bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 24

Дальневосточные историки признают, что им еще «не удалось показать девиантное поведение части народа, растущую психопатологию массового сознания, ментальность и психологию масс, – а именно они позволяли „упасть“ или „удерживаться“ у власти той или иной политической верхушке»137. Развивает тему партизанщины недавняя книга В. Г. Хитрого, которая отмечает среди партизанских методов войны террор, взятие заложников, экспроприации, а также фиксирует перерождение ряда отрядов в бандитские138. Однако малоисследованными остаются, к примеру, проблемы участия в революционных процессах криминальной прослойки населения, столь заметной в Сибири и особенно на Дальнем Востоке.

Наконец, недавняя книга В. С. Земцова без обиняков провозгласила: «Давно назрела необходимость по-иному подойти к оценке роли партизанского движения и их вожаков на Дальнем Востоке… сказать о многих негативных явлениях, связанных с преувеличением их места в защите буфера, зачастую соседствующих с открытым неповиновением власти, командованию НРА, иждивенчеством, проявлением бесчинств к местному населению и махрового бандитизма»139. Книга Земцова написана на редкость безграмотно, с массой ошибок и чисто партийно-советским языком. Однако насыщена она такими яркими архивными документами, благодаря которым не умеющий связать двух слов военный историк в ряде оценок выглядит гораздо прогрессивнее, чем его профессиональные дальневосточные коллеги вроде Б. И. Мухачёва и Ю. Н. Ципкина, и идет при освещении ситуации в ДВР куда дальше этих известных исследователей.

Важным представляется появление книги Ю. П. Соловьёва об истинном облике РККА140. В ней рассказано о принципе отрицательного отбора военных кадров в пробольшевистские вооруженные формирования – для создания армии карателей, которой, в целях осуществления мести, официально позволялись «общепринятые для красноармейцев сценарии ареста, грабежа, мародерства, убийства, погрома». Показано также, что и в 1919, и в 1920 годах все эти навыки были вполне актуальны для «регулярных» красноармейцев, которые свой устоявшийся поведенческий инструментарий «обратили против самих большевиков, оставшись при этом по образу действий и мировоззренчески все теми же красными карателями»141.

В исследованиях общего характера проблематика партизанского насилия проработана весьма поверхностно. В. Л. Телицын в монографии о крестьянском бунте, доказав, что это бунтарство не сводилось к классовой борьбе, а было результатом переплетения рационального восприятия событий с многообразными иррациональными мотивами, уделил партизанщине периода белой власти минимальное внимание142. В. П. Булдаков в «Красной смуте» дал ценный документальный материал о краснопартизанских бесчинствах143. Также он плодотворно исследовал феномен революции в парадигме «красной смуты», выдвигая концепцию буйства черни, затопляющей левым экстремизмом всё и вся. Автор выделяет иррациональные причины варварски жестокого поведения людей, в связи с чем, по его определению, «в данной работе на передний план выступают эмоции, иллюзии, поверья, страсти». В интересующей нас партизанщине хорошо видно то «буйство „коллективного бессознательного“», которое ряд западных исследователей и В. П. Булдаков наблюдают в русской революции, выводя на первый план особое, болезненное состояние психики и ментальности больших масс людей. Булдаков проницательно отмечает, что если «на Западе преходящий психоз толпы означал возвращение пришедших в себя бунтарей к индивидуальному началу, то в „красной смуте“ он был возвращением к традиционной патриархальной общине, которая сама квазитолпа»144. Предпосылки стихийного террора, его применение в годы Гражданской войны описаны автором на внушительном, в том числе архивном, материале.

Ряд интересных, современно выглядящих положений о партизанщине периода Гражданской войны изложили в своих новейших статьях и монографиях О. М. Морозова145 и А. В. Посадский146. Темы революционного подполья и террора, психологии белых и красных новаторски представлены в яркой монографии Т. Ф. Ермоленко и О. М. Морозовой «Погоны и будёновки: Гражданская война глазами белых офицеров и красноармейцев»147, опирающейся на богатый архивный материал и затронувшей эпизоды, относящиеся к Сибирскому региону.

В рамках крупного исследовательского проекта А. В. Посадского «Народные вожаки 1918–1922 годов» журнал «Клио» опубликовал материалы заочного круглого стола, в котором 26 авторов представили мнения относительно способов исследования и возможностей интерпретации той весьма неоднородной и отличающейся по регионам среды, которую образовали вожди атаманского типа – люди, выдвинувшиеся снизу в условиях Гражданской войны и сумевшие возглавить пореволюционные массы148. Отметим, что вожди атаманского типа при демонстрации лояльности очень активно использовались до середины 30‐х годов в сфере спецслужб, где были востребованы волевые личности с организаторскими способностями, имевшие боевой опыт и сноровку в истреблении врагов режима.

Последние обобщающие работы о сибирской партизанщине достаточно определенно, но кратко говорят о ее деструктивном начале. Так, Н. С. Ларьков отмечает: «Стихийный крестьянский анархизм содержал в себе элементы отрицания всякой власти вообще, нередко выливался в акты самосудов, бессмысленных разрушений, грабежей, а иногда и настоящих погромов. <…> Немалый вклад в усиление стихийности, в дезорганизацию партизанского движения вносили деклассированные и уголовные элементы»149. В новейшей коллективной монографии о крестьянском протесте периода революции и Гражданской войны можно видеть заметное количество фактического материала по партизанскому террору, нередко осмысляемому, впрочем, в традиционном ключе150. Наиболее серьезный критический материал о партизанских бесчинствах дан А. Н. Ермолаевым и И. Ю. Усковым в новейшей трехтомной «Истории Кузбасса»151.

Характерно, что Г. И. Хипхенов, недавно опубликовавший ценные работы по красногвардейцам и партизанам Восточной Сибири152, включая подробное исследование о Гражданской войне на территории Иркутской губернии в 1918 году153, заявил, что нельзя называть уголовниками бывших преступников, поступивших в красные отряды. С его точки зрения, людей из преступного мира в красногвардейских отрядах было немного и они вели себя подобно остальным бойцам. Автор же настоящей книги уверен, что отбывшие сроки по уголовным делам обычно вели себя, как и полагается криминалу – восприняв субкультуру преступного мира и распространяя ее. Также Хипхенов без должных оснований заявляет, что в 1918 году «красного террора как такового в Сибири не было»154.

Историки Казахстана мало уделяют внимания и партизанщине (которой больше сочувствуют), и особенно колчаковскому режиму, видя в последнем лишь насилие «белых» колонизаторов, полностью чуждых аборигенному населению. Очень слабые познания продемонстрированы в сборнике о Гражданской войне в Восточном Казахстане. Так, при кратком описании неповиновения красным властям командира партизанского корпуса М. С. Козыря даже не упоминается его фамилия, зато сказано, чем это выступление было неправильным: «Антисоветские элементы пытались нарушить нормальное течение хозяйственной жизни». Впрочем, и сумбурно-разрушительная политика первых месяцев советской власти характеризуется с абсолютно традиционных позиций: «Однако мирная созидательная работа была прервана начавшейся гражданской войной и захватом Восточного Казахстана белогвардейскими войсками»155.

Западные исследователи нечасто обращались к истории красных партизан востока России, порой характеризуя их деятельность как обычные «сельские беспорядки»156 (но и упоминая, например, бесчинства Я. И. Тряпицына, как Дж. Стефан157). Заслуживает внимания исследование Дж. Бишера, который, опираясь на обширную мемуаристику и архивы военных властей США, подробно описал деятельность забайкальской и дальневосточной атаманщины, власть которой представляла собой как хаотическое месиво клептократии и садизма, так и попытку строить новую Россию: атаман Г. М. Семёнов «понимал, что на карту поставлено спасение демократической России, а не просто примитивное возмездие»158. Одновременно Бишер дал материал и по красному террору, включая партизанский.

Один из историков недавно отметил угасание интереса к партизанской тематике в постсоветский период, заявляя, что «феномен партизанского движения в Сибири остается недостаточно изученным и плохо понятым»159. Однако, хотя новых монографий и документальных сборников на эту тему действительно появилось немного, академическое изучение деятельности зауральских партизан, включая и деструктивные аспекты, началось еще в 1990‐х годах и в последнее десятилетие идет все более активно. Выход работ С. С. Балмасова, В. П. Булдакова, Г. В. Булыгина, С. В. Волкова, В. Ф. Гришаева, С. П. Звягина, В. В. Исаева, А. Г. Елисеенко, В. Г. Кокоулина, И. С. Кузнецова, С. Л. Кузьмина, И. В. Курышева, Н. С. Ларькова, Г. Г. Лёвкина, А. В. Мармышева, П. А. Новикова, А. А. Петрушина, В. Г. Смоляка, Ю. А. Тарасова, Г. С. Туровника, И. Ю. Ускова, В. Г. Хандорина, Г. И. Хипхенова, В. В. Цыся, А. П. Шекшеева, М. В. Шиловского, В. И. Шишкина160 и автора настоящей книги, а также ряда других историков и краеведов ознаменовал новый этап исследований «неудобной темы» – сравнительно свободных и строящихся на гораздо более широкой документальной базе. Вместе с тем они в основном касаются лишь отдельных аспектов девиантного поведения красных повстанцев и не дают целостной картины партизанских насилий.

Небольшая работа И. В. Курышева161 стала одной из первых попыток исследования психологических аспектов партизанского движения в Западной Сибири весной–осенью 1919 года, а также изменений, происшедших в массовой психологии и морали. Однако опора на газетные источники, к тому же использованные выборочно (свидетельства о наиболее жестоких партизанских расправах, похоже, игнорировались как необъективные), привела к ограниченности авторских оценок, позднее перешедших и в его совместную с Л. А. Гривенной монографию, и в последующие статьи. И. В. Курышев, опираясь на сведения красных мемуаристов, объясняет отклоняющееся поведение партизан лишь местью за жестокости белой власти162 (эта точка зрения была убедительно раскритикована А. П. Шекшеевым)163. Автор пренебрегает тем фактом, что среди мотивов партизанского террора исключительно сильны были такие, как беспощадная социальная чистка, сведение личных счетов и откровенная корысть.

Огромное оживление, разрастание уголовной среды и ее инфильтрация в революционный социум отмечены давно, но исследованы мало. Профессиональный революционер и организатор убийства великого князя Михаила Александровича Г. И. Мясников, одержимый идеей «реабилитировать Смердяковых от гнусностей Достоевского», в мемуарах восторженно писал о том, как во время Гражданской войны «хулиганы, воры, бандиты перерождались… и делались одержимыми, нетерпеливыми, готовыми на все мыслимые жертвы революционерами»164. Реальность была иной, но многим исследователям она до сих пор кажется политически недостаточно корректной. Поэтому тема криминальной стороны в партизанщине, хотя и намечена, не проработана с должной глубиной.

И все же ряд сибирских историков проявил готовность по-новому оценить партизанское движение, причем жесткость оценок со временем нарастает, прямо завися от ввода нового материала об эксцессах партизанщины. То, что последняя во многих случаях носила откровенно уголовный характер, одним из первых отметил кемеровский исследователь С. П. Звягин: «…есть основания говорить о повсеместном и массовом беззаконии в действиях партизан»165. В этом же ключе написана объективная монография П. А. Новикова о Гражданской войне в Восточной Сибири. Наиболее же заметен вклад выдающегося исследователя истории Енисейской губернии А. П. Шекшеева, определенно заявившего о том, что начальный период действий всех партизанских отрядов носил бандитско-грабительский характер, а среди известных партизан было много криминальных личностей166.

Однако развитие данной темы не исключает появления недостаточно убедительных работ, тесно связанных с традиционными взглядами. И. В. Курышев обвиняет белую прессу в намеренном смаковании кровавых подробностей расправ, придумывая такую своеобразную категорию сибиряков, как «пресыщенный буржуа»: «В массовом сознании испуганного обывателя и пресыщенного буржуа возникал страшный, звероподобный облик „красного бандита“, от кровавых, невиданных по своей жестокости преступлений которого цепенел и мутился человеческий разум»167.

Далее автор, путаясь в определениях («гипертрофированный» и означает «чрезмерно преувеличенный»), отмечает «гипертрофированный, тенденциозный, порою преувеличенный характер» газетных сведений о деструктивном поведении партизан Западной Сибири, хотя на этой же и последующих страницах признает, что факты жесточайших партизанских расправ подтверждаются достоверными сведениями советской печати168. Кадетскую прессу автор обвиняет в фокусировке внимания «на репрессивных, террористических акциях со стороны партизанских отрядов» с целью формирования «резко отрицательного образа участников партизанского движения у населения Сибири»169. Главная проблема Курышева как исследователя в том, что он практически не обращался к архивам, где можно найти сведения о еще более жестоких партизанских казнях, нежели те, которые упоминались в «необъективных» белых газетах170.

В своей монографии Курышев и Гривенная утверждают, что основная причина многочисленных повстанческих бесчинств – разгул уголовщины после амнистии 1917 года. Однако такое объяснение неполноценно. Некоторые тенденциозно подобранные факты о насилии белых почерпнуты из левой кооперативной прессы того времени и поданы некритически (с. 49–50). А краснопартизанскому террору посвящено только несколько страниц с минимальным вводом новых архивных материалов; правда, негативно отмечена исключительная свирепость этого террора, особенно по отношению к священнослужителям (но тут же бросается в глаза архаическая терминология из советских источников – вроде выражения «старообрядческий поп»). Вместе с тем авторы объективно заявляют, что партизанский террор, имея целью навести, как и всякий террор, ужас на противника, смыкался с уголовщиной и бандитизмом.

В составленной Курышевым и упоминавшейся выше новейшей монографии о крестьянском протесте (реально – скорее сборнике достаточно разнородных статей, уже бывших в печати)171 можно видеть авторов, как предлагающих новый взгляд на аспекты Гражданской войны (П. А. Новиков, А. П. Шекшеев), так и стоящих на более традиционных позициях (тот же Курышев, А. А. Штырбул). Сам же Курышев повторяет, опять-таки практически без опоры на архивы, свои утверждения о «передовой части» повстанцев, об их закономерной мести классовым врагам и необъективности описаний ужасов партизанщины кадетской прессой172. Очевидная неравнозначность очерков определяет основной недостаток этой полезной книги.

Отметим, что И. В. Курышев и Л. А. Гривенная с излишней смелостью берутся утверждать, что после окончания Гражданской войны проявились «признаки морального оздоровления» крестьянства173. Продолжительный период красного бандитизма, расцвет дикого хулиганства, проституция, повальное самогоноварение и пьянство, колоссальная уголовная преступность в 20‐х годах – все это данному утверждению совершенно не соответствует, подкрепляя пессимистичные выводы, сделанные П. А. Сорокиным в его известной работе 1922 года и актуальные также для времен, весьма удаленных от тех лет. Говоря о морально-правовой деградации населения страны, Сорокин указывал, что жертвенность, подвижничество и героизм – это «достояние единиц, а не масс», поэтому их роль «ничтожна по сравнению с „биологизирующей“ и „криминализирующей“ работой войны и революции»174. Так, в 1921 году в стране насчитывалось 7,5 млн беспризорных детей, 10% которых принимали наркотики175.

Массы в тот период активно спивались, маргинализировались и криминализировались – и в деревне, и в городе, причем начальство не отставало от рядового населения. Пьянство очень серьезно осложняло общественно-экономическую и криминогенную ситуацию в стране. В 1921 году в Новгородской губернской парторганизации оно, по утверждению одного из видных партийцев, «носило характер какого-то стихийного недуга»176. Пресса и сводки ЧК за 1919–1922 годы густо насыщены сообщениями об алкоголизации как советско-партийных работников (и руководящих, и рядовых), так и чекистов с милиционерами177.

Из краткого чекистского обзора политико-экономического состояния РСФСР за декабрь 1922 года следовало, что пьянство в Омской губернии «захватывает милицию, Исполкомы, совслужащих» и повсеместно фиксируются «частые пьяные дебоши», в Новониколаевской губернии пьянство «продолжается и принимает огромные размеры», в Иркутской губернии – также «принимает все более и более широкие размеры», охватывая и коммунистов178. В городе Киренске Иркутской губернии 1 ноября 1922 года было арестовано 45 человек «пьяных, большинство ответственных работников»179. В Томской губернии пьянствовало «поголовно все население» заодно с членами волисполкомов, причем попойки сопровождались драками и убийствами180. В начале 1923 года коммунисты Нижне-Жиримской сельской ячейки в Тарбагатайском районе Прибайкальской области сообщали: «Среди масс страшно развито пьянство, дебош[,] и молодежь в пьяном виде выходит на улицу драться кольями…»181

Последующие несколько лет не изменили обстановки с алкоголизацией – что населения, что номенклатуры. Пример подавали верхи. В ЦК из Калужского губкома партии переслали с грифом «секретно» письмо члена бюро сельской партячейки: «20 февраля 1926 года на разъезде Кошняки проехали в Москву Наркомвоенмор т. Ворошилов, Наркомзем тов. [А. П.] Смирнов, Наркомпочтель тов. [И. Н.] Смирнов и др. Означенные т. т. были сильно пьяны <…> привлекали для себя внимание всех граждан[,] бывших при отправлении…»182 Секретарь партячейки коммуны им. Троцкого в заявлении для Бочатского райкома ВКП(б) Кузнецкого округа в январе 1926 года писал, что поголовное пьянство просто захлестнуло население: «…сельсовет пьяный, сельисполнители также не уступают…», а население «целиком и полностью отдалось земному богу – самогону»183. Старший помощник прокурора по Сибири, объехав в начале 1926 года Коченёвский район Новониколаевского округа, отчитывался: «Отталкивающим от широких крестьянских масс служит пьянка коммунистов, хулиганство, растраты… Члены партии закладывают партбилеты за самогонку… В комсомольском клубе пьяные комсомольцы с девушек снимают одежды и все белье, голых ставят на середину и устраивают круговую пляску. Таких явлений масса…»184

Летом 1926 года, как отмечала чекистская сводка, пьянство, злоупотребления и халатность райисполкомов Сибирского края «ставят под угрозу срыва советской работы на местах и потери авторитета Соваппарата в целом», алкоголизация «местами захлестывает районных работников, делая их совершенно негодными для работы»185. В конце 1927 года Томский окружной исполком сообщал: «Пьянство, как таковое, особенно среди работников сельсоветов, вошло в обыденный быт и трудно поддается искоренению»186.

Оставалась крайне высокой и уголовная преступность. В письме в ЦК партии секретарь Иркутского губкома ВКП(б) А. В. Гриневич, обозревая развитие губернии за 1924–1925 годы, сообщал: «В деревне и городских поселках наблюдается громадное увеличение хулиганства, доходящего до драк, убийств, поножовщины»187. Далее ситуация в ряде районов ухудшалась. Например, по Ачинскому округу в середине 1926 года за неполные полтора месяца было зафиксировано около 500 убийств, а в «Барабинском округе во время одного праздника в одном только селе убито 25 чел.»188. Есть и другие данные по «пьяной» смертности в Ачинском округе: Пасху 1926 года ачинские крестьяне отмечали так, что в дни ее милицией были подняты 43 трупа. Смертность в данном округе при праздновании всех церковных праздников доходила до 200 человек в год189.

Вообще, 1926 год дал пик сельской преступности в СССР. Произошел настоящий криминальный взрыв: количество преступлений против личности выросло более чем в 4,5 раза, притом что акций против властей стало меньше190. Информационный отдел ОГПУ 4 июня представил В. М. Молотову докладную записку о росте хулиганства в Сибири, где только за первые месяцы года количество преступлений, отнесенных к хулиганству, выросло в деревне по сравнению с последним кварталом 1925 года более чем на треть. При этом из общего числа привлеченных к ответственности за хулиганство около 30% составляли комсомольцы и коммунисты191. В 1927 году краевая милиция отмечала, что основная часть убийств на селе совершается пьяными192. Приходится признать: и спустя десятилетие после революции абсурдные человеческие потери в залитой самогоном провинции не так уж сильно уступали тем, что были в Гражданскую войну193.

Говоря о прямом демографическом ущербе от партизанщины, следует отметить, что вопрос подсчета жертв красных повстанцев решается пока только в самом общем плане. По мнению А. В. Мармышева и А. Г. Елисеенко, погибших от партизанского террора в Енисейской губернии, возможно, было не меньше, чем от карательной политики колчаковцев. В своей монографии о сибирских чекистах автор высказывался в сходном ключе применительно к Сибири вообще194. Но после углубленного изучения материала представляется, что в целом на востоке России было значительно больше погибших от рук красных повстанцев, чем от карательных акций белых.

Между тем традиционные для советской историографии некритические оценки красного и белого террора распространены до сих пор. А. А. Штырбул продолжает писать про «классовую ненависть имущих классов к революционным трудящимся»195. Краевед Г. Г. Лёвкин – верный апологет партизана Я. И. Тряпицына, уничтожившего в 1920 году Николаевск-на-Амуре, – оспаривает факт полного уничтожения города и при этом обвиняет японцев в том, что они не затушили остатков. Характерно, что вождя ДВР А. М. Краснощёкова Лёвкин упорно, при каждом упоминании, именует Тобельсоном, откровенно намекая, что этот еврей и эмигрант-антипатриот был ставленником буржуазии США и строил на Дальнем Востоке никчемную буржуазно-демократическую республику, чем сознательно затягивал – с одобрения Л. Троцкого – Гражданскую войну196. Крайняя коммунистическая ангажированность вкупе с присущим современным идеологам и сторонникам КПРФ отчетливым душком конспирологического антисемитизма197 обесценивают попытки Лёвкина, много работавшего в архивах, разобраться в тряпицынщине.

Историк анархизма В. В. Кривенький осуждает тех российских публицистов, которые именуют зловещих тряпицынцев не «отечественными повстанцами и партизанами», а бандитами и головорезами198; о похождениях сибирских атаманов Г. Ф. Рогова, И. П. Новосёлова, П. К. Лубкова он не упоминает вовсе. Д. И. Рублёв в обобщающей монографии об анархистах199 использовал – для рассказа о сибирских и дальневосточных партизанских вожаках – лишь обеляющие их тенденциозные публикации.

Знаток эпохи Колчака В. Г. Хандорин раскритиковал опирающуюся на архивы и газеты, но несостоятельную в методологическом отношении недавнюю книгу В. Г. Кокоулина «Белая Сибирь: борьба политических партий и групп (ноябрь 1918 – декабрь 1919 г.)», в частности заявив, что автор «…неоднократно живописует белый террор, но практически избегает говорить о партизанском терроре, и лишь признает жестокость партизанского вожака Г. Ф. Рогова, видимо, потому что тот откололся от большевиков и объявил себя анархистом. …Он… приводит один документ о бесчинствах партизан (с. 387–388), но тут же заявляет, что „партизанский террор не был столь масштабным явлением“, как белый»200. Действительно, Кокоулин, одну из прежних статей посвятивший дикой расправе роговцев над пленными (включая сожжение священнослужителей), в данной монографии даже не упоминает о массовой резне роговцами пленных, беженцев и горожан под Тогулом, в Кузнецке и Щегловске201.

Наличие внушительной источниковой базы дает нам возможность сосредоточиться конкретно на актуальной теме партизанского террора, увидеть в нем одну из масштабных и малоизученных трагедий Гражданской войны, рассмотреть его предпосылки и предтечи в проблемных зонах более ранних эпох. Россия традиционно была страной, где цена человеческой жизни – величина малозаметная. И властью, и обществом насилие воспринималось как универсальный метод решения проблем; в переломные эпохи оно выплескивалось с сокрушительной мощью. В годы Гражданской войны взаимное ожесточение людей резко возросло, что вело к быстрому разложению традиционных нравственных устоев.

В это бурное время совершались не столько замечательные подвиги ярких идейных личностей, сколько величайшие преступления, в которых нередко участвовали значительные массы людей. Документальные свидетельства этого все более активно вводятся в научный оборот. В. И. Вернадский в марте 1920 года записал: «На поверхности, у власти и во главе лиц действующих… – не лучшие, а худшие. Все воры, грабители, убийцы и преступные элементы во всех течениях выступили на поверхность… Это особенно ярко сказывается в большевистском стане и строе – но то же самое мы наблюдаем и в кругу [белых] добровольцев и примыкающих к ним кругов… Жизнь выдвинула на поверхность испорченный, гнилой шлак, и он тянет за собой среднюю массу»202.

На страницу:
3 из 24