Отражение

Роман Горбунов

Отражение

Шаг провоцирует походку,

Диктуя скорость нападающего бега.

Об болт закрученный сломать отвертку,

Всем кажется так глупо, так нелепо…

Ударом высечь кровь из камня,

Так больно, так приятно…

Власть мысли над движеньем,

Покорность тела – на стене оставить пятна.

Упасть – стремленье камня,

Взлететь – удел лежачей пыли,

И кажется немного странным,

Что все ничто без примененья силы.

Автор в 12 лет

Утрата

Люди пугают других людей, чтобы не бояться самим. (Тит Ливий)

Каждый дом был похож на другой. Он искал что-то знакомое в них, но тьма резиновым дымом покрывала их все. Он оглядывался и искал что-то привычное, но все было разбитым, сломанным и неизвестным ему ранее. Открытые окна стучали в рамах, двери скрипели в ржавых петлях, все это было чужим и чуждым для него. Звуки перебивали друг друга. Пыль шепотом поднималась кверху. Вокруг пустые заброшенные дома, которые изнутри выли протяжными стонами леса. Приближалось безмолвное ощущение беды.

Он облокотился на обшарпанную дождями стену, чтобы снять с упругой спины напряжение, которая гудела от продолжительного бега. Трое суток он бежал во тьме не чувствуя ног и покоя. Его пугало то, что он навсегда потерял свой родной дом, все это время он искал его, но понял, что окончательно заблудился. Он больше никогда не сможет почувствовать себя в безопасности. Все это сырое, темное и дикое окружающее – его новая реальность, с которой он должен теперь смириться.

Его встревожил далекий лай собак, и эта была не пара псов, а судя по звуку свора из двадцати-тридцати доберманов, которые повторяющимся эхом приближались к нему. По телу пробежала приятная и в то же время пугающая дрожь, словно ветерок встревожил поверхность озера. Видимо они давно шли по его следу, за его едким запахом пота, который лип к каждому камню на земле. Он посмотрел вниз и увидел, что все вокруг было истоптано его ногами, и тут же вспомнил как в безумии кружился здесь вчера.

Рычание за спиной. Из-за угла вышли запыхавшиеся черные морды собак, обтянутые тугими кожаными ошейниками болтающиеся по земле без хозяина. Они собирались в круг и направились с разных сторон прямо на него мягким шагом, пуская слюни. Он вскочил в первую попавшуюся дверь, сбивая и роняя беспорядочно мешающие ему предметы. Лай стал перемешиваться со звоном падающих металлических предметов, и это еще больше стало вызывать в нем тревогу и беспокойство от всего происходящего. Ноги сами несли его по пути спасения, на которое его сознание уже давно перестало надеяться.

Он резко вбежал по лестнице и оказался на черепичной крыше, откуда простирался однообразный пейзаж из бардовых покатых крыш. «Сюда, точно не заберутся собаки!», – стал успокаивать он себя, выпучив глаза, стараясь впитать в себя каждую деталь окружающего, которая спасла бы ему жизнь. Но не успел он остановить бьющееся сердце, как один из доберманов запрыгнул к нему на крышу, следом еще один, за ним другой. Они рыча снова стали подступать к нему. В глазах плясал воздух. Он резко развернулся и перепрыгнул на другую крышу, – псы тут же метнулись за ним. Луна тонким лучом освещала их бег.

Он бежал не чувствуя больше своего тела от страха, пока не споткнулся об одну из собак и не покатился кубарем с крыши. Боль в рука и ногах, в шее, все переплеталось и смешивалось с тревогой в один комок – бессилия и безразличия ко всему. И вот он почувствовал, как летит уже с крыши, и ударяется с глухим стуком на ребра о какой-то выступ, скатывается червем на землю, но даже стонать у него не хватает сил, он просто открывает и закрывает рот, как рыба. К нему подбегают три добермана, он закрывает глаза, рычание уже у самого его уха, запах их пастей невыносим. Он со всей силы зажмурился и чтобы не видеть что будет дальше.

Его тело охватывает дрожь, которая пробегает от головы до пят, заставляя зубы стучать друг о друга. Ноги отказывают, парализованные ужасом, желание двигаться сменяется парализующим металлическими прутьями страхом. Но даже в этом кошмарном и беспорядочном танце паники и тревоги, где жизнь кажется хрупкой и уязвимой, которая готова разбиться от малейшего прикосновения. Страх – это ледяная рука неизбежности, что сковывает мышцы и отнимая волю. Он пробирается внутрь, стискивая дыхание и сердце в тиски невозможного. «Это не со мной! Этого не может быть!», – последняя мысль, которую он помнит.

Он почувствовал шероховатость – это собаки стали лизать ему лицо. То, что с этим миром что-то не так он стал понимать очень давно. Люди, которые его окружали, всегда смотрели на него по-особенному, будто бы желая отобрать что-то ценное. Мир, в котором он жил, незаметно стал грязным, словно белоснежный платок случайно упавший в лужу, приобрел от этого свой неестественно-серый цвет. Солнце уже несколько месяцев стеснялось показаться из-за цементных туч. Все светлое скрылось за какими-то невидимыми шторами. Облака были похожи на тлеющий дым, исходящий от горящей повсюду земли.

Люди бежали от кого-то – беспорядочно, наступая друг другу на пятки. Или бежали за кем-то; и все это становилось сначала размытее, а потом все мрачнее и мрачнее. От грязного воздуха скрипели зубы, а красные глаза постоянно чесались. В город пришел загадочный вирус, который передавался взглядом, чуть только посмотришь раз на кого-то… и все, внутри тебя уже возникал жар, – жар страха. Всего за несколько дней все было поглощено паникой, и утонуло во мраке человеческого безумия. Люди перестали улыбаться.

Улыбки исчезли с их лиц, и превратившись в искаженные гримасы страха. Улицы стали пустынными, освещенными только тусклым светом луны, фонари почти все погасли, последние из них мигали гаснущим безнадежным светом. Город, некогда полный радости и света, превратился в мрачную пустошь, населенную одними тенями, преследующими друг друга. В глазах каждого прохожего мелькало нечто дикое, звериное, ненавистное, испещренное первобытным страхом и жестокостью одновременно.

Но до этого момента, люди пытались подавлять в себе эти страхи, кто как мог и умел. Одни унижали других, другие издевались над собой, а третьи просто бежали, то есть пытались убежать куда попало. А те, кто просто ничего не делал, становились изгоями среди оставшихся безумных и напуганных. И все снова стали соревноваться друг с другом, кто из них развратнее и агрессивнее по отношению к ближнему. Они снова почувствовали свою звериную безнаказанность, им в спину постоянно дули холодные ветра.

Если раньше люди хотели только добра для себя, то сейчас стало ясно, что ему неоткуда было взяться, если все плодили одно только зло. Все разрушалось, к чему они только прикасались, своими дрожащими руками. Всех поглотило безумие, а зло стало настолько плотным, что невозможно было даже простить кого-то. Как только воздух стал подходить к концу, он внезапно стал махать руками в разные стороны, чтобы хоть на мгновение всплыть … и в этот самый момент.. яркий свет больно ударил ему по глазам.

Он почувствовал что проснулся, и повертев медленно головой по сторонам, понял что уснуть снова уже не получится. Да и сон оказался не самым приятным, чтобы возвращаться в него еще раз. Смотреть на иллюзии не было никакого желания. Этот сон повторялся с ним каждую ночь, и каждую ночь он просыпался от него раньше остальных. Потом молча лежал глядя в потолок, прислушиваясь к тишине утра, пока свет не вытолкнет тьму за горизонт. Это было его самое любимое время, когда он чувствовал себя свободным.

Совсем скоро в воздухе повисло ожидание нового дня. Но на улице пока не было ни единого звука, в доме тоже стояла настороженная тишина, готовая в любой момент исчезнуть. Он лежал с открытыми глазами и ловил каждое это мгновение, все это казалось кристально чистым. Он повернулся на бок, но не услышал привычный шелест одеяла. Он посмотрел вниз, и сразу понял почему почувствовал такую легкость в теле.

Внизу и вообще под одеялом он не увидел собственного тела, ткань просто лежала на кровати скомканная, он немного встревожился. И попытался встать, но не почувствовал ног, зато легко мог вылететь в приоткрытое окно и посмотреть как высоко уже поднялось солнце, но не мог встать с кровати.

Его осенило то, что такого быть не может, ведь раньше он как то вставал, а сейчас не чувствовал никаких сил в теле, как и собственно самого тела. Это было странное ощущение и в тоже время блаженное, тут же ему вздумалось, что он теперь будет жить в таком состоянии всегда и путешествовать во времени и пространстве со скоростью мысли. Ведь тело всегда его тяготило, оно подавляло в нем воображение.

Ему стало интересно, а как же он раньше просыпался. Снова глянул на руку, но не увидел ее, на ее месте была пустота. Тогда он попытался вообразить свою руку, какой она могла бы быть или была раньше, и тут же стала проявляться контур руки, он медленно пошевелил пальцами, и почувствовал рябь приливающейся крови к ним. Затем стал воображать плечи, туловище, голову, ноги, и они послушно стали появляться вместе с ощущениями тела, но при этом начал появляться легкий озноб в теле.

И как только он весь проявился снова, легкий ветерок из приоткрытого окна стал слишком прохладным. От безысходности невозврата в прозрачное состояние, он поглубже залез под одеяло, укутавшись сохранившимся в нем теплом. Он пытался вернуться в эти скоростные туннели времени и пространства, но чувствовал только нудную щекотку в теле. Пора была уже вставать, но он медлил.

Частично его тело было пробуждено дикой сухостью во рту от летней жары и невероятной расслабляющей негой в уставших от беготни коленях. Половина тела просило глоток исцеляющего травяного чая с корицей, а другая половина умоляла доспать еще пару минут, которые всегда превращались в часы сладкого досыпа. И эта хитрость могла бы удастся, если бы не яркое солнце, которое уже во всю стучало в прозрачное окно спальни.

Отлежав край руки, он неосторожно перевернулся на другой бок и яркий свет прожег ему глаза, пробудив окончательно ото сна. Обманывать свой организм не было уже смысла, он загрузил целиком все системы как компьютер после нажатия кнопки. Потекли медленные, но уже вполне четкие мысли: что дальше? Что за день будет сегодня? С чего начать? Стали появляться первые простейшие команды.

И в этот момент в доме послышали другие звуки: стуки дверей, скрип половиц, и шепот, который использовали чтобы никого не разбудить, но он был несмотря на их старания вполне различим. Тут же на улице сосед завел свою машину, видимо собирался на работу. Очевидно, что всех разбудило не солнце, а время, время необходимое для сбора перед началом нового дня.

В его комнату вбежал отец и уже громким голосом сказал: «Вставай соня, пора в школу, завтрак будет готов через пять минут, иди пока умывайся». Он не подал ни единого движения, хотя понимал неизбежность его слов. Отец постоял немного молча, не двигаясь, потом быстро подошел к его кровати, и резко поднял одеяло к изголовью.

В этот момент он защурился, и притворился беззащитным, и невинно обиженным, даже хотелось немного всплакнуть для искренности. Но отцу на его сантименты было все равно, он так же быстро развернулся и вышел из комнаты, оставив дверь открытой, чтобы тот четче слышал их громкие и уже ни чем не скрываемые звуки. Послышался протяжный крик сестры, она не могла найти свою зубную щетку. Так он потерял последние остатки сна в этом бессмысленном шуме.

Скатившись сначала на бок, он потихоньку сел на край кровати, приходя в себя. Голова кружилась переходя из мира сна в мир суровой реальности. Словно робот он встал и поплелся в ванну не замечая ничего вокруг. Он слушал только свое тело, а оно не престранно просило доспать. Оно словно тянуло его за кожу обратно в постель. Ему было тяжело сопротивляться этой приятной неге, приходящей к нему только по утрам.

Повстречав на своем пути пыльное зеркало, он резко отвернулся, потому что боялся смотреть на себя в близи, да вообще с любого расстояния. Он навсегда хотел забыть свое отражение, и то, как он когда-то выглядел на фотографиях, которые все давно сжег. Он хотел видеть себя таким, каким он себя чувствовал, и потому никогда не пользовался расческой и лишь изредка приглаживал волосы рукой.

Освежив рот зубной пастой, он его тут же испачкал кукурузными хлопьями и шоколадной пастой. Чай был настолько горячий, что из него шел такой густой пар, как из соседней котельной за окном. Глотнуть его сейчас, означало выпить раскаленную лаву. Пока чай выдыхался он посмотрел на сестру, она была бодра и полна сил перед новым днем, все время улыбалась, и что-то громко рассказывала.

Как всегда все внимание родителей было приковано именно к ней, но он не обижался, ведь это позволяло ему просидеть почти незамеченным. Таким образом, ему удавалось доспать одним глазом, пока добирались до школы, а другим глазом подавать невербальные сигналы, что он уже проснулся и он тут вместе с ними. После выпитого чая он начал двигаться быстрее, быстро заправил кровать и оделся.

Казалось, что день начинался здорово, все предвещало веселье и игру, пока он не вспомнил о том, что нужно ехать снова в школу, запах этих вонючих парт, смеющихся без причины одноклассников и угрюмых учителей, учащих не предметам, а почему-то поведению. В машине он уперся лбом в окно, пытаясь разглядеть носорогов в каждом из облаков, потом начал дышать на стекло, любуясь какой узор пара на этот раз появится и тут же рассеется. Он не знал ни скорость автомобиля, ни расстояние до школы, но с каждым вращением колеса ему становилось все грустнее, по мере приближения к школе.

Хорошо, что они всегда завозили сначала сестру в детский садик, что позволяло ему увеличить это недолгое автомобильное путешествие. Он жадно впитывал все пролетавшее за окном, каждого прохожего, каждого дворника, каждый пустой трамвай, каждую улицу. Потому что совсем скоро, кроме исписанных фломастерами и ручками парт, он больше уже ничего не увидит на протяжении всего дня, перед тем как за ним приедут забирать. Родители часто говорят, как они завидуют ему, ведь походы в школу это были самые счастливые дни в их жизни.

Он не понимал, что может быть веселого в хождении в школу, ведь интереснее в сто раз ездить на работу на машине, или сидеть за большим столом с бумагами с видом на большой фонтан. Они сетовали на то, что в университете меньше свободного времени, а потом работа вовсе убивает его окончательно. Ему сравнить было не с чем, поэтому он не верил им.

Ему как никогда хотелось побыстрее повзрослеть, одеть дорогой костюм, завести серьезных друзей и свои серьезные взгляды на жизнь, которые он бы отстаивал с другими взрослыми. Вообще детство казалось таким скучным и неинтересным, хотелось побыстрее повзрослеть, ведь там казалось больше радости. Никто ничего не запрещает, делаешь все что хочешь и когда хочешь, да и в школу ходить не обязательно.

Когда он зашел в класс, учителя еще не было, поэтому все болтали о своем. Шум делился на части, так как обсуждения велись по три-пять собеседников в разных углах. Как правило, обсуждали новинки кино, либо новинки игр, либо новинки одежды. Конечно, кто во всем этом разбирался, считался абсолютным лидером в классе, а он, которому все это было абсолютно не интересно, считался неудачником.

Он спокойно сел на свое место и стал раскладывать учебники, и зачем-то достал их все сразу. Его раздражал этот громкий шум, и хотелось, чтобы по раньше пришел учитель, чтобы все замолчали, как разом закрытый кран в раковине. Мимо как бы случайно проходил Кирилл, крупный парень из богатой семьи.

Он всегда ходил и говорил так, будто ему тесно в том пространстве, которое он способен занимать своим телом. Раскинув широко ноги и руки, он проходя мимо него, опрокинул всю стопку учебников на пол, и они разлетелись почти до учительского стола. Он лишь слегка обернувшись, косо ухмыльнулся, намекая на то, что в этом тот сам виноват.

Так не охота, и так стыдно ему было собирать свои учебники под ногами группы девчонок, которые обсуждали перспективы применения косметики, и лишь искоса свысока поглядывали на него. Вошла учительница и все сразу в миг умолкли, и разошли как по команде по своим местам. Он поднял последний учебник под столом учителя, чем и заслужил неодобрительный ее взгляд, будто он ей что-то подложил под стол.

Проводя его повелительным взглядом, она слегка нагнулась и посмотрела внимательно под стол, а затем спокойно села. «И так начнем!», сухо и резко сказала она, видимо ей, как и ему не хотелось сегодня идти в школу. «Тема наших занятий сегодня «Экономика стран Африки в начале двадцатого века», все менее интереснее произнесла она.

Все поочередно стали зевать, как бы намекая на очередной скучный урок. Дальше она вызвала отличницу, которая сидела всегда на первой парте, и та стала записывать на доске все то, что она читала по бумажке. Отличница с удовольствием и улыбкой на лице исполняла все поручения не только этого учителя, но и всех, и за это ей ставили автоматом пятерки, при том, что сама она мало что понимала в том, что сама писала на доске. Да и никто в классе у нас не стремился к обучению, все делали лишь вид обучения, включая самого учителя.

Постепенно перешептывания за спиной стали появляться с разных сторон, потом стали нарастать как волна за волной, и уже совсем скоро не слышно уже было того, что говорила эта учительница. Голоса одноклассников за спиной были похожи на шорохи сухой травы в поле, или даже на быстрое перелистывание книг. И в друг в этом гомоне шепчущихся невнятных слов раздался чей-то четкий и громкий голос: «Я тебя убью!». Учительница повернулась изумленная к классу и возникла неожиданная тишина, она долго думала что сказать, но с безразличием выдавила только: «Тише, идет урок!».

И снова возобновился прежний гомон неразборчивых слов и голосов за спиной, все обсуждали свои проблемы, вчерашние телепрограммы и новинки музыкальной индустрии, и никому не было никого дела до того, что говорили у доски. Он в такие моменты, как правило тонул в океане своей необъятной фантазии, которая всегда защищала его от издевательств.

Но на этот раз он не мог забыть эту только что отчетливо сказанную фразу: «Я тебя убью!», – кому она была адресована. Суда по направлению голоса, ему показалось, что она была сказана прямо ему в затылок, и была обращена именно к нему, и это его тревожило. Но кто бы мог ему угрожать, а самое главное за что, ведь он никому ничего плохого не делал последнее время. «Нет, это скорее всего не мне», – промелькнуло у него в голове и немного успокоило.

Звонок зазвенел в тот момент, кода он уже в своем воображении спасал планету от иноземных захватчиков, вонзая лазерный меч прямо в грудь королю инопланетной цивилизации. Теперь он чувствовал себя непобежденным героем, и только от этого он снова чувствовал себя человеком.

После звонка голоса стали громче и намного веселее, все стали толкаться и бросать друг в друга фантики. Оставаться в классе на перемене он не любил, это сулило очередными провокациями. В коридоре было более безопасно, так как там чаще проходили другие учителя и всегда могли вмешаться в конфликт.

Он всегда стоит у окна спиной к футбольному полю, глядя на тех, кто спешил на перемене в туалет. Все школьники если и стремились к чему-то, то к тому, чтобы побыстрее повзрослеть. Им всем казалось, что у взрослых больше игрушек, но они даже не пытались понять, почему те в них не играют так часто, как могли бы они – дети. Потому что взрослые игры – это были уже не игры.

Позже объявили, что последнего урока по географии не будет, так как ее вызвали срочно в администрацию. Отец должен был забрать его только через час, и он решил просидеть это время в школьном парке, почитав книжку. Когда он спускался вниз к выходу, он заметил что некоторые старшеклассники косо на него посматривают, но не придал этому значения.

Выйдя из дверей на улицу, он сразу наткнулся на группу ребят, которые сидели на ступеньках запасного и давно неиспользуемого входа. Среди них был его одноклассник Кирилл, и еще пару ребят из других классов, и все они были крупного телосложения. Один из них не отрывал от него взгляда, и сказал сквозь зубы: «Меня бесит твоя рожа!». В этот момент он понял, что того бесит его расслабленность и не серьезность, в то время как сам он уже считал себя взрослым, при том, что был всего на год его старше.

Он не знал, что бы такое сказать, чтобы не обидеть, и одновременно избежать не нужного конфликта. «Чего уставился придурок?», – снова резко бросил в его сторону тот. После этой фразы он вообще не знал, что ответить. Вокруг выходили и выходили люди, будто бы кто-то их всех звал на грандиозное зрелище, что не внушало ему надежды избежать конфликта. Видимо это провокация была спланирована заранее, слишком уж много навалило так быстро народу вокруг.

Его обступало все больше любопытных, которым было интересно чем это закончится, хотя по сути всем было понятно, чем это могло закончится, – им просто хотелось увидеть чужие слезы на дешевой одежде и чужую кровь на грязном асфальте. Неизбежность физической боли стала для него очевидной, его мучил только вопрос: когда она будет – через минуту или десять минут. «Ну че, пойдем биться!», – спокойно сказал тот же исподлобья. Его соседи по скамье стали высокомерно посмеиваться, а Кирилл сплюнул в его сторону.

Тут же толпа засуетилась и стала его подталкивать отойти от дверей школы, пока не увидел никто из учителей. Они медленно, но решительно все вместе спустились к уличным тренажерам, где росли большие деревья, которые закрывали почти все окна из школы. Это было уютное место для беспредела, сюда бегали курить, и делать все, что следовало скрывать от взрослых. Они загоняли его как кролика в тупик гончими собаками.

Ноги его слабели, отказываясь не только от действий, но и от простой возможности поддерживать тело. Руки дрожали, словно у лихорадочного больного, каждая мышца была напряжена до предела, готовая к бегству, которое никогда не начнется. Страх предстоящей боли начинается с легкого покалывания, подобного пробежавшим по коже мурашкам, но затем переходит в глубокий озноб, который пронизывает все тело, от макушки до пяток. Сердце бешено стучит в груди, но незаметно для окружающих, отбивая ускоряющийся ритм тревоги, а пульс ускоряется до такой степени, словно хочет вырваться змеей из тела.

Да честно говоря, уходить сейчас было так же нелепо, как и не отвечать на угрозу. Была маленькая надежда, что все еще обойдется словами, ну максимум оскорблениями, вдруг все закончится шутками или привычными предупреждениями, к которым он уже давно привык. Но шум беснующейся толпы подсказывал ему, что боль и позор для него уже неизбежны. Он не мог ни противиться, ни сопротивляться им, потому что они были спланированы не им, и даже не для него, а для собственного себялюбия и вседозволенности. Он успокаивал себя только тем, что всякому возмездию приходит свое время.

В жизни слишком много несправедливости, чтобы постоянно верить в добро. И слишком много зла, чтобы верить в то, что оно когда-нибудь исчезнет. Шум и обсуждения толпы раззадоривали его зачинщиков, и тот, что обзывал его, стал медленно подходить к нему, не спеша разглядывая его испуганный вид. Затем остановился в шаге от него с ухмылкой на лице, и мутными глазами стал рвать его на части, и после резко плюнул в лицо, когда тот уже не ожидал ничего подобного в этом сложившемся молчании. Толпа заревела, кто-то восхищался, кто-то смеялся, кто-то гудел от коварства.

Чужой смех звенел у него внутри, в животе, в груди, не давая сосредоточиться на происходящем. Только теперь он отчетливо понял, что оказался в тщательно расставленной западне, и что ни общественного позора, ни боли, ни иного унижения ему не удастся избежать сегодня. И уже смирившись с неизбежным он стал покорно ждать любого развития событий, когда они отыграют свои заготовленные роли, удовлетворят свою жажду ненависти, и наконец-то все до единого разойдутся и оставят его в покое.

Все что его сейчас интересовало – это чтобы все «это» быстрее закончилось. Он представлял ближайшее будущее как длинный черный туннель, который нужно просто проползти, ведь рано или поздно он все равно закончится и снова появится свет. Он уже торопил события мыслями, сам уже бил себя их ногами, и злобно смеялся их ртами, над собой преждевременно поверженным. Все его желания были направлены только на то, чтобы побыстрее закончился весь «этот» невыносимый для него ужас.

Зачинщик не спеша, перекатываясь с ноги на ногу, наслаждаясь своим превосходством и публичной поддержкой, приблизился почти вплотную к нему, и резко плюнул, не переставая улыбаться, а после сильно захохотал, пристально глядя в глаза, затем повернулся спиной и крикнул в сторону толпы: «Ну и что он мне сделает?!», и снова стал корчиться от смеха и вседозволенности.