Безлюдница

Безлюдница

Мария Фомальгаут

Иллюстратор Мария Фомальгаут

© Мария Фомальгаут, 2018

© Мария Фомальгаут, иллюстрации, 2018

ISBN 978-5-4490-8777-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Есть многое на свете…

– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

Смотрю на принца. Киваю. Работа у меня такая, смотреть и вежливо кивать, да, мой принц, вы совершенно правы, я вас выслушал, теперь моя очередь говорить глупости…

А глупости он говорить будет, это точно, после хорошей попойки тянет нашего принца на высокие материи. Сейчас начнет – про то, как видел на башне тень покойного отца, отец ему, видите ли, наговорил, что его убил Клавдий…

Надо бы сказать королеве, что наследник сходит с ума… сказать… Легко сказать, как представлю себе нашего Гамлета заточенного где-нибудь в башне, как здоровенные санитары льют ему на голову холодную воду… бр-р-р… Ладно, может, все обойдется, перебесится, дело-то молодое… У меня когда мать умерла, тоже невесть что мерещилось, в сумерках до рассвета просыпаюсь, на полу что-то белое лежит… у меня душа в пятки, все, думаю, мать с того света вернулась. Присмотрелся, а это кто-то пионы на похороны принес, они и осыпались…

– Друг Горацио… тебе не кажется порой, что нами правит какая-то неведомая сила?

– Вы имеете в виду Провидение, Ваше Высочество?

– Нет, друг Горацио, я не имею в виду провидение. Что-то другое… что правит нашими мыслями и поступками, словами и делами. Что-то, что мы не замечаем… но не можем противиться его воле.

– Вы имеете в виду высшие силы?

– И не высшие силы… я чувствую, что сами высшие силы подчиняются им. Кто-то правит нами, друг Горацио. Прислушайся!

Смотрю на принца, глаза горят, волосы дыбом, нд-а-а, хлебнул лишнего, ничего не попишешь. Мне его маман потом голову снимет, что сынка спаиваю, да еще вопрос, кто кого спаивает… Надо бы намекнуть, у меня печень тоже не чугунная…

– Чувствуешь? Чувствуешь, друг Горацио?

Чувствую. Как пол качается под ногами туда-сюда.

– Чувствуешь… невидимые нити, которые протянуты от нас к кому-то неведомому? Тонкие, эфирные, и в то же время очень прочные, и если кто-то захочет, чтобы ты пошел – ты пойдешь, захочет, чтобы ты побежал – и ты побежишь со всех ног. Я чувствовал их – не далее, как вчера, когда пронзил клинком Полония…

Вздрагиваю. Мерзенькое такое чувство на самом донышке души, как бы он тем же самым клинком не пронзил меня…

– Ты понимаешь, друг Горацио, кто-то как будто двигал моими руками, кто-то как будто заставил меня выхватить клинок и пронзить ковер. И ты знаешь, друг Горацио… это не я воскликнул – что, крыса? Ставлю золотой – мертва! Кто-то надо мной крикнул эти слова… кто-то…

Киваю. Так все убийцы говорят. На всех судах. Дескать, кто-то водил моей рукой, кто-то гнал меня на преступление. Ей-богу, не хотел хозяйку убивать, только золотишко взять хотел, а потом как замкнуло в голове что-то, иди, убей хозяйку, иди в спальню… И судья смеется, а пойти надраться в кабаке тебе тоже голос свыше насоветовал? Да не говорите, господин судья, я же в жизни в рот ни капли не беру, а тут все голос проклятый, так и звучит, выпей, выпей…

Только тут другое. Что-то не похоже, чтобы принц наш оправдывался. Я же его знаю, принц наш человек беззлобный, мухи не обидит, сам про себя говорил, печень голубиная, нет желчи… А тут как подменили его, глаза горят, того и гляди еще кого-нибудь клинком проткнет…

Вот так, говорят, и сходят с ума… Тетушка у меня также… Ладно, не о том речь…

– А потом, друг Горацио… я прямо-таки почувствовал на своих руках оковы… даже не оковы, а какие-то нити, выходящие из моих рук, нити, которые тянули меня куда-то… прочь, прочь от того места, где я убил Полония…

Киваю. Если человек сходит с ума, лучше кивать и со всем соглашаться. Ну конечно, вы – Наполеон. Наполеон… это еще что такое… откуда это словечко всплыло, на-поле-он…

– Конечно… всякое бывает, – говорю примирительно, – и в небе, и в земле сокрыто больше, чем снится вашей философии… вам нужно выспаться, Ваше Высочество…

– Ты уверен, что это говоришь ты, друг Горацио, а не кто-то твоими устами?

– М-м-м… все может быть. Не исключено.

– Друг Горацио… – принц наклоняется ко мне, пошатывается на стуле, – пообещай мне… что будешь… моим союзником в борьбе с этим… неведомым… что властвует нами…

– Обещаю. Всенепременнейше…

Теперь, главное, дотащить его высочество до постели, при этом лучше не попадаться на глаза королеве, а то выгонят меня из дворца в два счета… Волоку принца в покои, Боже, дай мне сил, принц у нас, конечно, худенький, только меня бы самого кто-нибудь дотащил, на ногах не держусь…

Бросаю обмякшее тело на постель. Смотрю на бледные руки, так, на всякий случай. Ничего тут нет, что он бредит, ничего тут…

Черт…

Не к ночи будь помянут…

Вижу уходящие от рук принца длинные нити. Тонкие-тонкие, еле видны. И от головы. И от ступней…

Приглядываюсь…

Нет, ничего нет. Темнота ночи сыграла со мной злую шутку.

Выхожу из покоев, держусь ровно, даже сам себе удивляюсь, какой молодец, вроде бы выхлестал полбутылки бургундского, а ничего, держусь ровнехонько, хоть сейчас на парад. Понять бы еще, почему пол и стены приплясывают и ходят ходуном, пол бросается мне на грудь, стоять, с-сучье отродье…

Ищу свою комнатенку, которая от меня убегает. Что за черт, еще час назад в зале было три двери, в сад, в королевские покои, в кухню, чего ради дверей стало не меньше пятидесяти… имя им легион… Надо намекнуть каменщикам, которые строили, что число дверей должно быть постоянным, а не так, что сегодня три, завтра десять, послезавтра пятьдесят. Вхожу в дверь, дверь убегает от меня, впечатываюсь в стену. Тпру, стоять, падла…

Бреду куда-то, сам не знаю, куда, вот моя дверь, вроде бы моя, ну да, моя серая была, а эта зеленоватая, ну да какая разница, и замок на ней кто-то поменял, и доски поперек были, а эти вдоль… ну да ничего…

Вхожу… а что это старуха черница делает в моей комнате… нет, шалишь, бабка, устарела… что это она творит…

Не сразу понимаю, что вижу. Черница сидит над восковой куклой, шепчет что-то… молится… не похоже. До меня не сразу доходит, что я слышу, это же Патер Ностер задом наперед…

Черт…

Вот уж действительно, черт…

Черница вонзает в голову куклы острую иглу с крохотной бумажкой. Хочу броситься на старуху, броситься не получается, падаю, лечу кувырком, стража, стража, ай-й-й, насилуют, да ты на себя посмотри, кто ж на такую позарится…

– Вот, Ваше Высочество…

Протягиваю принцу восковую куклу, интересно, признает он в ней себя… Признал, бормочет что-то, вылитый я, и верно, к крошечному камзолу черница прикрепила даже крошечную шпагу из лучины…

– А вот, чем черница пыталась пронзить вашу голову, ваше высочество.

Показываю иголку с нанизанной на ней бумажкой.

– Что там, Горацио?

– Всего одно слово, ваше высочество. Слово, которым черница хотела покарать вас. Слово – безумие.

Принц недоверчиво смотрит на фигурку.

– Черницу казнят в полдень, Ваше Высочество. Можете не сомневаться, вам больше ничего не угрожает.

Принц недоверчиво кладет восковое изваяние в шкатулку, закрывает на ключ. Горацио говорит еще что-то, как всегда трещит без умолку, кто его вообще навязал принцу, мать, не иначе… а ничего парень, не промах, ловко он разыскал черницу, не зря пьет вино и ест рябчиков в королевских покоях…

И все-таки…

И все-таки не уходит мерзехонькое чувство, что кто-то стоит за спиной принца, кто-то движет его руками, кто-то говорит его голосом. Кто-то… принц то и дело отряхивает руки, пытается освободиться от невидимых пут.

Нет, вроде бы ничего…

Показалось…

Приближенные во дворце то и дело смотрят на свои руки, Клавдий проверяет запястья, Розенкранц и Гильденстерн ощупывают головы, не тянется ли что-нибудь из затылков… нет, ничего. Показалось. Померещилось… Это все принц с ума сходит и других туда же…

Кукловоды берутся за крестовины, тянут за нитки Гамлета, Офелию, Клавдия… распутывают нити у королевы, у Горацио нитка оборвалась, спешно подвязывают…

Поднимается занавес

Сцена Пятая. Эльсинор. Зала в замке. Входят Королева, Горацио и Первый Дворянин…

Рассыпуха

Новенький.

Это я сразу понял – новенький. Так-то я лиц не запоминаю, на кой черт их запоминать, все равно у нас больше двух дней никто не задерживается, не успеешь спросить – как зовут. А тут как торкнуло что-то – новенький. Может, потому что зубы скалит, улыбается, у нас кто денька два-три поработает, тому уже не до улыбок.

И ни до кого, и ни до чего.

– Новенький? – спрашиваю.

– А… а вы как догадались?

– А у стареньких у всех пальцы пооткусаны, груз-то у нас кусается…

Он смотрит на меня. с ужасом. Оторопело. Кажется, вот-вот драпанет прочь от склада, от фур, от всего, от всего…

А нет, понял, заулыбался, дошло до него, что не всерьез… Это хорошо, а то мне потом начальник бы по рогам настучал, какого черта людей распугиваешь, и так работать никто не хочет…

– А так вообще у вас тут… ничего? – спрашивает.

– А ты как думаешь?

– Да… в жизни всяко бывает.

– Вот и у нас всяко бывает…

Новенький смотрит на меня недоверчиво.

– А то у вас начальник, говорят, всех сжирает…

– Это в каком смысле? Если в буквальном, так ежели бы всех сжирал, он потолще бы был…

Смеется. Это хорошо, что смеется. Посмотрим, как дальше смеяться будет…

Космос опрокинулся в лужи.

Облетают пожелтевшие звезды.

Согбенные грузчики таскают груз, начальник машет костлявой рукой, поспешай, поспешай…

Грузчики поспешают. Я тоже поспешаю, принять товар, описать товар, в компьютер забить товар… Мелькают знаки на клаве, знак луны, знак солнца, знак любви, знак инь и янь…

– А-а-абе-е-ед!

Устраиваемся на обед. Жарим шашлычки на еще не погасших звездах, стряхиваем с себя звездную пыль.

– Работы-то много? – спрашивает новенький.

– Да вот… фуру разгрузить.

– Тю-у, начальничек ваш наобещал на сто лет вперед работы… тьфу на него…

– Так эту фуру уже лет двести разгружают… при мне тридцать лет мешки оттуда носят, и до меня еще…

Парень смеется, думает, вру. Ну думай, думай…

– А что в мешках-то?

– Много будешь знать, скоро состаришься.

– Не-е, я серьезно.

– И я серьезно. Тебе за работу платят? Платят. А все остальное это не твоя печаль, что тут как…

Говорю, как когда-то говорил мне начальничек, как сейчас вижу тощие скулы, снуют туда-сюда за впалыми щеками. Да кажется, он и сам толком не знал, что там. И тот, кто его самого нанимал, тоже не знал. И тот, кто нанимал того…

– А не хотелось… хоть глазком взглянуть?

– Начальник тебе потом так взглянет, без глазков останешься.

На этот раз не улыбаюсь. Говорю серьезно. Все остальное как-то с рук сходит, а с этим строго, начальничек наш как чует, что кто-то хочет в мешок сунуться… потом так нам сунется…

Смотрю на фуру, которая в обе стороны теряется где-то в бесконечности. Смотрю на приземистый склад, который начинается здесь, и теряется где-то по ту сторону горизонта. Думаю, какое поколение разберет эту фуру, и как это будет.

Уборщица – драные джинсы, волосы в пучок – сгребает опавшие звезды, ворчит, вот, опять нападали. А ты как хотела, голуба, осень…

Фура продвигается вперед еще на несколько метров. По привычке все смотрим назад, не виден ли конец фуры.

Не видать.

Грохот.

Звон разбитого стекла.

Даже не стекла, я не знаю, чего…

Оборачиваемся. Все, разом. Смотрим на новенького. Ему, кажется, не по себе, что на него все смотрят, и еще более неловко, что споткнулся, свалился, грохнул мешок…

Смотрим.

От мешка разлетается, рассыпается что-то во все стороны.

– Нд-а-а, влетит…

– Из зарплаты вычтут…

– Какое из зарплаты, как пить дать выгонят…

– Если бошку не снимут.

– Парни, вы чё встали-то, собирать кто будет?

– Он рассыпал, он и…

– Что он и, бошки-то всем нам поснимают, начальничек разбираться не будет…

Кидаемся на подмогу, затравленно смотрим на окошко начальникова кабинета, вот сейчас высунется, покажет глубоко запавшие глаза, острый нос… Нет, не высовывается, парни говорят, улетел сегодня куда-то, Тоха даже видел, как он улетал, из окна вылетел, руками замахал…

Что-то с грохотом разлетается из мешка во все стороны, блестящее, сияющее, непонятное…

– Лови-лови-лови!

– Ач-ч-черт, жжется…

– А ты как хотел?

– А это что такое было вообще?

– Что было, то было… ох… закат заалел, сама полюбила… никто не велел…

Мечемся по платформе, собираем что-то сияющее. Вот оно разлетается, вот оно складывается в сияющие шарики, вот…

– Бли-ин…

– Чш, парни, подождите, пока все в шарики не соберется, там в мешок и покидаем…

– А если не сложится? Вон-вон-вон, покатилось…

– Ну-у, удружил, парняга…

Парняга улыбается, как стюардесса, бормочет спасибо-спасибо-спасибо, сам собирает раскаленные шарики. Шарики собираться не хотят, сбиваются в спирали, вертятся – по кругу, по кругу…

– Вон, вон, там еще…

– Далеко разлетелось…

– На световые годы…

– Тьфу ты, тут килопарсеками дело пахнет…

Хватаем сияющие спирали, пока не разлетелись. Разбегаемся друг от друга, пропадаем в темноте ночи, ну еще бы, свет от одного к другому уже идет годы и годы…

Собираем, а меньше огней не становится, которые уже сгребли в охапку, снова вылетают из мешка, исчезают в темноте ночи. Подхватываю какую-то спираль, сгребаю в охапку, чтобы не разлетелась, тащу к мешку. Спираль извивается, разлетается, вижу в ней раскаленные огненные шары, вижу шары помельче, вон они вертятся вокруг огненного шара, вижу на голубом шарике за облаками сияющий огнями город, бесконечно длинную фуру, которую разгружают крепкие парни, просыпали что-то из мешка, собирают…

– Чего спи-им-то?

Стряхиваю сонное оцепенение, тащу раскаленные шары к мешку, может, успеем до прихода хозяина, а то он нас самих всех в мешок засунет…

Три и один

Народ аюми просыпается.

Ну, не весь разом, где это видано, чтобы народ весь разом просыпался. Сначала едальщики просыпаются, нет, это не те, кто ест, едят-то все, а те, кто еду готовят. Потом топильщики встают. Это не те, кто топят, а те, кто топливо делают. Потом рабочие к станкам вышли, ну а как же, станция-то не вечная, станцию чинить надо. Там и инженеры проснулись, к чертежам своим пошли. Штурман проснулся, дежурного штурмана сменил. Рабочие в открытый космос пошли, вылазка у них, там чинить чего-то надо. Школьники проснулись, в школу пошли. Маленький Ванечка просыпается, к отцу ручонки тянет, тя-тя, с то-бой-хо-цу, отец Ванечку на руки берет, улыбается – а вот вырастешь, со мной пойдешь – и на работу уходит, работа у отца ванечкиного трудная, отец ванечкин в открытом космосе станцию латает. Ванечка на кухне кастрюлю своровал, на голову надел, по дивану скачет, будто по станции в открытом космосе. Мама хлопочет, а давай тебе в Детском Мире шлем купим, как настоящий, а Ванечка шлем не хочет, Ванечка за кастрюлю свою хватается, ка-рю-лю-ха-цу-у-у-уу…

Ну, не Ванечка, конечно, и не Детский Мир – у народа аюми это все по-другому называется, так называется, что человек и прочитать не сможет. Так что пусть будет – Ванечка и Детский Мир.

И диктор по телевизору говорит, доброе утро, народ аюми. И новости рассказывает, где и чего.

Народ аюми…

Тут-то народ аюми и спохватывается – а что он, собственно, такое, народ аюми. А откуда он, народ аюми, а куда он, народ аюми, а вот станция, она что за станция, а вот штурман, он куда станцию вести должен… ну хорошо, отвел штурман станцию от пылевого облака, молодец, штурман, хорошо сработал, а дальше-то что? И вот рабочие у станка, они чего делать должны? А инженеры… а…

Летописцы в летописи смотрят, а летописей-то и нет.

Ничего нет.

И волнуется народ аюми, и спрашивает – а мы – что?

– Почему не чищено?

– А?

– Не чищено, спрашиваю, почему?

Открываю глаза. Смотрю на капитана. Что-то в подсознании показывает – капитан. Что-то он меня спрашивал, что-то, что-то…

А.

Ну да.

Не чи… не чищено… что не чищено, почему не чищено, смотрю на пол – не чищено…

Хватаю швабру, тут же спохватываюсь:

– Ничего, что я штурман?

– Вы?

– Я.

– Штурман?

– Штурман.

Капитан смотрит на меня, будто хочет спросить – чем докажете – не говорит. Оглядывает станцию, будто ищет, кто убирать должен, спохватывается:

– А… а еще у нас кто есть?

Хочу ответить – понимаю, что не знаю.

– Вроде два техника есть…

Капитан уходит ругаться с техниками, техники орут, что это не их дело, как-то все разом вспоминаем про астрофизичку. Астрофизичка тоже орет, что она астрофизикой заниматься пришла, а не полы мыть, ругаемся, расползаемся по станции, наконец, астрофизичка хватает швабру, начинает убирать, мы спохватываемся, тоже ищем уборочный инвентарь, капитан приговаривает чего-то, позорище, девушка убирает, мужики здоровые сидят…

Убираем.

Садимся обедать, астрофизичка собирает на стол.

Спохватываемся.

Спрашиваем себя как-то все разом – а мы кто.

Смотрим бортовой журнал, бортового журнала нет.

Пять человек на борту станции.

И черная пустота снаружи.

Просыпаюсь.

Первым делом пытаюсь понять, рабочий сегодня день или выходной. Вроде не рабочий. И вроде не выходной. Смотрю на будильник – будильника нет, смотрю на телефон – телефона тоже нет, вместо телефона передатчик в рубке…

…начинаю понимать.

Завариваю кофе.

Пью. Не спеша. Как пьют кофе, когда никуда не надо спешить.

Для порядка оглядываю станцию, проверяю, все ли на месте, все ли в порядке – вроде все, можно расслабиться, у меня еще книги не читаны…

Перебираю необъятную библиотеку, ищу что поинтереснее, спохватываюсь.

Спрашиваю себя – что я делаю здесь, на станции. Ничего не вспоминается, ничегошеньки-ничего, как отрезало.

Хочу выйти на связь – понимаю, что на связь выйти не с кем.

Никого нет.

Только я.

И станция.

Блекстар просыпается.

То есть, какое там – просыпается, Блекстар и не спит. Что-то потревожило Блекстар, вот Блекстар и пробуждается от небытия, оглядывается, проверяет системы.

Все в порядке.

Нет.

Не все.

Что-то случилось, где-то затаилась опасность, где-то, где-то… Блекстар прислушивается к себе, ко всем пятидесяти отсекам, – нет, все нормально, тогда что же, что же, что же…

А нет.

Там.

Снаружи.

Блекстар прислушивается – так и есть, вон там, бесконечно далеко летит камень.

Никто не бросил.

Сам летит.

В пустоте космоса.

А через сорок лет врежется в Блекстар.

Блекстар настораживается, выверяет курс, – теперь не врежется.

Можно успокоиться.

Можно дальше спать.

Ну, не спать, а что там Блекстар делает, энергию экономит.

Можно спать.

Можно…

Можно…

…Блекстар спохватывается, выдергивает себя из небытия.

Спрашивает себя – а он, собственно, кто.

Пробует вспомнить прошлое, прошлое не вспоминается, ничего не вспоминается, ничего нет.

Только Блекстар.

А Ванечка в космонавта играет.

С кастрюлей.

– А я вот что нашла… когда вот тут на кнопочку нажимаешь, тут вот такие два крыла открываются.

Смотрю на астрофизичку недоверчиво.

– И чего эти два крыла?

– А я не знаю еще.

– А чего ты вообще к рычагам полезла?

– А что такое?

– А то такое. Твое дело в телескоп смотреть, черные дыры считать, а не рычаги дергать, ты же тут не понимаешь ничего…

– А кто понимает? Ты, что ли, понимаешь, штурман ты наш ненаглядный, первый раз технику видишь?

– Так, хороши ругаться уже, щас лбами стукну, получите у меня… – капитан хмурится, – ну крылья, ну, хорошо, а дальше-то чего с крыльями этими…

Думаем.

Понимаем, что со станцией еще воевать и воевать…

Смотрю на адресную строку.

Что-то подсказывает мне – адресная строка.

Смотрю на адреса.

Набираю. Наугад. Сам не знаю, зачем.

Что-то происходит.

Что-то…

Что-то…

Что-то…

…оглядываюсь.

Ничего, ничего не произошло, показалось. Нет, не показалось, правда же, что-то происходило, что-то неуловимо поменялось…

Снова смотрю на строку.

Ввожу адрес.

Снова что-то происходит, что-то неуловимое, что-то…

…нет.

Не понимаю.

Блекстар понимает.

Что происходит – понимает.

Набирает адрес.

Неведомая сила перебрасывает Блекстар по адресу. Только там – по адресу – ничего нет.

Может, не было никогда.

Может, было, да умерло.

– А у нас гости.

Это ванечкин папа говорит.

И мама ванечкина говорит:

– А у нас гости.

И диктор в телевизоре говорит:

– А у нас гости.

И все-все говорят:

– А у нас гости.

И Ванечка бежит с кастрюлей на голове:

– Го-о-о-ос-ти-и-и-ии!

Двери станции раскрываются, гости входят. Четверо мужчин идут, а между ними женщина, смущается, волосы поправляет. Плечистый здоровяк Ванечку на руки хватает, ты чей такой малец будешь. Мама ванечкина волнуется, папа ванечкин её одергивает, да не бойся ты, видишь же, нормальные люди, не что-нибудь…

Нет, это не сразу, конечно. Сначала станции друг друга подолгу обнюхивали, обсматривали, обыскивали, да что за станция, почему станция, откуда в пустоте космоса – станция. Еще приближались друг к другу, еще слали какие-то сигналы, один плюс один равно два, еще что-то такое важное, потом радиацию вынюхивали, а что вынюхивать – зашкаливает, потом… много всяких потом, и только потом уже, потом-потом-потом —

– Го-о-о-сти-и-и-и-и!

– А я в космос открытый ходил!

Это Ванечка.

– Да ты что…

Оторопело смотрю на пацана, нехилые у них тут правила, мальчонке года четыре будет, чего он там, в космосе делал…

– А тама планетяне налетели, а во-о-от такие, а я их победил!

Меня прошибает холодный пот, уже проклинаю себя, что приперлись сюда, на эту станцию, нет, хорошо, что приперлись, хоть узнаем у них, что тут за нечисть по космосу шарится…

– А они станцию захватили, а я победил!

– Ну… молодец…

– А я вот шлем надел, а в космос открытый…

Смотрю на кастрюлю на голове мальчишки, на игрушечный меч в его руках, чувствую, как меня разбирает смех, почти истерический, пацан, ты меня до инфаркта доведешь…

– Ну, вот… здесь вот если нажать, тут лазер появляется…

Киваю. Чужой штурман смотрит на меня с надеждой, может, знаю чего про этот лазер. Нет, ничего не знаю, где мне…

– А вот эта штука пространство сканирует…

– Что ищет?

Штурман пожимает плечами, а черт её знает.

– Объединение станций…

Это диктор по телевизору.

Презрительно фыркаю, какое, к черту, объединение, если высвечивается:

НЕТ КОНТАКТА

Вот так.

НЕТ КОНТАКТА

– Об этом и речи быть не может.

Это я.

– Вы пожалеете о своем решении.

Это они.

Там.

Не знаю, где – там.

Хочу отключить связь – не отключаю. Вежливо втолковываю, что я от сотрудничества не отказываюсь, только на их условия не согласен, только…

Они требуют.

Они настаивают.

– У нас плюс один.

Смотрю на отца ванечкиного, думаю, что за плюс один, почему плюс один, в отсеке плюс двадцать, не меньше, если не больше.

А отец ванечкин говорит:

– Плюс один.

Не выдерживаю, спрашиваю:

– Где?

– Да вот…

Показывает на экран радара. Смотрю, пытаюсь понять, на что смотреть, не понимаю, спрашиваю:

– А… а что?

– Так вот же… сигнал.

Догадываюсь:

– Плюс еще одна станция?

– Ну да…

– И… – сглатываю, – сколько там?

– Один.

Не верю себе, не понимаю, что там случилось, как, почему, зачем, эпидемия там, что ли, была, или война какая, или что…

– Вот мне тоже это дело не нравится, – кивает отец ванечкин, – один на станции… сигналы шлет… я знаешь, чего думаю? Нехорошо так думаю… У них там голод какой-нибудь был, он один выжил… понимаешь, к чему клоню?

Меня прошибает ледяной пот.

– Э-э-э… читал чего-то такое… ужастик какой-то…

– Вот, ужастик… а тут на самом деле…

Астрофизичка кусает ногти, боится, пробую вспомнить, как её зовут, не вспоминается, а ведь говорила она мне, раза два говорила…

Спохватываюсь, киваю ей:

– Давай… рассчитай, где он вообще…

– Я тебе штурман, что ли?