Черта

Анатолий Беднов

Черта

Памяти воинов русской Засечной черты, отдавших жизни свои за свободу родной земли, посвящается

© Анатолий Беднов, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Перископ-Волга», 2022

Глава 1

Тёплый сухой ветерок приносит пряные и горьковатые запахи степных трав. О чём перешёптываются меж собой тонкие былинки, сочно-зелёные листья и хрупкие лепестки растений? Быть может, в соках, струящихся по их стебелькам, запечатлена память предков, оставивших в чернозёме свои семена? И взошедшие в будущем году из жирной почвы пышные благоуханные цветы и скромные осоковые стрелы хранят воспоминания о том, как их цветущих-зеленеющих предков потоптала конница. Неважно, чья – не ведают растения о распрях меж людских племён, и так ли уж важно, копыта русских, ляшских или татарских коней мяли нежные чашечки колокольчиков. Завяли они, поруганные и побитые, но взошло из семян новое племя. Год за годом, век за веком, миллионы цветущих поколений сменятся, и переживут они род людской. И будет зеленеть и благоухать степь, пока не надвинется из полярных широт новое оледенение, или не зальют землю волны грядущего моря, или не сменят травяной покров выжженные пески.

Едва ли эти натурфилософские мысли копошились в голове всадника, нёсшегося во весь опор к берегам петлистой Прони. Всё усиливавшийся ветер трепал полы его распахнутого кафтана, ерошил бородку, пытался сорвать с головы мятую шапку, которую всадник придерживал одной рукой, другою направляя скакуна. За ним неслись ещё двое михайловских казаков, рассекая колышущуюся гладь луговых трав. Вот уж за ближайшим холмом показались бревенчатые стены и квадратные башни сторожевой крепости. Вперёд, по взбегающей на вал широкой дороге, по мостику, перекинутому через ров, к воротам, зорко охраняемым стрельцами. Окрик, ответ – и поднимается тяжёлая решётка, пропуская всадников в город. По кривым улочкам, мимо обывательских домиков, мимо массивной воеводской избы, мимо воздвигнутого казаками храма, по деревянному мосту, угрожающе скрипящему близ бурливого речного порога – в родной Уголок, утопающую в зелени садов казачью слободу. Вот и дом, невысокий плетень, над которым раскинули ветви вишнёвые деревца. Едва заслышав стук копыт и голоса подъезжающих всадников, жена Катерина бросилась отворять скрипучую калитку.

– Папа, папа приехал! – заголосила детвора. Самый старший, двенадцатилетний отрок Ерёмка, пулей вылетел на крыльцо, мотнул вихрастой головой и опрометью кинулся к спешившемуся отцу, проскользнул прямо под рукой маменьки, отодвигавшей щеколду.

– Здорово, молодец! – папа потрепал его светлые волосы, но как-то машинально, торопливо, быстро привязал коня, решительным движением отодвинул калитку, бросил старшему:

– О конях позаботься! Вишь, еле живы…

Катерина, готовая уже обнять мужа, вернувшегося из дозора, в недоумении отступила.

– Стряслось что? – предчувствуя недоброе, произнесла она. Ничего не ответив, Дмитрий прошёл мимо, взлетел на крыльцо, распахнул дверь. Обернувшись на миг, крикнул супруге:

– Я только молока хлебну, перекушу на ходу да к казачьему голове. А ты друзьям моим вынеси-ка сальца, хлеба каравай да попить чего есть. С утра во рту ни росинки нету!

– И не присядешь? – всплеснула руками Катерина, но муж уже ворвался в сени. Пулей вылетел из-под ног полосатый Рыжик. Испуганно заголосила двухлетняя Даша. А Пантелей, которому совсем недавно стукнуло десять, удивлённо проговорил:

– Папа, что такое с тобой?

Отец только отмахнулся. Катерина тем временем обернулась к соратникам мужа и с тревогой в голосе спросила:

– Что приключилось-то?

– Димитрий сам расскажет, – только ответил степенный Иван Кочергин, тяжело дышавший после многочасовой скачки. – Беги к нему да помоги собраться.

– Да что скажет-то, коли ему некогда, – ещё более тревожно промолвила она. А тем временем из раскрытого окна высунулась растрёпанная голова казака Дмитрия Абрамова, который хрипло прокричал, обращаясь к жене:

– Да что ты застряла там, лясы точишь! Беги бегом в дом! Хлеб где, чёрт тебя возьми?!

Вздрогнула Катерина. Редко когда муж, с которым душа в душу прожили они полтора десятка лет, говорил с ней в таком тоне. Видать, и вправду беда стряслась. И она засеменила к дому. А в это время, единым духом осушив большую глиняную кружку молока, Дмитрий заталкивал в узелок всё съестное, что попадало под руку: кусок сальца, пару луковиц, надкушенную кем-то из домочадцев репу.

– Вот, что с обеда осталось, – Катерина была уже тут как тут с небольшим ломтем хлеба, который Дмитрий впопыхах не заметил на краю большого стола. Она выразительно-вопрошающе взглянула в серые глаза казака. – Скажи мне: что случилось, куда спешишь?

– И это на троих? – Дмитрий крепко выругался, засовывая краюху хлеба в узел. – Запороги идут, вот что приключилось!

Катерина недоуменно уставилась на мужа:

– Ну, идут и идут. Зачем всех переполошил? Вон Дашка плачет (из сеней доносился плач перепуганной малютки). – Ну, придут – и примем дорогих гостей честь по чести.

– Примем, – яростный огонь полыхнул в светло-серых глазах Дмитрия. – В копья и топоры примем, из пищалей угостим «дорогих гостей», – передразнил муж.

– Запорожцев – на копья? – остолбенела Катерина. – Они ж нас…

– Из неволи выручили, хочешь сказать? – злобная гримаса скривила лицо казака. – А теперь они же нас в полон и погонят, ежели сразу не перережут!

– Что ты говоришь такое?! – Катерина изумилась ещё более.

– Нечего мне с тобой разговоры разводить! – вскричал Дмитрий Абрамов. – Молоко где?

– Да тут оно, возле печи стоит, – обиженная тоном мужа, Катерина закусила губу, но тут же воскликнула: – Вот бес-то полосатый, я тебя сейчас! – Она схватила полотенце и запустила им в кота, чья пухлая усатая мордашка уже «трудилась», пытаясь сдвинуть крышку кринки. Испуганно мяукнув, котяра отскочил в сторону. Глиняная крышка разбилась об пол. Катерина, ещё раз шуганув Рыжика, подхватила сосуд с молоком и подала супругу.

– Расплещу ведь! Закрой хоть чем-нибудь! – и он вручил кринку обратно жене. Та подобрала с полу полотенце и аккуратно обмотала её сверху. Обиженный Рыжик забился в угол.

– Жди меня к вечеру. Мы сейчас к голове, от него – к воеводе Степану. О конях пусть Ерёмка позаботится, напоит, накормит. Они вон взмыленные все, отдохнуть должны пока. А мы уж каждый на своих двоих. Перекусим на ходу. Вернусь вечером, ужин сготовь, – всё это Дмитрий отбарабанил скороговоркой – и ринулся на улицу. Запнулся, опрокинул лавку, едва не уронил кринку. Услышав грохот, дочка ещё громче захныкала.

«Даже не поцеловал», – печально развела руками Катерина. Если лихорадочная суета поначалу обескуражила женщину, то вести из уст мужа окончательно выбили её из колеи.

«Запорожцы идут… Грабить, полонить, убивать… Да не может быть такого! Да они ж одного с нами русского племени, хоть и прозывают их хохлами да черкасами… Давно уж позади смута, когда русские люди резали друг друга. Да и наши казаки в ту пору тоже отличились – пуще ляхов бесчинствовали. Как вспомнишь… Ну так то в прошлом. Ныне мир на Руси воцарился, есть царь законный, всем народом призванный. И неужели вновь смута грядет?» – Катерина облокотилась на печь, казалось, не в силах выдержать тяжесть страшной вести, столь внезапно обрушившейся на неё.

Хлопнула калитка. Дмитрий на бегу бросил старшему сыну:

– Отвёл коней?

– Только что. За ними братец сейчас ухаживает.

– Успел пострел…

– А что произошло-то? – мальчик воззрился на отца.

– Дуй на конюшню! – рявкнул Дмитрий. – Помогай брату. Что произошло, у мамки спросишь. Мне некогда!

Он подскочил к Ивану Кочергину:

– Давай суму сюда!

Товарищ распахнул кожаную суму, а Дмитрий запихал туда кринку с молоком, затем выразительно потряс узлом со снедью.

– Значит, сейчас мы бегом к голове, поведаем, как и что. Пора, мол, казаков поднимать.

– Так и зачем было съестное брать? Голова – хозяин хлебосольный, угощать любит. У него и вкусим яств, – предложил Сашка Ковригин.

– Нет у нас времени за столом сиживать! – отрезал Дмитрий. – Доложили – и в город к воеводе. А он как разузнает от нас всё, так сразу же начнёт готовить город к осаде, он медлить не любит. Вот после этого, в городе, мы переведём дух и перекусим. Времени на всё про всё у нас мало. Каждый час сегодня дорог. Чем раньше подготовится крепость к осаде… – он не договорил – и так всё ясно. Все трое ринулись к дому казачьего головы.

– Мама, что такое? – спрашивал Ерёмка у застывшей на пороге Катерины.

– Беда пришла, – только и сумела вымолвить она.

Глава 2

Беспокойно, тревожно было жить на краю Русской земли, там, где возделанные поля, тенистые дубравы и светлые березняки уступали место привольному степному простору, тянущемуся от границ Московской державы до самого моря. Сколько племён и народов прошло с востока на запад через эти края! Мало-помалу Русь отвоёвывала земли у Дикого поля, продвигаясь из века в век всё далее к югу. Оттуда, из глубины великой степи, долетал до приграничных селений дым костров, слова нездешних наречий, ржанье и топот коней. Вековечная угроза таилась в ковыльных далях Дикого поля. Налетали крымцы да ногайцы, палили грады и селения, вытаптывали посевы, угоняли в полон землепашцев.

Сколько трагедий разыгралось в этих окраинных землях! Сколько слёз и крови угоняемых полоняников впитал нетронутый плугом чернозём! До самых стен Москвы доходили крымские разбойники! В 1571 году, пользуясь отсутствием на Москве государя и беспечностью воевод, неожиданным наскоком разорили и пожгли стольный град, тысячи горожан посекли, тысячи нашли страшную погибель в пламени. На следующий год, обнаглев от безнаказанности, опьянённые лёгким успехом, вновь двинулись враги на Русь. Да раз на раз не приходится. Князь Михайло Воротынский разбил их в жестокой брани при Молодях. Много тогда слетело с плеч татарских голов, много разбойников в цепях да путах погнали победители в глубь земли Русской. Русский реванш, будто поток ледяной воды, обрушился на голову хана. Велик, храбр и умён был князь Михайло. Дабы оградить родную Русь от захватчиков, сочинил он свой «Приговор» – первый устав пограничной стражи. В ту пору – была это средина шестнадцатого столетия – на южных рубежах растущего и мужающего Русского государства выросли каменные и деревянные крепости.

Грозно и сурово глядели вдаль башни Венева, Севска, Белгорода, Дедилова, Данкова, Пронска, Скопина, Шацка, Ряжска, Епифани, Лебедяни, Крома и ещё многих крепостей. В 1551 году брат Воротынского Александр да Михайло Головин воздвигли на рязанской «украйне» (окраине) деревянный укреплённый городок Михайлов. Имя своё получил град в честь Архистратига Михаила, предводителя всех сил бесплотных, небесного тёзки воеводы Головина. Впрочем, многие историки полагают, что новопостроенный град лишь воспринял имя старого Михайлова, некогда разрушенного татарами – подобно тому, как нынешняя Рязань носит имя древней Рязани, испепелённой нашествием (недаром долгое время именовалась она Переяславлем-Рязанским – городом, перенявшим славу былой столицы русского княжества). Первыми жителями нового Михайлова стали стрельцы, пушкари, затинщики, плотники да казаки рязанские. В Михайлове и близ него выросли три казачьи слободы: Черкасская (в ней селились выходцы из Малороссии), Прудская и местечко Уголок на противоположном берегу Прони. В двух последних разместились рязанские городовые казаки, славные своими ратными доблестями. Не только велико- и малороссы, но и крещёные татары, и мещера, и мордва шли на службу государеву. Это разноплеменное воинство верой и правдой служило Руси, беря пример с казаков прежнего времени, оборонявших от ворогов пределы тогда ещё независимого Рязанского княжества.

Крымский хан Ахмет-Гирей со своею ордою шёл на Переяславль-Рязанский. Да не суждено было хану пожечь-пограбить славный город. Встретили его рязанцы на берегу одной из многочисленных речек, притоков Прони. Долго длилась сеча, порубили русские воины захватчиков великое множество. Окровавленные, иссечённые, утыканные стрелами, как ёж иглами, тела крымцев уносило течением. Пожрала река непрошеных гостей, и с тех пор прозвали её Жракой. И немало ещё таких «Жрак» было на русских рубежах…

Укреплялась граница Московии, росла и ширилась Засечная черта. Глубокие рвы, заполненные водой, бревенчатые стены и частоколы служили надёжной защитой от вторжений. Рубили крепкие дубы и толстоствольные сосны – из посечённых дерев сооружали завалы на лесных тропах, чтоб даже мышь не проскочила. Отсюда-то и пошло слово «засека». Высылали в степь дозоры – зорко следить, не близится ли неприятель, не примешивается ли к пряному запаху полевых трав дым кочевничьих костров, к стрекотанью кузнечиков, скрипу коростелей, пенью жаворонков другие зловещие звуки: скрип кибиток, цокот подков, щёлканье бичей, хищные посвисты и крики всадников.

Не раз доставляли воеводе связанного по рукам и ногам языка. Суровый военачальник мрачно оглядывал пленника, властным жестом велел извлечь кляп изо рта, через толмача задавал татарину вопросы: где раскинули стан басурмане, много ль их, когда и куда замышляют направить коней? Молчал язык, только бешено вращал горящими очами, злобно кусал губы, плевался, поминал шайтана, грозил «урусам» всяческими карами.

– На дыбу захотел? – грозно возвышал голос воевода. – Ничего, мы тебе язычок твой мерзкий живо развяжем, всю правду-матушку говорить заставим. И не таких ломали…

Всё чаще рязанцы уходили в самое сердце степей, промышлять, как писал наш великий историк Василий Ключевский, пчелой, рыбой, зверем и татарином. Добавим – и татаркою.

Бывало, привозили в русские пределы и чернооких красавиц-полонянок. Женщины были в ту эпоху желанной добычей воина наряду со златом-серебром, шелками да паволоками.

– Ишь ты, притащил с собой басурманку поганую, в шароварах… Будто на Руси красных девиц мало, – ворчали бабы, огрызались на молодца. Проходило время – и рождались на свет русские младенцы с татарскими скулами и раскосыми глазками. Достигнув совершеннолетия, становились в ряды защитников отцовой земли, храбро сражались против своих родичей по матери. Разноплеменная кровь текла в жилах воинов, да почва русская, что превыше всякой крови, объединяла их.

Много славных деяний совершил Михайло Воротынский, храбро обороняя русские пределы от незваных гостей. Да только все ратные заслуги его ничто пред наветами врагов и завистников. Герой взятия Казани и битвы при Молодях обвинён был сперва в сношениях с крымским ханом и брошен в пытошный застенок. Вздорность обвинения была слишком очевидной – и придумали новую клевету: будто бы задумал князь колдовством погубить царя Московского. Иоанн Васильевич самолично допрашивал с пристрастием опального князя. Не вынес пыток старик, отдал Богу душу. Вот и вся благодарность славному полководцу за воинские подвиги. Умер князь, но остались в память о великом воине воздвигнутые на русском рубеже твердыни и поставленная по его приговору служба засечная, пограничная.

Верно служили вере, царю и Отечеству стрельцы да казаки засечных городков. Бог высоко на небе, царь далёко в Кремле, а Русская земля тут, за спиной. Дрогнешь, отступишь – и хлынут на Русь татары ли алчные, ляхи ли лукавые. Стой насмерть, держи оборону супротив супостату, не щадя живота своего. Просто и прямо. Да кабы всегда было так просто… Грянула тут на Руси Смута великая, зашатались опоры-устои державные. Кто к очередному самозванцу подастся, кто к атаману воровскому своих же земляков-соплеменников губить и грабить. Рассыпалось государство Русское, кому теперь присягу верную держать, кому служить? Всяк сам за себя решает. И лишь когда воцарился законный царь-государь, вернулись рязанские казаки к своему исконному предназначению – твёрдо стоять на рубежах русских, служить царю верой и правдой.

Глава 3

Внимательно выслушал казачий голова Уголка сбивчивую речь Абрамова. Едва переведя дыхание, тот принялся с жаром пересказывать виденное в степи:

– Несметное множество идёт на Русь. Тыщами прут запороги, ни конца, ни краю не видать ихнему воинству. Наш дозор обстреляли, едва ноги унесли. Одного, Ваську из Скопина, ранили; пришлось оставить его в деревне на попечение знахарки – пусть поправляется.

– Сколько вас там было? – перебил голова, нервно перебирая узловатыми пальцами.

– Восемь казаков. Двое в Скопин поскакали, один, как я сказал, в ближайшей деревне остался. Ещё двое умчали вчера в Ряжск. А мы вот сюда летели. Едва домой забежать успел, Катерину проведать, чтоб не волновалась – вот он я, жив-цел вернулся. Она всегда так беспокоится, как я в степь ухожу. Наверно, уже родне Ивановой да Санькиной передала, что живы ребята. Нам бы коней сейчас, свои-то совсем замотались опосля такой бешеной скачки, дома у меня их оставили. Мы живо – через мост к воеводе и обратно, только ещё перекусим малость. А ты, голова, казаков собирай сегодня ж вечером. Пока обойди сотников да полусотников…

– Да я уж без твоих напоминаний знаю, чего мне делать надлежит, не учи учёного, – мрачно проворчал голова. – Можете прямо сейчас у меня наскоро перекусить, да и к воеводе поспешите.

– Никак нельзя, – вмешался Иван. – Ты только коней нам дай, мы туда-сюда через мост…

– Ну, быть по-вашему. Голодные небось, – посочувствовал голова.

В ответ Иван только выразительно похлопал по сумке и ткнул пальцем в узелок Дмитрия:

– С такими вестями не то что про обед – про весь белый свет забудешь.

– Ну что ж, скачите, – ответствовал казачий голова. – Сейчас распоряжусь, чтоб свежих коней вам дали. Запороги, значит, нагрянули. Наслал Господь испытание на Рязанскую землю! Всё за грехи наши прежние расплачиваемся.

Казаки откланялись, шапки нахлобучили и, бегло попрощавшись, как стрелы из лука вылетели на улицу. Вот и лошадки готовы. Вскочили в сёдла, ещё раз помахали казачьему голове: вечером будем, готовь круг. К мосту летели галопом, провожаемые лаем собак, плачем перепуганных детишек, бабьими криками и бранью:

– Куда летите, черти?! Того и гляди, всех с ног посшибаете!

– С дороги прочь, зашибу всех! – Иван неистово хлестанул коня.

– Куда ты, Ванюша? Стой! – это жена Кочергина Татьяна бросилась навстречу.

– Поберегись! – крикнул Иван. – Как видишь, живой вернулся. В город спешу, не до тебя!

«Будто чужой, хоть бы словом перемолвился! Ой, а ежели беда стряслась?» – Татьяна так и присела, невзначай уронив ведро. Колодезная вода выплеснулась на пыльную дорогу.

Прибежала Татьяна к Катерине, застала её трудящейся на грядках:

– Скажи мне, что случилось? Ты ведь наверняка знаешь. Наши вернулись, только что видела их. Скачут в город, никого не видят, даже не поздороваются. Тревожно мне…

Разогнула спину Катерина, повернулась к соседке, молвила:

– Запорожское войско на Русь идет, мне Дмитрий сказывал. Сам видел издали.

И снова Татьяна чуть не упала, пошатнулась, наклонила ведро – и плеснула воды прямо под ноги Катерине.

– Ой, прости! Что же это деется такое? Только пожили мирно – и опять нашествие.

Живы были в памяти михайловцев картины Смутного времени. Немного воды утекло с той поры, как горожане впустили атамана Заруцкого с его казаками-донцами. Планы у атамана были грандиозными; поговаривали, будто Иван Заруцкий намеревается посадить на русский престол сына Марины Мнишек, которого сия девица на вторую букву азбуки прижила то ли от Тушинского вора, то ли от самого атамана. Во всяком случае Заруцкий всюду таскал её с собою. Иные утверждали, будто атаман-сумасброд по прозвищу Тараруй сам метил на трон московских царей. Когда атаман подошёл к стенам града Михайлова, шёл последний год окаянной Смуты. Сладкими речами да посулами прельстил атаман михайловцев, отворили ему ворота стрельцы. Пёстрое воинство Тараруя вступило в стены города. Поначалу-то горожане обрадовались: есть ныне у города надёжный защитник и покровитель. Однако атаман вскоре повёл себя в городе не как защитник – как завоеватель. Грабили и притесняли михайловских обывателей казаки Заруцкого. Не лучше вели себя и иные их земляки, ставшие сообщниками атамана в насильствах и грабежах над согражданами. Когда покинул Тараруй город, вздохнули жители с облегчением. Схватили самозваных воевод, Ваську Извольского да Мишку Болкошина – ставленников Заруцкого – и выдали их на расправу.

Ушёл Заруцкий дальше, разорять Рязанщину и другие земли. В конце концов изловили атамана, привезли в Москву и там на кол водрузили. Злорадно смеялся народ:

– Вот тебе, разбойный атаман, престол об одной ножке!

«Ворёнка» повесили. Историю эту пересказал Дмитрию поп Елисей. Смутился казак:

– Отрока-то невинного за что смерти предали? Заруцкому поделом, а этого почто?

– Юнец вырастет – и, чего доброго, права на престол предъявит, – отвечал батюшка. – У римлян в сочинениях сказано, что кесарь Август велел юного Цезариона, сына Клеопатры, казнить, дабы, выросши, власть его в Риме не оспаривал. А всё ж прав ты, Димитрий, негоже чадо губить. Сослали б в дальний монастырь, коли на то пошло…

…Всё это вспоминалось Дмитрию, когда летел он на сером коне казачьего головы по скрипучему мосту через Проню. Грозно шумел порог, потоки пенящейся воды накатывали на гладкие камни, переливались через них и устремлялись дальше меж скользких валунов. Заметно покачивался мост на позеленевших от водорослей опорах. «На месте ли воевода? – соображал Дмитрий. – Пусть готовит город к осаде: залатает все бреши, все слабые места, рвы расчистит…»

Глава 4

Взмётывая клубы дорожной пыли, неслись всадники к воеводской избе. У резного крылечка на лавочке сидел усатый стрелец. Одной рукой он опирался на древко длинного бердыша, другой в задумчивости скрёб потемневшее дерево сиденья, мятая шапка съехала набок, готовая вот-вот упасть в траву. Заслышав конский топот, он встрепенулся, поднял голову и уставился на остановившихся казаков.

– Мы к воеводе, – едва отдышавшись, произнёс Дмитрий. – По делу срочному, неотложному. На месте ли хозяин?

Стрелец недоуменно оглядел разгорячённые, в каплях пота лица всадников:

– Почивает воевода после обеда. А вы откуда такие взялись?

– Не признал, значит? Дмитрий Абрамов я, со мной Иван Кочергин да Ковригин Санька, казаки из Уголка, с того берега…

– Слыхал про таких, – почесав затылок, ответил стрелец. – Подождите, покуда воевода выспится. Он только недавно ко сну отошел. Ждите.

– Некогда нам ждать! – воскликнул Дмитрий. – Буди немедленно.

– Ишь ты, прыткие какие, – стрелец встал и выразительно потряс бердышом перед носом казака. – Ты чего это ерепенишься?

– Зови воеводу, служивый! – угрожающим голосом произнес Абрамов. – Столько вёрст летели без продыху, чтоб до воеводы добраться, а ты тут мне «покуда выспится». Беги в избу к воеводе!

– Сказано же: не пущу, покуда не проснется! – стрелец готов был замахнуться оружием.

– Ты не пужай, а в избу пущай, – наседал Абрамов, а про себя думал: «Эх, зря мы сразу к воеводе не заехали, пока сломя голову через город неслись. А уж потом жене показаться да с головой перетолковать. Когда второпях да впопыхах, так всё и получается». Он крякнул и направил коня прямо на стрельца. Тот отпрянул, а затем взмахнул бердышом:

– Да я тебя зарублю сейчас! Поворачивай назад! Тоже мне начальник! Явился тут…

Конь фыркнул. Абрамов пригрозил плетью:

– Отворяй избу, зови воеводу! Добром прошу пока!

В это время Сашка нагнулся, поднял с земли увесистый камень и запустил его в окно, затворённое ставенками.

– Да я… Да ты! Что?! – стрелец задыхался от гнева, возмущённый наглостью молодого казака. Грудь коня уткнулась в угреватое лицо стража.

– Поди с дороги прочь, затопчу! – Абрамов вскипел от негодования. – Зови воеводу!

А Сашка швырнул ещё один камушек в ставню и гаркнул по-молодецки:

– Выходи, воевода! Разговор есть, до тебя касающийся.

Стрелец пятился к крыльцу, держа перед собой бердыш:

– Не пущу, костьми лягу.

Иван меж тем подъехал на коне к окну воеводской избы и принялся стучать по ставням рукоятью плетки:

– Вставай, воевода! Что сейчас скажу тебе – сон как рукой снимет!

– Ах, так! Ты его из дверей гонишь, так они в окно прут! – негодующий стрелец бросился к Ивану, схватил коня за уздечку. – Вот как я рубану!

Он взмахнул бердышом, и, казалось, впрямь зарубит Кочергина. Но в это время ставни внезапно распахнулись и показалось заспанное, недовольное щекастое лицо воеводы Степана. Он сощурился от солнца:

– Это кто ж такие бездельники государева человека будят, полуденный сон нарушают?!

– Дмитрий Абрамов я, аль не признал, воевода? – Казак и вслед за ним два его товарища поклонились воеводе, высунувшемуся в оконце.