Амана звали Эйхман. Психология небанального убийцы

Её раздражала его речь, которая была далека от академического немецкого языка, бывшего для неё весьма чувствительным местом, а также словесные клише, которые для неё являлись показателями его низкого интеллекта. По её мнению, протоколы допросов на предварительном расследовании показывают, что «каждая страница которых была прочитана, откорректирована и подписана Эйхманом, – настоящая золотая жила для психолога, достаточно мудрого, чтобы понимать, что ужасное может быть не только гротескным, но и просто смешным. Некоторые из комичных эпизодов переводу на английский не поддаются, поскольку юмор заключается в героической битве Эйхмана с немецким языком – битве, которую он упорно проигрывал». Одним из индикаторов невысокого интеллектуального уровня Эйхмана Х. Арендт считает его плохую память, которую называет «дырявой». Она полагала, что он не в состоянии припомнить факты, которые были документально зафиксированы. А может быть, как явствовало из протоколов допросов, память его была избирательна? Он «помнил» то, что хотел рассказать, или «вспоминал», когда ему предъявляли соответствующие документы… У Эйхмана, как следует из материалов допросов, не было серьёзных проблем с памятью, во всяком случаев таких, которые чем-то отличали его от обычных людей. В этом месте следует согласиться с Арендт, назвав Эйхмана банальным, хотя есть основания полагать, что его память была выше среднего уровня. Он излагал довольно подробно, с указанием географических названий, историю своей службы в СД и гестапо. В своей «Исповеди…», переведённой на английский язык, совсем небольшого объёма – около 40 страниц отдельного издания – Эйхман упоминает более 40 фамилий лиц с их должностями и полсотни географических названий соответственно ситуациям, для которых они релевантны.[88]

Память у всякого из нас избирательна, что естественно и присуще природе человека. В то же время не секрет, что память является прекрасным орудием манипулирования, чем, без сомнения, Эйхман пользовался. Кроме того, следует заметить, что память является коррелятом интеллекта и последующих профессиональных достижений, но в довольно ограниченной степени. Известен случай, который на протяжении многих лет отслеживали психологи, – журналист С.Ш., который обладал практически безграничной памятью.[89] Следуя логике Х. Арендт, человек с такой памятью должен был достичь вершин учёности. Однако волей обстоятельств и неких внутренних побуждений он стал известным мнемонистом, который выступал на эстраде.

При чтении записей допросов[90] складывается впечатление об Эйхмане как об умном, изворотливом человеке, который прекрасно помнил детали своей службы по прошествии более 15 лет. Как могла Арендт представить его тупым служакой, слепо повинующимся приказам своих начальников? Уничтожение такого немыслимо большого количества людей, собираемых со всей Европы, требовало своего организационного гения, злого гения – и он нашёлся. Вероятно, провидцем был Кальтенбруннер, определивший Эйхмана в ряды убийц. Из протоколов видно и то, что Эйхман не просто был исполнителем распоряжения нацистских верхов об окончательном решении, но проявлял инициативу. Он продолжал упорствовать, отправляя на смерть венгерских евреев даже тогда, когда получил приказ остановить этот процесс. Стало быть, он не был и беспрекословно послушным.

~

Одно из популярных объяснений мотивов, побуждающих Эйхмана к действию, с точки зрения Х. Арендт, заключается в том, что, будучи человеком недалёким, но исполнительным, всецело повинуясь выполнению приказов высших инстанций, Эйхман со всей душой отдавался делу, по отношению к которому у него не возникало никаких эмоций. По его словам, он не был антисемитом, что всё-таки сомнительно, как следует из воспоминаний тех еврейских активистов, которым лично приходилось иметь дело с Эйхманом. Можно было бы предположить, что исходя из такого видения его личности, Эйхман мог бы участвовать в злодейских делах по уничтожению любого народа, любой популяции. Так ли это? Действительно ли ему было безразлично то, что он находился в эпицентре «окончательного решения»? Арендт отвечает на этот вопрос положительно. В то же время сам Эйхман, пребывая в иммиграции, в интервью голландскому журналисту Виллему Сассену на вопрос о том, не сожалеет ли он о содеянном, ответил:

…чтобы подвести итог, …я должен сказать, что ни о чём не жалею.

…Я не унижусь и не покаюсь в любом случае. Я мог бы сделать это довольно легко в сегодняшних условиях. Было бы слишком легко сделать вид, что я внезапно превратился из Савла в Павла. Нет, я должен честно сказать, что, если бы мы убили все 10 миллионов евреев, которые статистики Гиммлера первоначально посчитали в 1933 году, я бы сказал: «Хорошо, мы уничтожили врага».[91]

Такой ответ, по меньшей мере, не свидетельствует о филосемитизме Эйхмана, и уж, во всяком случае, не говорит о его безразличии к еврейской теме. И важно отметить, как Эйхман говорит о евреях, с которыми нацисты вели «настоящую войну». Интересно было бы узнать, какие военные формирования представляли евреи, где были фронты, их армии и дивизии, танки и самолёты? Наверное, солдатами еврейских армий были и младенцы, вроде того ребёнка, кровь которого попала на одежду Эйхмана при расстреле евреев в Минске? Естественно, признание еврейства как врага, как бы снимало с нацистов моральную ответственность за истребление ненавистного народа – на войне как на войне. Известно, что в действующих армиях союзников воевали 1,5 миллиона евреев. Но их участие во Второй мировой войне было обусловлено агрессией нацистской Германии против стран и народов, а не агрессией евреев, направленной на уничтожение Германии и истребление её населения. В составе вооружённых сил союзников и Советской армии, в партизанских отрядах евреи героически воевали – по-другому они не могли, так как не могли рассчитывать на сдачу в плен, которая была бы для евреев явным самоубийством. Антисемиты считали евреев слабыми, трусливыми, не способными к сопротивлению. Они плохо учили историю: восстание Маккавеев в 166–160 годах до н. э., подвиг защитников Масады, которые предпочли смерть пленению римлянами в I веке н. э., вдохновляли защитников Варшавского гетто и тех евреев, которые сражались против нацистов.

Остаётся удивляться «проницательности» Х. Арендт, которая во время процесса только наблюдала Эйхмана, – и то только на нескольких первых заседаниях, – естественно, не имея опыта общения с объектом оценки. Фактически суть противоречия её позиции и позиции судей сводится к формуле: «слово против слова». Почему следует считать мнение и видение Х. Арендт истинным? Вероятно, она не располагала результатами психологической оценки Эйхмана. Кроме того, её несомненная компетентность и эрудированность в философии, увы, не даёт ей оснований для пренебрежительного отношения к значимости психологии в исследовании личности обвиняемого.

Познания в области психологии, которые демонстрирует Х. Арендт, весьма и весьма скромны, – либо она сознательно пренебрегла своими навыками в этой области в пользу продвигаемого ею тезиса о «банальности зла». Разумеется, что если бы она воспользовалась трудами её современников-психологов, то, возможно, мы не были бы свидетелями рождения такой формулы. Строго говоря, высказывая некие истины о личности Эйхмана, она проигнорировала тех, кто успешно занимался проблемами авторитарной личности[92], личностной агрессии и т. п.[93], что можно было использовать в попытке разобраться в том, кто такой Эйхман с социально-психологической точки зрения.

~

Кем же был для Х. Арендт Эйхман? Недоучкой, плохо образованным человеком, служакой, исполнителем, неспособным разумно мыслить, т. е., другими словами, человеком не её круга, тем, с кем ей, вероятно, не приходилось часто сталкиваться в повседневной жизни. Вот он и есть – тот объект её неудовлетворённости, вызванной фрустрациями, некий обобщённый субъект нацизма, т. е. тот, кто поломал её судьбу. Он по определению не может быть равным ей, поскольку в противном случае жизненный проигрыш говорит о её недостаточной разумности, чего нельзя допустить, так как результатом этого является падение самооценки. Вероятно, для Х. Арендт стать жертвой эйхманов было более приемлемо, нежели понести поражение от хайдеггеров.

Эйхман, по мнению Арендт, не способен был мыслить, не мог стать на точку зрения другого. Бесспорно, Х. Арендт более всего раздражает даже не это, а то, что Эйхман – из другой, неинтеллигентной среды, который как некий обобщённый образ вытеснил, выбросил её из горячо любимой Германии. Из той Германии, на которую она имеет больше прав, чем Эйхман. По отношению к Эйхману она допускает и сарказм, и насмешки, и высокомерие. Фигура Эйхмана у Арендт вызывает не естественный гнев, негодование по поводу его человеконенавистнической деятельности, а стремление всячески принизить его, изобразить ничтожной личностью, как бы сохраняя видимость объективности. Такая позиция автора репортажей, безусловно, вызывает недоумение и желание попытаться объяснить её. Высказывая своё мнение об Эйхмане, Х.Арендт невольно проникается сочувствием к нему:

Его надежды на справедливость не оправдались, суд не поверил ему, хотя он сделал всё, чтобы рассказать правду. Суд не понял его: он никогда не был евреененавистником, и он никогда не заставлял убивать ни одного человека. Его вина происходила из его послушания, а послушание всегда считалось достоинством. Его достоинством злоупотребили нацистские лидеры.[94]

Слово «достоинство» Х. Арендт употребляет и в описании финальной картины жизни Эйхмана: «Адольф Эйхман взошёл на эшафот с величайшим достоинством». По-видимому, подобные высказывания должны свидетельствовать о демонстрируемой автором объективности, что, впрочем, оказывается иллюзией. Ни о какой объективности в портрете того Эйхмана, которого она пишет, как кажется, с натуры, речь не идёт.

По-видимому, как ни странно это не звучит, Х. Арендт было важно убедить себя и других в том, что Эйхман – банален, примитивен, служака и канцелярская крыса. Вот каким оказывается симптомокомплекс организатора массовых убийств! Чего в таком подходе больше: высокомерия профессионального философа, для которого психология личности не заслуживает внимания в силу её несостоятельности как научной дисциплины, или мнения человека, для которого выдвигаемый научный подход имеет глубоко личный смысл – правда, не ясно, осознаваемый или нет?

Совсем не случайно Арендт в своих поздних работах возвращается к фигуре Эйхмана. Так, в первой книге трилогии «Жизнь ума», изданной за несколько лет до её ухода из жизни, она пишет о нём, по-видимому, подводя некий итог как своим мыслям о банальности зла, так и спорам со своими оппонентами:

Меня поразила явная мелочность того, кто всё это совершил, что не позволяло проследить неоспоримое зло его поступков до каких-то более глубоких корней или мотивов. Его дела чудовищны, но тот, кто всё это сделал, – по крайней мере тот самый, кто теперь стоит перед судом, – был вполне обычным человеком, даже банальным. В нём не было ничего демонического или чудовищного. В нём не было никаких признаков твёрдых идеологических убеждений или каких-то особенных злых мотивов. Единственная достойная упоминания черта в его прошлых поступках, как и в его поведении на суде и в ходе досудебного полицейского расследования, это что-то полностью негативное: это не глупость, но безмысленность.[95]

~

Серьёзным оппонентом Х. Арендт выступила Беттина Штангнетт]Dr. Bettina Stangneth][96], которая занялась проблемой Эйхмана значительно позже своей предшественницы и у которой было огромное преимущество, ведь большое количество материала стало доступным только в последние годы, после ухода из жизни Арендт (1975). Вполне возможно, что, ознакомившись с этим материалом, Арендт повременила бы со своим заключением по поводу Эйхмана. Б. Штангнет нашла много документов в немецких архивах, получила доступ к более чем 200 страницам из файлов немецких спецслужб, изучила личные документы следователя, допрашивавшего Эйхмана, и документы бывших нацистов, провела огромную работу в 30 архивах. В своём интервью[97] она утверждает, что «Х. Арендт обнаружила банальность зла, потому что Адольф Эйхман неохотно раскрывал внутренность своего аппарата убийства, даже когда он взял на себя второстепенную роль». В противоположность Х. Арендт она говорит, что «Эйхман мог думать, и его сочинения и речи являются доказательством этого… Он хотел выжить, и он верил в свою способность лгать, чтобы избежать смерти». Его жизнь, к счастью для человечества, не такая долгая (56 лет) даёт пример выживания в сложных условиях гонений и необходимости скрываться от правосудия многих стран с помощью эффективной адаптации, которая, по определению известного швейцарского психолога Жана Пиаже, говорит об интеллекте.[98] Ложь может быть прекрасным инструментом манипулирования. Ложь, безусловно, даёт власть над тем, кто в неё верит. Б. Штангнет ссылается на записку, написанную рукой Эйхмана в камере, которая была недоступна журналистам и публике в 1961 году. В ней можно найти намёки на то, что Эйхман наслаждался этим особым чувством власти, даже будучи обвиняемым. Услышав смертный приговор, он сказал своим адвокатам: «Я не ожидал, что они вообще мне не поверят» (оригинал: Ich habe nicht gedacht, dass man mir so gar nicht glauben würde)[99].

Если бы сам Эйхман и суд над ним происходили бы не наяву, не в окружении огромного количества фактов и свидетельств, а были бы плодом художественного вымысла, то конструкция Х. Арендт была бы органичной и внутренне не противоречивой. Искренне жаль, что мы продолжаем обсуждать произведение по названию документальное, а по существу, во многом фантазийное. Дело в том, что высокая репутация автора сослужила плохую службу тем, кто положился на неё как на гаранта качества при знакомстве с «Эйхманом в Иерусалиме». Возможно, большое число отрицательных рецензий вызвано разочарованием от несбывшихся ожиданий. Однако следует быть и благодарным Х. Арендт за то, что она в очередной раз, в немалой степени благодаря своей известности возбудила интерес к психологической природе Зла, побудила к исследованию личности Эйхмана как к одному из его ярких носителей. А кроме того, продемонстрировала возможности интерпретации поведения преступника подобно герою из известного советского комедийного фильма «Берегись автомобиля»: «Граждане судьи! Он, конечно, виноват, но не виноват…»[100] Она показала, что вполне можно манипулировать информацией, придумывать несуществующие «как бы факты» только для того, чтобы убедить других в правильности своего подхода. Иллюстрацию к чему-то подобному может дать также, по сути, похожий на суд над Эйхманом судебный процесс (конец 90-х годов прошлого века), рассматривавший «отрицание очевидного» – факта Катастрофы еврейского народа английским историком Дэвидом Ирвингом в иске против американского историка Деборы Липштадт.[101] Конечно, существуют другие научные методы диагностики и интерпретации личности и её поведения, другие объяснительные модели и для такого исторического персонажа как Адольф Эйхман.

~

Как было сказано, Арендт во всех своих сочинениях после издания «Эйхмана в Иерусалиме» обращается к суду над Эйхманом. В этой навязчивой идее, безусловно, кроется много личного. Возможно, она чувствовала некую незавершённость, которая и заставляла её возвращаться к этой теме. Также, по-видимому, закономерен её интерес к теме антисемитизма, которая в личностном аспекте раскрывается в её «Эйхмане в Иерусалиме». С чем всё это связано? Каковы причины и мотивы её поведения, например, в дискуссиях на эти темы? Вероятно, неслучайной является встреча этих исторических фигур в виртуальном пространстве вне времени. Через анализ написанного Х. Арендт можно попытаться раскрыть её личность и понять, насколько это возможно, в чём психологический смысл её репортажей с судебного процесса в Иерусалиме.

Есть нечто, что в определённом смысле сближает эти фигуры. Что же общего между военным преступником Адольфом Эйхманом и известным философом Ханной Арендт? Некоторую пикантность этому сопоставлению придаёт тот факт, что Х. Арендт как еврейка, к своему счастью, избежала участи миллионов соплеменников, а Эйхман вложил немало энергии в их истребление. Разумеется, речь не идёт о тождестве между ними. Они из разных миров, их разделяют разные нормы и ценности. В данном случае речь идёт об общности психологической, о наличии сходных личностных черт. Думаю, что поиск в этом направлении может многое дать для понимания как личности Эйхмана, так и личности Арендт. Интерес к личностным особенностям Арендт может прояснить то, что проявилось в её книге о суде над Эйхманом – «подкрепление» выдвинутого тезиса о «банальности зла» различного рода интеллектуальными трюками. Создаётся ощущение, что книга, вызвавшая бурную реакцию, может быть лакмусовой бумажкой, сигнализирующей о серьёзных личностных проблемах её автора. В психологической диагностике есть направление, которое отвечает этой задаче.

Речь идёт о проективных методиках, которые позволяют на основании продуктов деятельности судить о личностных характеристиках человека: о его проблемах, о мотивах, об особенностях поведения, о привычных путях разрешения внутренних и внешних конфликтов и т. д. Суть подобных тестов сводится к тому, что испытуемому предлагается некий стимул в виде конкретного объекта, предполагающего многозначное его толкование. На основании письменного или устного отчёта психолог делает заключение о наличии конкретных личностных характеристик. Например, испытуемого просят нарисовать что-то (тест «Дом – Дерево – Человек»), написать рассказ по предъявляемой картинке, на которой имеются некие персонажи (Тематический Апперцептивный Тест – ТАТ), или предлагают описать то, что он видит при взгляде на чернильные пятна (тест Роршаха) и т. д. К слову сказать, такие тесты предлагались на психиатрическом обследовании главных нацистских преступников на Нюрнбергском процессе и при подготовке к суду над Эйхманом, и о них в соответствующем месте ещё будет сказано. В данном случае текст работы Арендт можно проанализировать как произведённый ею письменный продукт, который, безусловно, отражает её личностные черты. Но меня не интересует вроде бы напрашивающийся, исходя из сказанного, анализ личности Х. Арендт. Так или иначе, затрагиваю эту тему постольку, поскольку интересен вопрос о том, почему она представила Эйхмана таким, а не иным образом? И первое, что можно сказать: изображение ею Эйхмана послушным, слабым и не умеющим мыслить чинушей было, весьма вероятно, не случайным.

При сопоставлении двух фигур – уже исторических – бросается в глаза то, что оба, и Эйхман, и Арендт, весьма агрессивны. Разница только в том, что Эйхман во время судебного процесса тщательно скрывал свою агрессию, маскировал её, а Х. Арендт открыто её проявляла через демонстрацию своего превосходства по отношению к объекту оценки. Эйхман нашёл (или ему нашли) применение своей агрессии, став убийцей за канцелярским столом, а Арендт дала выход своей агрессии в высокомерии, сарказме, уничижительном отношении к Эйхману и своим оппонентам, в демонстрации своего права на истину в последней инстанции. Зачастую, например, в дискуссиях по поводу её книги рецензенты остро реагировали не столько на содержание, сколько в не меньшей мере на тот тон, который она позволяла себе по отношению к ним. Получить представление о её стиле общения можно даже из опубликованных в Интернете видеозаписей её интервью.

Другой момент – и для Арендт, и для Эйхмана была важна принадлежность к определённой среде, вне которой они себя чувствовали весьма некомфортно. Существенная разница состоит лишь в том, что Эйхман, вступив в нацистскую партию, и на службе в гестапо обрёл «свою» среду, свою деятельность, свою миссию, свою сверхзадачу в способствовании уничтожению еврейского народа и его биологической базы.[102] А Х. Арендт потеряла свою социальную среду, принадлежность к которой для неё была жизненно важна. Безусловно, она получила сильную психологическую травму, вынужденно покинув нацистскую Германию. В результате эмиграции были разрушены связи с её друзьями, коллегами по научной деятельности. Она была своей в научной и философской элите Германии, являлась ученицей Мартина Хайдеггера и Карла Ясперса. И вдруг… всё это благополучие, великолепие мысли, вся атмосфера, в которой ей легко дышалось, рухнуло. К тому же закончился и её роман с Хайдеггером. Травма, нанесённая её изгнанием из Германии, из культурного и научного сообщества, как представляется, не зажила, была открытой раной до конца её жизни. Хотя она и восстановила после войны контакты с Хайдеггером, но о возврате к прежним отношениям говорить не приходилось.

~

При обсуждении фигуры Эйхмана Арендт совершает методологическую ошибку, которой не избежал и тот, кто подвёл экспериментальную базу под её тезис о банальности зла – Стэнли Милгрэм[103]. Речь идёт о том, что на примере конкретной личности, даже такой как Эйхман, Х. Арендт делает широкое обобщение, экстраполируя своё видение Эйхмана на общество. Другими словами, личность не тождественна обществу (что действительно банально). Из этого следует, что закономерности, обнаруживаемые на макросоциальном уровне, «не работают» на микросоциальном уровне, т. е. на уровне конкретной личности и наоборот. Уместно здесь сослаться на мнение К. Юнга[104], которое он высказывает по поводу причинности явлений в природе:

Законы природы – это статистические истины, то есть они абсолютно верны только тогда, когда мы имеем дело с макрофизическими величинами. В царстве очень маленьких величин предсказуемость ослабевает, а то и вовсе становится невозможной, поскольку очень маленькие величины не ведут себя в соответствии с законами природы.

По сути, проблема, о которую спотыкаются многие исследователи, представляется как многократно описываемая специалистами из различных областей знания проблема соотношения части и целого. Один из выводов из обсуждения этой проблемы заключается в предостережении от обобщений по принципу подобия общества индивидууму. Другими словами, если, согласно Х. Арендт, некто, подобный Эйхману, бездумно способствует умерщвлению людей, то это не означает, что все или многие, оказавшись в ситуации Эйхмана, стали бы поступать как он, творчески и изобретательно действовать на конвейере смерти.

Арендт утверждает, что Эйхман не был евреененавистником, антисемитом (сегодня мы владеем информацией, опровергающей это суждение). Трудно сказать, из чего следует сей тезис, но из него вытекает вывод, что вовлечённость Эйхмана в конвейер убийств не имела этнической окраски. Он причастен к убийству миллионов евреев, но, следуя логике Х. Арендт, вместо евреев могли быть кто угодно, на кого указал бы руководящий перст.

Итак, подводя некоторый итог рассуждениям Х. Арендт о «банальности зла», прямой речью дадим сложившееся у неё представление об Адольфе Эйхмане, о его психологических характеристиках и особенностях поведения, т. е. о том, из чего складывается его психологический портрет кисти Х. Арендт. При этом оценим степень достоверности той или иной сентенции с точки зрения сегодняшнего знания:

• был вполне обычным человеком, даже банальным. В нём не было ничего демонического или чудовищного. В нём не было никаких признаков твёрдых идеологических убеждений или каких-то особенных злых мотивов.

– бездоказательное утверждение

• …Эйхман действительно следовал представлениям Канта: закон есть закон, и исключений быть не может.

– в основном это так

• Роль Эйхмана в «окончательном решении»… была страшно преувеличена – отчасти из-за его собственного хвастовства…

– по-видимому, нет

• …было видно, что этот человек – отнюдь не монстр, но трудно было не заподозрить в нём клоуна.

– монстр хорошо сыграл роль клоуна

• ему, вероятно, даже не хватило бы мужества убить.

– хватило бы не только мужества, но и военной подготовки

• …таких, как он, было много, и многие не были ни извращенцами, ни садистами – они были и есть ужасно и ужасающе нормальными.

– бездоказательное утверждение

• совершенно очевидно не испытывал безумной ненависти к евреям, как не был и фанатичным антисемитом или приверженцем какой-то доктрины. Он «лично» никогда ничего против евреев не имел; напротив, у него имелась масса «личных причин» не быть евреененавистником.

– бездоказательное и совершенно ошибочное утверждение

• производил впечатление типичного представителя низшего среднего класса.

– фиксация на социальном статусе

• доказал свою общественную активность вступлением в партию и СС…

– несомненно

• умел хорошо… делать две вещи: он умел организовывать, и он умел вести переговоры.

– абсолютно верно

• Бахвальство – грех, который всегда вредил Эйхману.