авторитета Монтони, хотя Эмилия все время говорила с обычной своей кротостью. Наконец после долгого бесцельного разговора Эмилия ушла в слезах.

Проходя по сеням, она увидела, что кто-то вошел в ворота. Ей показалось, что это Монтони, и она ускорила шаги, но вдруг услышала позади знакомый голос Валанкура.

– Эмилия! Эмилия! – окликнул он ее взволнованным голосом.

Она обернулась и, взглянув на него, была поражена его изменившимся лицом.

– Вы плачете, Эмилия! Мне необходимо говорить с вами. Так много я должен сказать вам! Пойдемте куда-нибудь, где мы могли бы побеседовать без стеснения. Но вы дрожите, вы больны! Вы едва стоите на ногах…

Увидев открытую дверь какой-то комнаты, он поспешно схватил Эмилию за руку и повел ее туда. Она попыталась выдернуть руку и проговорила с томной улыбкой:

– Мне уже лучше. Если хотите видеть тетю, то она в столовой.

– Я хочу говорить с вами, Эмилия, – ответил Валанкур. – Боже мой, неужели уже до этого дошло? Неужели вы соглашаетесь отвергнуть меня? Выслушайте меня внимательно всего несколько минут!..

– После того, как вы повидаетесь с тетей! – сказала Эмилия.

– Придя сюда, я и так уже был несчастен! – воскликнул Валанкур. – Не растравляйте же моего горя этой холодностью, этим жестоким отказом!

Отчаяние, звучавшее в его голосе, тронуло сердце Эмилии, но она все не соглашалась выслушать его раньше, чем он повидается с госпожой Монтони.

– Где же ее муж? Где же сам Монтони? – спросил Валанкур изменившимся голосом. – Вот с кем мне необходимо говорить!

Эмилия, испуганная гневом, сверкавшим в его глазах, со страхом уверяла, что Монтони нет дома, и просила любимого успокоиться. Один звук ее голоса мгновенно смягчил его раздражение.

– Вы больны, Эмилия, – проговорил он нежно. – Ах, эти люди погубят нас обоих!

Эмилия уже не противилась, когда он повел ее в соседнюю приемную. Тон, которым он произнес имя Монтони, так испугал ее, что в эту минуту ей прежде всего хотелось как-нибудь успокоить его справедливый гнев. Валанкур выслушал ее доводы и просьбы и ответил на них взглядами, полными отчаяния и нежности, скрывая, насколько мог, свои чувства к Монтони, чтобы не встревожить ее еще более. Но она заметила, что это притворство. Его напускное спокойствие беспокоило ее все больше, и она наконец высказалась, что считает неполитичным требовать свидания с Монтони, так как это может сделать их разлуку окончательной. Валанкур уступил этим доводам. Трогательными просьбами ей удалось получить у него обещание, что хотя бы Монтони и настаивал на своем намерении разлучить их, однако он, Валанкур, не будет стараться отплатить ему каким-нибудь насилием.

– Ради меня, – проговорила Эмилия, – откажитесь от мести, подумайте, как сильно это заставит меня страдать!

– Ради вас, Эмилия, – отвечал Валанкур, – я сдержу себя. – При этом глаза его наполнились слезами горя и нежности. – Но хотя я даю вам торжественное обещание исполнить ваше желание, однако не ожидайте, что я покорно подчинюсь этому Монтони. Если б я подчинился, то был бы недостоин вас. О Эмилия, неужели он надолго разлучит меня с вами? Скоро ли вы вернетесь во Францию?

Эмилия пробовала успокоить его уверениями в своей неизменной привязанности. Она говорила ему, что через год освободится от опеки тетки, достигнув совершеннолетия, но все эти доводы принесли мало утешения Валанкуру. Он знал, что Эмилия и тогда будет находиться в Италии и что власть ее опекунов не прекратится, даже когда они утратят над нею законные права, но он сделал вид, что утешен ее уверениями. Эмилия, успокоенная данным ей обещанием и кажущимся самообладанием Валанкура, уже встала, чтобы уйти, как вдруг в комнату вошла ее тетка.

Она бросила строгий, укоризненный взгляд на Эмилию, которая тотчас вышла из комнаты, и с неудовольствием покосилась на Валанкура.

– Не ожидала я от вас такого поступка, – начала она, – и не рассчитывала видеть вас в своем доме, после того как вас известили, что посещения ваши нежелательны. Еще менее думала я, что вы будете искать тайного свидания с моей племянницей и что она согласится видеться с вами без моего ведома.

Валанкур, чтобы снять с Эмилии это обвинение, объяснил, что он пришел исключительно с целью видеться с Монтони. Затем заговорил о своем деле сдержанно и почтительно, считая такой тон обязательным в разговоре со всякой женщиной, даже и такой, как госпожа Монтони.

Но его объяснения были встречены резким отпором, госпожа Монтони опять стала выражать сожаления, что слишком поддалась чувству сострадания; теперь она сознает безумие своего первоначального решения и во избежание повторения подобной ошибки поручила это дело всецело своему мужу, синьору Монтони.

Однако трогательное красноречие Валанкура до известной степени открыло ей недостойность своего поведения. Она почувствовала стыд, но не угрызения совести. Она сердилась на Валанкура, пробудившего в ней это тягостное ощущение, и по мере того как росло ее недовольство собою, росла и ненависть к нему. Наконец она до того обозлилась, что Валанкур принужден был удалиться, чтобы не поддаться соблазну наговорить ей резкостей. Он окончательно убедился, что от госпожи Монтони ему не на что рассчитывать: можно ли ожидать жалости или хотя бы простой справедливости от человека, который, сознавая свою вину, не чувствует смиренного раскаяния?

От Монтони он также не ожидал ничего хорошего. Раз известно, что план разлучить влюбленных задуман им, то нельзя было рассчитывать, что он уступит просьбам и доводам, которые наверное предвидел раньше. Однако, помня обещание, данное Эмилии, Валанкур остерегался пуститься на какую-либо резкость, чтобы напрасно не раздражать Монтони. Поэтому он написал ему письмо, в котором убедительно просил, а не требовал свидания с ним. Сделав это, он решился спокойно ждать ответа.

Госпожа Клерваль играла пассивную роль во всей этой истории. Дав свое одобрение на брак Валанкура, она была уверена, что Эмилия будет наследницей состояния своей тетки. После свадьбы госпожи Монтони она убедилась в тщетности своих надежд, но совесть не позволяла ей принять какие-либо меры, чтобы порвать этот союз. С другой стороны, в ней было слишком мало сердечной доброты и энергии, чтобы содействовать этому браку. Напротив, она была втайне довольна, что Валанкур избавился от помолвки, которую она считала недостойной его в смысле состояния. Точно так же и Монтони считал этот брак недостойным такой красивой девушки, как Эмилия. Хотя гордость госпожи Клерваль была задета отказом, которому подвергся один из членов ее фамилии, но она не удостаивала выражать свое неудовольствие и молчала.

Монтони в своем ответном письме заявлял Валанкуру, что их свидание ни к чему не поведет. Так как ни та ни другая сторона не намерена уступать, то оно может вызвать между ними только лишние пререкания. В силу этих соображений он отказывается видеться с Валанкуром.

Не теряя из виду советов Эмилии и данного ей обещания, Валанкур с трудом удержался, чтобы не пойти немедленно к Монтони и не потребовать того, в чем ему было отказано после его мягкой просьбы. Он написал второе письмо, повторил в нем свою просьбу, подкрепляя ее всеми аргументами, какие только мог придумать. Так прошло несколько дней в мольбах с одной стороны и в неумолимом сопротивлении с другой. Был ли это страх, или стыд, или ненависть, но Монтони упорно избегал человека, глубоко оскорбленного им. Он твердо стоял на своем отказе, не смягчался под влиянием горя, которым дышали письма Валанкура, и нимало не раскаивался в своей несправедливости. Наконец дошло до того, что письма Валанкура отсылались обратно нераспечатанными. Тогда, в первые минуты страстного отчаяния, молодой человек позабыл все обещания, данные Эмилии, кроме клятвы – избегать всякого насилия, – и сам отправился в замок к Монтони с твердым намерением увидеться с ним во что бы то ни стало. Монтони не принял его. Валанкур спросил госпожу Монтони, затем мадемуазель Сент-Обер, но слуги наотрез отказались впустить его. Не желая входить в препирательства с прислугой, он наконец ушел и, вернувшись домой в состоянии, близком к умоисступлению, написал Эмилии о случившемся – красноречиво изобразил ей терзания своего сердца и умолял ее, раз нет другого средства видеться с ней немедленно, согласиться на свидание с ним без ведома Монтони. Вскоре после отсылки письма, когда страсти его несколько поулеглись, он понял, какую сделал ошибку, доставив Эмилии новый повод к волнениям. Он отдал бы полжизни, только бы вернуть посланное письмо. Эмилия, однако, была избавлена от огорчения, которое испытала бы, читая его, – избавлена благодаря интриганству госпожи Монтони, еще ранее отдавшей приказание, чтобы все письма, адресованные на имя племянницы, подавались ей самой. Пробежав последнее отчаянное письмо Валанкура и прочтя нелестные отзывы Валанкура о ее супруге, она без церемонии бросила письмо в огонь.

Тем временем Монтони, сгорая нетерпением поскорее выехать из Франции, поспешно отдавал распоряжения слугам, занимавшимся приготовлениями к отъезду, и торопился закончить все свои дела. Он упорно не отвечал на письма Валанкура, в которых тот, отчаявшись достигнуть большего и подавив свое разочарование, умолял только об одном – о разрешении проститься с Эмилией. Узнав, что она в самом деле уедет через несколько дней, что ему не суждено больше видеться с ней, он забыл все соображения осторожности и написал Эмилии второе письмо, в котором осмелился предложить ей тайный брак. Это письмо снова попало в руки госпожи Монтони. Настал последний день пребывания Эмилии в Тулузе, но Валанкур не получил еще ни строки, которая облегчила бы его тоску или хотя бы подала надежду, что ему разрешено будет прощальное свидание с Эмилией.

В этот период мучительной неизвестности для Валанкура Эмилия находилась в состоянии какого-то столбняка, что часто бывает при великих, ошеломляющих несчастьях. Любя Валанкура нежной привязанностью и давно привыкнув считать его своим другом и спутником на всю жизнь, она не могла себе представить счастья вдали от него. И вдруг она узнает, что ее разлучают с ним, быть может, навеки и увозят на чужбину, куда до нее не будут доходить вести о возлюбленном… И все это бедствие творится над ней по произволу какого-то чужого человека, каким был для нее Монтони, и по капризу женщины, которая еще так недавно сама желала ускорить ее свадьбу! Тщетно старалась Эмилия совладать со своим горем и примириться с неизбежным. Молчание Валанкура больше огорчало, чем удивляло ее. Но когда настал последний день ее пребывания в Тулузе и она не знала, позволено ли ей будет проститься с ним, она впала в отчаяние и, несмотря на свое нежелание говорить о нем с госпожой Монтони, спросила тетку – неужели ей откажут в этом последнем утешении? Тетка ответила, что свидание ей, конечно, не разрешат, прибавив, что после дерзостей, которые наговорил ей Валанкур в последний раз, и после того, как он осмелился преследовать синьора своими письмами, никакие просьбы не помогут.

– Если шевалье рассчитывает на такое одолжение с нашей стороны, – сказала она, – то ему следовало бы вести себя совсем иначе: терпеливо ждать, пожелаем ли мы оказать ему такую милость, а не упрекать меня за то, что я не считаю для себя лестной его женитьбу на моей племяннице. Ему не следовало приставать к моему мужу. Его поведение с начала до конца было крайне самонадеянным и дерзким. Я не желаю даже слышать его имени. Советую и вам отделаться от этой блажи и вздорных печалей, быть такой, как все люди, и не строить мрачной физиономии, точно вы плакать собираетесь. В самом деле, хотя вы молчите, но не можете скрыть своей печали от моей проницательности. Я вижу, что вы и сейчас готовы удариться в слезы, несмотря на мое приказание!

Эмилия отвернулась, скрывая слезы, затем вышла из комнаты, чтобы наплакаться вволю. Весь день прошел для нее в таком глубоком отчаянии, какого она еще никогда не испытывала в жизни. Перед тем как ложиться спать, она села в кресло и просидела так, не двигаясь, погруженная в скорбь, долгое время после того, как все домашние отправились на покой. Она не могла отогнать от себя мысли, что рассталась с Валанкуром окончательно и никогда более его не встретит. Каким страшным казалось ей расстояние, которое разлучит их! Исполинская стена Альп воздвигнется между ними, и целые области будут разделять их. Жить где-нибудь в соседней провинции, жить в той же стране, хотя бы и не видясь с ним, представлялось ей счастьем в сравнении с этой ужасной далью…

Она так разволновалась, размышляя о своем горе и о том, что никогда больше не увидится с Валанкуром, что почувствовала приступ слабости и дурноты. Беспомощно озираясь и отыскивая, что бы такое могло оживить ее, она случайно взглянула на окно. Едва имела она силу подойти к нему, она распахнула раму и села. Струя воздуха оживила ее, а кроткий лунный свет, падавший на длинную аллею высоких вязов, успокоил ее смятенный дух. Она решилась выйти в сад, надеясь, что движение и свежий воздух облегчат мучительную боль, сковывавшую виски. В замке все было тихо; спустившись по широкой лестнице в сени, откуда был ход прямо в сад, она тихонько, как ей казалось, неслышно отперла дверь и вступила в аллею. Эмилия шла, то ускоряя, то сдерживая шаги, так как в тени меж деревьев ей все чудились какие-то движущиеся фигуры и она боялась, не шпионы ли это, посланные теткой. Но желание еще раз увидеть павильон, где она проводила столько счастливых часов с Валанкуром, любуясь далекими видами Лангедока и родной Гаскони, преодолели ее страхи, и она направилась к террасе, которая тянулась вдоль всего верхнего сада, сообщаясь с нижним несколькими мраморными ступенями в конце аллеи.

Дойдя до этих ступеней, она остановилась и оглянулась – теперь отдаленность от замка пугала ее среди тишины и темноты. Но, преодолев страх, она поднялась на террасу. Там при лунном свете ясно виднелась широкая дорожка к павильону; луна серебрила кусты и деревья, окаймлявшие павильон справа, и кудрявые макушки других деревьев, подымавшихся в уровень с балюстрадой из нижнего сада. Эмилия остановилась, прислушиваясь; ночь была так тиха, что ни малейший звук не пропадал даром. Но в ушах ее раздавались печальная песня соловья да легкий шелест листьев. Она продолжала идти к павильону. Достигнув его, она, несмотря на темноту, скрывавшую знакомые предметы, ощутила волнение: окна были отворены и в их пролетах, окаймленных зеленью, виднелся пейзаж, залитый мягким лунным светом. Рощи и равнины смутно рисовались вдали, на горах виднелись более яркие блики света, в соседней реке отражалось трепетное сияние луны.

На Эмилию эта красивая сцена производила тем более сильное впечатление, что она вызывала перед нею образ Валанкура.

– Ах, – проговорила она с тяжким вздохом, падая в кресло у окна, – как часто мы, бывало, сиживали с ним на этом самом месте и любовались окрестностями! Никогда, никогда мы уже не будем сидеть здесь вместе! Никогда, никогда уже не увидим друг друга!

Вдруг слезы ее иссякли под влиянием страшного испуга: чей-то голос раздался у самого павильона. Эмилия вскрикнула. Знакомый голос послышался снова. Действительно, это был Валанкур, не прошло и секунды, как он очутился возле нее и заключил ее в свои объятия. Долго они не могли от волнения произнести ни слова.

– Эмилия… – начал наконец молодой человек, сжимая ей руку. – Эмилия!.. – И опять умолк.

Но в тоне, которым он произнес ее имя, сказалась вся его нежность, вся его скорбь.

– О дорогая моя! – продолжал он после длинной паузы. – Вот я опять вижу вас, опять слышу ваш голос! Я бродил по этим садам много-много вечеров подряд со слабой, очень слабой надеждой когда-нибудь встретить вас. Это был единственный шанс, остававшийся мне. Слава богу! Наконец-то мне улыбнулось счастье – я не обречен на безвыходное отчаяние!

Эмилия заговорила о своей глубокой привязанности и старалась успокоить его волнение. Валанкур в течение нескольких минут произносил лишь отрывистые, бессвязные слова. Поуспокоившись, он сказал:

– Я пришел сюда вскоре после солнечного заката и с тех пор все подкарауливал вас в саду и павильоне. Хотя я потерял всякую надежду видеть вас, но не мог оторваться от этого места, близкого к вам. Вероятно, я пробродил бы вокруг замка до самого рассвета. О, как медленно тянулось время… Однако каждая минута приносила с собою разнообразные ощущения. По временам мне казалось, что я слышу приближающиеся шаги, но вслед за тем опять наступала глубокая, мертвая тишина! Когда вы отворили дверь павильона и за темнотой я не мог удостовериться, вы ли это, сердце мое так безумно забилось надеждой и страхом, что я едва переводил дыхание… В тот момент, когда я услыхал тихий звук вашего голоса, все мои сомнения исчезли, но не мои опасения, пока вы не заговорили обо мне. Тогда, забыв, что могу испугать вас своей порывистостью, я не в силах был долее молчать. О Эмилия! Это минуты, когда горе и радость так жестоко борются в сердце человека, что оно едва в силах вынести борьбу…

Эмилия в душе сознавала истину этих слов. Радость, которую она почувствовала, встретив Валанкура в ту самую минуту, когда уже отчаялась когда-нибудь его видеть, вскоре сменилась горем. Перед ней с жестокой ясностью встали картины будущего. Она старалась обрести спокойное достоинство, необходимое для нее, чтобы перенести это последнее свидание, Валанкур же не мог совладать с собою; вскоре восторг его перешел в отчаяние, и он в страстных выражениях стал изливать горе разлуки. Слушая его, Эмилия молча плакала. Стараясь справиться с собственной тоской и успокоить Валанкура, она упомянула, что надежда еще не погибла. Но с проницательностью страсти он тотчас угадал обманчивость иллюзий, которые она старалась внушить ему и себе самой.

– Вы уезжаете от меня в дальние края, – промолвил он, – там вы войдете в новое общество, приобретете новых друзей, новых поклонников! Вас заставят позабыть меня и уговорят заключить новые узы! Зная это, могу ли я надеяться, что вы вернетесь ко мне и будете моею!

Голос его замер в тяжелых вздохах.

– Так вы думаете, – возразила Эмилия, – что муки, которые я терплю, вызваны лишь поверхностным, временным чувством! Вы думаете…

– Вы страдаете. И страдаете из-за меня! О Эмилия, как сладостны и как горьки для меня эти слова! Какую отраду и вместе с тем скорбь они вливают в мою душу. В сущности, я не должен сомневаться в прочности вашей привязанности. Однако истинная любовь требовательна, она всегда открыта подозрениям, иногда самым безрассудным, ибо постоянно ищет новых доказательств. Вот почему я всегда оживаю, слыша ваши уверения, что я вам дорог, а без этих уверений я опять впадаю в тоску сомнения и слишком часто – в отчаяние. Но какой я злодей, – воскликнул он, опомнившись, – что терзаю вас, да еще в такие минуты! Мне бы следовало поддержать и утешить вас!

Эта мысль наполняла сердце Валанкура бесконечной нежностью, но вслед за тем его опять охватило отчаяние, и он стал жаловаться на предстоящую жестокую разлуку в выражениях столь страстных, что Эмилия тоже невольно поддалась его отчаянию. В промежутках между судорожными рыданиями Валанкур целовал ее и пил слезы, катившиеся по ее щекам, но тут же с жестокой укоризной заметил ей, что, по всей вероятности, она больше никогда не будет плакать о нем. Как ни старался он обуздать себя и говорить более спокойно, но мог только восклицать:

– О Эмилия! Сердце мое разрывается! Я не в силах расстаться с вами! Теперь я смотрю на ваше лицо, держу вас в моих объятиях! Но пройдет немного времени – и все исчезнет, как сон. Я буду смотреть, но не увижу вас, буду стараться воскресить в своем воображении черты вашего лица, но воспоминание будет ускользать от меня. Я буду прислушиваться к вашему голосу, но память моя окажется бессильной. Я не могу, не могу оставить вас! Зачем должны мы вверять счастье нашей жизни произволу чужих, жестоких людей? О Эмилия! Решитесь довериться своему собственному сердцу, решитесь стать моею навеки!..

Его голос задрожал и оборвался. Эмилия продолжала молча плакать. Тогда Валанкур предложил ей напрямик обвенчаться с ним немедленно: завтра рано утром она должна уйти из дома госпожи Монтони, а он встретит ее, и они пойдут в церковь августинцев, где монах обвенчает их.

Молчание, с каким она выслушала предложение, внушенное страстью и отчаянием и сделанное ей в такой момент, когда сердце ее было размягчено печалью разлуки, быть может вечной, а рассудок ее был затуманен любовью и страхом, – это молчание ободрило Валанкура и пробудило в нем надежду, что план его не будет отвергнут.

– Скажите хоть слово, моя Эмилия! – настаивал он с пылкостью. – Дайте мне услышать ваш голос, решайте мою судьбу!

Она все молчала; щеки ее похолодели, она готова была лишиться чувств. Валанкуру показалось, что она умирает; он стал звать ее по имени, хотел броситься в замок за помощью, но, видя, в каком она состоянии, побоялся отойти и оставить ее одну.

Через несколько минут она глубоко вздохнула и пришла в себя. Борьба между любовью и долгом по отношению к сестре своего отца, отвращение к тайному браку, боязнь попасть в затруднения, которые в конце концов могут вовлечь ее возлюбленного в неприятности и раскаяние, – все эти разнообразные чувства нахлынули на ее душу, уже истерзанную горем. Наступил момент, когда ее рассудок как бы замер и перестал мыслить. Но долг и здравый смысл наконец восторжествовали над любовью и мрачными предчувствиями. Более всего она боялась испортить жизнь Валанкуру и возбудить в нем впоследствии слишком поздние сожаления, а это непременно должно произойти, по ее мнению, в том случае, если они обвенчаются украдкой. И вот, вооружившись неженской твердостью, она решилась лучше перенести свое теперешнее несчастье, чем причинить целую цепь несчастий в будущем.

С чистосердечием, доказывавшим, как искренне она уважала и любила Валанкура, и делавшим ее еще дороже его сердцу, она высказала ему причины, почему она отвергает его предложение. Он энергично разбил те доводы, которые касались его личного благосостояния в будущем, но вместе с тем у него возникли нежные опасения насчет нее самой. Раньше он этого не сознавал: страсть и отчаяние отуманивали его рассудок. Любовь, побудившая его предложить ей тайный брак, напротив, заставляла его отказаться от такого намерения. Но переворот в его мыслях жестоко поразил его сердце. Ради Эмилии он бодрился и старался казаться спокойнее, но лютая тоска так и рвалась наружу.

– О Эмилия, – говорил он, – я должен уйти, я должен оставить вас, и я знаю, что расстаюсь с вами навеки!

Судорожные рыдания не дали ему договорить: оба молча плакали. Наконец Эмилия, вспомнив, что их могут застать, и сознавая неприличие продолжительного свидания, решилась не подавать повода к злословию и, призвав на помощь все мужество, сказала ему последнее прости.

– Постойте! – воскликнул Валанкур. – Умоляю вас, остановитесь. Мне надо так много сказать вам! В смятении моих чувств я говорил только о том предмете, который в данную минуту поглощал меня всецело. Но я избегал касаться другой вещи, тоже чрезвычайно важной, отчасти боясь, чтобы вы не подумали, будто я говорю это с неблагородной целью напугать вас и насильно заставить согласиться на мое последнее предложение.

Эмилия, сильно взволнованная, вышла с Валанкуром из павильона, и, пока они ходили по террасе, Валанкур говорил ей:

– Про этого Монтони ходят странные слухи… Уверены ли вы, что он родственник госпожи Кенель и что действительно так богат, как кажется?

– Я не имею причин сомневаться в этом, – промолвила Эмилия с беспокойством. – Насчет родства его с госпожой Кенель я не могу усомниться. Что же касается его состояния, то не имею данных судить о нем и прошу вас сказать мне все, что вы слыхали.